Текст книги "Это было в Ленинграде"

Стало уже темно. Потом я услышал шум поезда, подходившего к станции… Вот он остановился. Сейчас она выходит из вагона… Осматривается. Не знает, куда идти. К тому же темно. Она спросит. Наверно, сейчас спрашивает… Может быть, побежать на станцию? Нет, надо сидеть здесь, она может прийти одной из боковых тропинок. Вот она приближается сюда… Я уже не кладу часы в карман…

Проходит десять минут, пятнадцать, двадцать. Ее нет. Ее могло что-нибудь задержать по дороге. Она могла сбиться с пути… Ведь темно… Тридцать минут. Сорок. Ее нет…

Я выбежал на дорогу. Мне никто не встретился. В темноте дошел до станции и вернулся в блиндаж. Печка погасла… Слегка похрапывал Корнышев. Она не приехала…

Я резко захлопнул дверь, и Корнышев проснулся.

– Вы не один? – вежливо спросил он.

– Она не приехала, – тихо ответил я.

– Да ну? – протянул Корнышев.

Связной принес лампу и зажег ее.

– Вот досада-то! – сказал Корнышев с искренним огорчением. – Значит, в санупре задержали. Что-нибудь с оформлением… Ведь вам точно сказали, что она в нашу армию назначена?

– Николай Федорович, – сказал я, – как мне попасть в Ленинград?

– В Ленинград? Сейчас? Но поезд пойдет только в десять утра. Да и что вам делать ночью в Ленинграде? Подождите до завтра. С вечерним поездом она, наверно, приедет.

– Нет, нет! – вырвалось у меня. Даже мысль о том, чтобы остаться здесь еще сутки, казалась мне невыносимой.

Корнышев внимательно посмотрел на меня.

– Если уж обязательно хотите ехать, придется потерпеть до утра. – И он подошел ближе ко мне. – Возьмите себя в руки. Я вот уйду, а вы почитайте что-нибудь. Вот хотя бы «Записки врача». Книга отличная. Читали, конечно?

Он взял с полки книгу и протянул мне. Я взял ее.

– Ну, до скорого… – сказал ласково Корнышев и вышел.

Я перелистал книжку и отложил ее в сторону. Наступило полное бездумье. Мне было почти физически больно думать о чем-нибудь. Я не помню, сколько времени просидел так. Из оцепенения меня вывел голос Корнышева:

– Скорее, скорее, сейчас машина идет в Ленинград! Идемте, я вас провожу.

Николай Федорович стоял в дверях.

Я вскочил и схватил полушубок. Мы прошли по тропке, и я увидел темное очертание полуторки. Я залез в кузов.

– Ну, прощайте, – сказал Корнышев, тепло пожимая мне руку.

– До свидания, – ответил я, – сердечное вам спасибо.

…Мы въехали в Ленинград ночью, но на улицах было светло. Взошла луна. И странное дело: как только я увидел серый ленинградский гранит, услышал мерный стук метронома, у меня стало спокойнее на душе.

Я вылез из машины на Дворцовой площади и через десять минут поднимался по лестнице «Астории». Навстречу мне с коптилкой в руках шел Ольшанский.

– Где это вы пропадаете, синьор? – спросил Мефистофель.

Я ответил, что ездил в часть, и уже прошел мимо, когда Ольшанский сказал:

– А тогда, в машине, девушка одна вами интересовалась.

Я обернулся к Ольшанскому. Он стоял, прикрывая огонь ладонью, и хитро улыбался.

– Я, правда, особенно не откровенничал насчет вас, – продолжал он. – Кто вас знает, заинтересованы вы во встрече или нет?..

Я схватил его за полушубок.

– Ольшанский! – закричал я. – Прекратите эту болтовню! Где она? Что с ней?

Он испуганно посмотрел на меня.

– Она очень просила ваш адрес. Я уж думал, не наглупил ли, что упомянул вашу фамилию? Вы извините… но… кажется, она с утра сидит в вашем номере…

Я стоял на лестнице, прислонившись к перилам. Ольшанский что-то говорил, но я уже ничего не слышал. У меня стучало в висках и пересохло во рту. Мне казалось, что если я оторвусь от перил и сделаю шаг, то упаду тут же.

Тысячу раз рисовал себе нашу встречу, но никогда не думал, что потрясение будет так велико.

Потом я стал медленно подниматься по лестнице. Откуда-то проникал свет, и я не сразу понял, что это Ольшанский с коптилкой провожает меня. У моей комнаты я остановился, чтобы перевести дыхание. Потом тихонько толкнул дверь.

Лида сидела на подоконнике, вполоборота к двери, и смотрела в окно. Луна светила так ярко, что в комнате было светло, как в белые ночи.

– Лида! – произнес я шепотом. – Лида!

Она соскочила и стала, прижавшись спиной к окну.

– Ты?! – сказала она. – Наконец-то!..

…Я рассказывал Лиде о своих поисках, но она внезапно прервала меня:

– Какой ты… смешной в военной форме. Просто на себя не похож!

Мы стояли друг против друга у окна, и лунный свет падал на ее лицо. Она казалась мне маленькой и хрупкой, и было видно каждую морщинку на ее лице.

За окном на покрытой снегом площади высился Исаакий.

– Помнишь, как мы любили смотреть из окна на собор? – спросил я.

– Да. В белые ночи.

– Сейчас совсем как в белую ночь. Даже окно не замерзло.

Мы стояли у окна и смотрели на площадь. Я обнял ее и поцеловал. Мне хотелось стоять так всегда и не разжимать рук. Она смотрела мне прямо в глаза, и я смотрел в ее глаза. Это и было счастье. Потом мы сели на диван. Говорили о чем-то совсем неважном: мы привыкали друг к другу.

– Ты была у Ирины? – спросил я.

– Нет. Я весь день прождала тебя в номере. Как я благодарна этому долговязому корреспонденту. Ведь это он сказал мне о тебе. Но, бог мой, как он перетрусил, когда я сказала, чтобы он немедленно повел меня в твою комнату! – Она рассмеялась. У нее был глухой и немного печальный смех.

Я снова поцеловал ее. У нее были холодные губы.

– Тебе холодно? – спросил я. Потом снял с нее валенки и закутал ноги одеялом.

– Здесь очень холодно, – ответила она и закрыла глаза. – И знаешь, что мне кажется? Мне кажется, что я плыву в теплой реке и попала в водоворот, такой медленный, и он так приятно кружит меня, и все ясно, и дальше не надо плыть.

– Ты устала, дорогая? – спросил я.

Она открыла глаза.

– Нет. – Она улыбнулась. – От чего мне устать, когда я весь день сижу и жду тебя?

– Голодная?

– Нет, почему же. Я получила паек на два дня.

– Подумать только, – сказал я, – как много надо мне у тебя узнать. Ты столько пережила!..

– Не сегодня, милый. Поговорим завтра. Сегодня пусть будет так, будто мы никогда не расставались.

– Хорошо, – ответил я. – Это нетрудно. Ведь на самом деле мы никогда не расставались.

Я был счастлив, но думал о другом, безмерном счастье. Мне хотелось, чтобы эта наша разлука была последней и чтобы мы никогда больше не расставались. С этой женщиной я чувствовал себя готовым на любой труд и любой подвиг. Раньше она была моим сердцем, моей любовью. Сейчас она стала источником моего мужества.

– О чем думаешь, милый? – спросила она.

– О том, какое было бы счастье больше не расставаться.

– Это же невозможно! Послезавтра я должна ехать в часть. Два дня я выпросила в санупре. День уже прошел.

– Ты получишь еще три, – ответил я и рассказал о встрече с Корнышевым.

– Целых три дня? – Она внезапно захлопала в ладоши, как ребенок. – Целых три дня вместе?

Я стал целовать ее холодные пальцы.

– Постараюсь приехать к тебе в часть, – сказал я. – Очевидно, я еще некоторое время пробуду в Ленинграде.

– Ты был у меня, за Нарвской?

– Был. Дом почти разрушен. Я с трудом отыскал твою комнату. У окна, где мы с тобой пили чай, сидит артиллерийский наблюдатель Мухтар Тажибаев. Я тебе как-нибудь расскажу о нем.

– Ты, наверно, решил, что я пропала. Трудно было меня отыскивать?

– Сейчас кажется, что нетрудно. Сейчас мне кажется, что я отыскал бы тебя где угодно.

Она нагнулась и поцеловала меня в затылок.

– Как ты думаешь, – сказала она, – когда кончится война?

– Не знаю. Думаю, что через год. Или полтора.

– Какой это будет чудный день!.. Просто не верится. Что ты будешь делать в первый день после войны?

– Поеду в Ленинград.

– Ты же живешь в Москве?

– Мы будем жить в Ленинграде. Я думаю, что теперь нигде не смогу жить, кроме Ленинграда.

Мы молчали. Внезапно она рассмеялась.

– Что ты смеешься?

– Нет, просто так. Я вспомнила, какой растерянный вид был у твоего корреспондента. Как его фамилия?

– Ольшанский.

– Ей-богу, он почему-то не хотел допустить мысли, что я твоя жена.

– Дурак!

– Но ведь он прав. Я ведь и правда не твоя жена.

– Ты мне больше чем жена.

– И ты мне больше чем муж. Поэтому мне и смешно.

Она положила руку мне на лоб. Рука была по-прежнему холодной.

– Тебе все-таки холодно, Лидуша, – сказал я. – Ложись в постель. Раздевайся и ложись.

Я встал и отошел к окну. Когда обернулся, она сидела по-прежнему, обхватив колени руками.

– Я… я не хочу спать, – сказала она тихо. – Лучше посидим вдвоем.

Она смотрела на меня, и я заметил испуг в ее глазах. Потом она резко встала и стала расстегивать пуговки на гимнастерке. Подошла ко мне.

– Ты был… на Ладоге? – тихо спросила она.

– Да, – твердо ответил я. – Я был в палатке, где ты жила. И разговаривал с ним.

– Ты… ни о чем не хочешь спросить меня?

– Нет, – уверенно сказал я и поцеловал ее. Я увидел слезы на ее ресницах и вытер их губами.

…Было тихо и светло, как в белую ночь. Мы лежали в постели. Потом я услыхал звуки рояля. Лида тоже услышала их.

– Что это? – спросила она. – Рояль?

– Да, – сказал я. – Это Чайковский. Старик один играет. Музыкант. Я услышал его в первую ночь, когда приехал.

– Я уже не помню, когда слышала музыку… Какие торжественные звуки!

– Мне они казались страшными. А теперь кажутся радостными.

– И мне тоже. Интересно, который теперь час?

– Не знаю. Мне вообще кажется, что времени нет.

– И мне тоже. Теперь мне хочется спать, но я боюсь.

– Боишься?

– Да, я боюсь, что усну и перестану чувствовать счастье.

Я обнял ее.

– Спи, Лидуша, – сказал я, – спи и не бойся. Ничего не бойся, когда мы вместе.

– Я хочу ничего не бояться. И все же немного страшно.

– Но чего же?

– Слишком много счастья… Почему мы получили его раньше других? Кругом столько горя.

– Мы ничего не отнимаем у других. Спи, Лидуша! Не будем сейчас думать об этом. Спи, родная, спокойной ночи.

Через несколько минут она заснула.

Меня разбудил стук в дверь. Я соскочил с постели. Было уже утро. За дверью стоял боец и протягивал мне записку.

Я прочел. Секретарь редакции фронтовой газеты сообщал, что через полтора часа мой редактор вызовет меня к проводу.

– Кто это? – спросила Лида, когда я подошел к постели.

Я посмотрел на нее, и мне показалось, что многих морщинок на ее лице уже нет. Я сказал ей о записке.

– Это далеко? – спросила она.

– Час ходьбы. Мы сделаем вот что. Я пойду на телеграф, а ты в санупр. Оттуда ты по телефону вызовешь Корнышева, и он даст тебе отпуск на три дня. Как только освободишься, ты вернешься сюда. А вечером… На вечер у меня есть сюрприз. Только это пока секрет. Хорошо?

…Когда я уходил, она еще лежала в постели. Мне показалось, что я быстро дошел до телеграфа. Но все же я опоздал.

– Вас уже вызывали, – сказал дежурный и принес мне ленту.

Я прочел: «Выезжайте немедленно обратно».

Сначала у меня словно оборвалось что-то внутри. Потом я стал думать, как счастливо все же получилось: ведь телеграмма могла прийти и неделю, и два дня, и, наконец, день тому назад, и я должен был бы уехать, не отыскав Лиду. Теперь я нашел ее, и на душе все же было радостно.

Я хотел преподнести Лиде «сюрприз»: получить на три дня сухой паек, пригласить Ирину, Козочкина и Мефистофеля и устроить вечером ужин.

Я был так счастлив, что мне хотелось, чтобы весь Ленинград знал о нашем счастье. Мне казалось, что чем больше людей будет радоваться вместе с нами, тем сильнее будем мы чувствовать наше счастье.

Теперь все это рушилось: вечером я должен был уехать из Ленинграда.

Я шел по городу и думал, что мне тяжело будет расстаться с ним. Я ощущал его теперь как живое существо.

Я смотрел на израненные стены его домов и думал о том, как радостно будет потом жить в этом городе и видеть, как обновляются его дома, и бродить по этим улицам, и вспоминать все, что было.

…Лида стояла у окна, на том же месте, где я застал ее вчера.

– Как ты долго! – сказала она, идя мне навстречу.

– Я получил телеграмму с вызовом, – сообщил я ей, чтобы разом покончить с этим.

– Да? – тихо сказала она, и голос ее дрогнул. – Я знала, что это не может быть долгим… наше счастье… слишком раннее счастье.

Я ничего не ответил.

– Когда ты едешь? – спросила Лида.

– Сегодня вечером.

– Уже? – Она помолчала и добавила, слегка улыбнувшись: – Я говорю так, будто бы война только что началась и ты уезжаешь, а я остаюсь дома. Мне ведь тоже надо ехать сегодня.

– Не будем пока говорить об отъезде, – сказал я. – Посидим немного.

Я чувствовал Лидин локоть в своей руке и знал, что невозможно отнять ее у меня. Я всегда любил ее так, как никого в жизни. Но только теперь я понял, что моя любовь к ней нечто большее, чем просто любовь.

Есть чувства, не подверженные ни сомнениям, ни колебаниям. Они рождаются тогда, когда человек остается наедине со своей совестью. Они выкристаллизовываются из великих страданий и великой стойкости.

– Это очень странно, – сказал я. – Вот когда я шел сюда с телеграфа, уже зная, что вечером мы расстанемся, мне казалось, что нам о многом надо поговорить… А вот пришел, сел – и ни о чем говорить не хочется… Хочется сидеть рядом – и все… Но я скажу все-таки… Вот ты говоришь – раннее счастье. Конечно, не расставаться было бы высшим счастьем. Но есть и другое, не меньшее…

– Какое? – спросила она.

– Мне трудно выразить это. Счастье высшей любви. Любви, данной испытанием. Любви, захватившей не какую-то часть души, а всего человека. Ты понимаешь, бывает так: человек живет всесторонне, и любовь захватывает лишь какую-то часть его существования. А у нас иначе. Мы стремились друг к другу не просто… Ведь если бы завтра Ленинград победил и с блокадой было бы покончено, мы без труда нашли бы друг друга. И еще: если хотя бы один из нас не научился понимать Ленинграда, не стал бы ленинградцем, то, встретившись, мы оказались бы чужими друг другу… Вот почему мы не можем изменить друг другу, пока верим в победу. Это все очень трудно выразить, но я знаю, что это так. И больше того. Я знаю теперь: пусть мы снова расстанемся, пусть снова будут месяцы разлуки, наше чувство будет таким же. Ибо оно не только в вере друг в друга, не только в воспоминаниях о прежних солнечных днях, – оно во всем пережитом, во всей нашей жизни, во всем, что есть в ней святого.

Лида молчала. Я видел, что затуманенные глаза ее пристально смотрели в одну точку. Потом она сказала:

– Я помню, это было на Ладоге… Вьюга была… холодно… Я сопровождала колонну с продуктами для госпиталей. Переехали через озеро, погрузили продукты в вагоны. Я замерзла и забралась на паровоз, к машинисту. Машинист – молодой парень, а лицо как у старика… Это я после узнала, что он молодой… Проехали километров десять, кончилось топливо. И вот мы вылезли все: и машинист, и я, и вся бригада… Стали кустарник ломать, пилить деревья, чтобы как-нибудь доехать до станции. Ветер руки жжет… Помню, я за пилу схватилась – кожа пристала. Доехали кое-как… На станцию прибыли, машинист стал со мной прощаться и спрашивает: «Муж-то у вас, девушка, есть?» – «Есть», – говорю. «На фронте? Ну, говорит, он чувствует, как вы тут дрова с нами пилили».

Она замолчала, и я ничего не ответил. Я знал: она понимала меня.

…Потом мы пошли бродить по городу. Мы ни о чем не договаривались, но, точно по уговору, стремились к местам, столь памятным нам…

Вечером мы прощались. Было очень мало слов и только один долгий поцелуй. Мы расстались у Пороховых заводов. Я вскочил на попутную машину.

Книга вторая
Лида

Ну вот, я уезжаю с Ладоги навсегда. Мои вещи собраны. Все готово. Сейчас должна пойти машина, на которой я поеду в Ленинград. Если мне и придется когда-нибудь вновь побывать тут – нашей Ладоги уже не будет. Я уже никогда не смогу найти здесь следов своей жизни. Вот ведь какое место! В городе можно найти свои следы, и в деревне, даже в разрушенной, сожженной, всегда можно отыскать землю, на которой жила, по которой ходила. А здесь нельзя. Весной все исчезнет, все растопит солнце и размоет вода…

Заскрипел снег за палаткой, и вошли Сеня Кириллов, шофер нашей санитарной машины, и Андрей Федорович, врач, мой начальник.

– Ну, такси подано, – сказал Сеня, – можно ехать.

Андрей Федорович взял мои вещи – мешок и чемоданчик, но в эту минуту мы ясно услышали завывание самолетных моторов и треск пулеметных очередей. Гул моторов нарастал, как бывает, когда самолеты пикируют.

Мы выскочили из палатки. Прямо над нашими головами высоко в небе шел воздушный бой. Приглядевшись, я увидела, что три самолета атакуют один.

Андрей Федорович опустил мои вещи на снег и стоял, широко расставив ноги и закинув голову.

– Это «мессеры» напали на «ястребка», – сказал он.

В эту минуту я увидела страшное: мотор атакуемого самолета заглох, и он стал медленно планировать, все приближаясь ко льду, а немецкие самолеты один за другим пронеслись над ним и стреляли из пулеметов.

– Они подбили его! – крикнула я.

Самолет не дымил, не горел, как обычно бывает с подбитым самолетом. Он только медленно и неслышно планировал надо льдом, опускаясь все ниже. Наконец самолет коснулся льда далеко от нас, превратившись в едва различимую точку.

– Быстро на машину! – крикнул мне Андрей Федорович. – Если пилот ранен, окажите первую помощь и на этой же машине везите его в Ленинград, в госпиталь.

Он схватил мои вещи и бросил их в кузов стоящей около палатки полуторки. Сеня вскочил в кабину и нажал стартер. Я уселась рядом. Андрей Федорович резко захлопнул дверцу.

Мы поехали медленно, чтобы не сбиться с трассы. Быстро темнело. Поднялся страшный ветер. Начинался буран. Снег залепил переднее стекло. Сеня пробовал включать «дворник», но снегоочиститель не работал. Несколько раз мы останавливались. Семен вылезал на подножку кабины и протирал рукавицей стекло. Потом он включил фары, и падающий снег стал казаться розоватым. Мы уже давно перестали видеть самолет и ехали по памяти. Вдруг я испугалась: а что, если мы не найдем самолет? Я сказала об этом Семену. Он сначала ничего не ответил, а потом сказал:

– Будем искать, так найдем.

Внезапно заглох мотор. Семен несколько раз остервенело нажимал стартер, потом крутил ручку, но мотор не заводился. Семен снова выскочил из кабины и с грохотом откинул переднюю крышку. Он возился недолго, и когда опять влез в кабину и нажал стартер, мотор заработал.

– Закрой-ка крышку, – сказал мне Семен, – а то отпустишь газ и опять заглохнет.

Я вылезла из кабины и опустила крышку. Буран все усиливался.

Мы выехали наконец на основную трассу, и Семен включил следующую скорость. Я опустила фанеру, заменяющую боковое стекло кабины, чтобы не пропустить самолета. Мы поравнялись с каким-то военным. Он поднял руку и крикнул:

– Там летчик раненый!

– Знаем! – ответила я.

Наконец Семен затормозил и сказал:

– Ну, где-то здесь. Давай искать.

Вылезли из кабины.

– Вот что, – заявил Семен, – давай ищи одна, а как найдешь, зови меня, я помогу. А машину нельзя так оставить.

Я взяла санитарную сумку и пошла по трассе.

– В сторону давай, в сторону! – крикнул мне Семен. – Он справа от трассы сел, я точно заметил.

Свернула вправо. Здесь был глубокий снег. Я провалилась по колени. Потом залезла в глубокий сугроб и никак не могла выбраться. Мне пришлось вытаскивать ноги из валенок, а потом тащить валенки руками. Наконец вылезла на ровное место и пошла вдоль трассы. Гула моторов и пулеметной стрельбы уже давно не было слышно. Я шла, стараясь увидеть что-нибудь за пеленой снега, и думала только об одном: жив ли летчик? Но самолета не было. Я отошла еще дальше в сторону от трассы. Снег падал крупными и редкими хлопьями, и я все старалась что-нибудь разглядеть в просветах между ними. Потом закричала:

– Эй-й! На самолете! Летчик! Това-арищ ле-етчик!

Получилось очень негромко. Наверно, за сотню метров уже ничего не было слышно. И снова мною овладела растерянность. Я никак не могла привыкнуть к этому пространству, где нет ни улиц, ни огней, где неизвестно, как ориентироваться, и кажется, что ты затерялась в чем-то бесконечном, как море. И мне вдруг очень захотелось пойти обратно в теплую палатку, свернуться и лечь на нары и смотреть, как наш фельдшер Смирнов растапливает печку.

Я снова стала кричать:

– На самолете! Ле-ет-чик! Где вы там? Товарищ летчик!

Охрипнув от крика, замолчала и, потеряв надежду, что кто-нибудь отзовется, вдруг ясно услышала чей-то голос:

– Сюда давайте! Сю-да!

Как я обрадовалась! И все кругом мне стало казаться уже не таким страшным, точно, плутая по дремучему лесу, я случайно вышла на хорошо знакомую дорогу. А человек кричал:

– Да где вы там? Сюда давайте! – У него был глухой, басистый голос.

Теперь мне стало совершенно ясно, откуда доносился голос. Кричали где-то за моей спиной. Я повернулась, крикнула:

– Иду-у! – И пошла на голос.

Снег в валенках растаял, чулки и портянки были мокрые. Ногам было жарко. Я шла все быстрее, не выбирая дороги.

Потом увидела очертания самолета, и мне навстречу из-за пелены снега вышел высокий человек в полушубке.

– Вы летчик? – крикнула я, бросаясь к нему навстречу.

– И не мечтал, – басом ответил мне человек. – Летчик здесь. Он ранен в ногу. Ранение легкое.

Меня почему-то зло взяло на этого человека.

– Разберемся, какое ранение, – сказала я. – Где он?

Высокий ничего не ответил, повернулся и пошел к самолету. Я пошла за ним. У машины стояли двое бойцов, очевидно с зенитной батареи. Летчик лежал на снегу под мотором. Он был в меховом комбинезоне. Одна нога его была в валенке, а другая замотана каким-то шарфом.

Я подошла к летчику и спросила:

– Как вы себя чувствуете?

Летчик взглянул на меня. Он был белес, молод и смотрел как-то сердито.

– Медицина появилась? – сказал он. – Помощник смерти!

«Сердится от боли», – подумала я.

– Давайте сюда ногу… – И я опустилась на снег.

– Насовсем? – насмешливо спросил летчик.

– Послушайте, – прогудел за моей спиной бас, – ему ногу недавно перевязали. Его надо в госпиталь везти, а не перебинтовывать на морозе.

– Для этого я и приехала, чтобы в госпиталь везти, – сказала я. – Кто ему ногу перевязывал?

– Тот самый, который вас сюда прислал, – ответил бас.

– Меня? – Я даже удивилась. – Меня никто не присылал. То есть прислал, конечно, но… мы сами видели, как самолет сел, и я поехала.

– А-а! – протянул бас. – Ну все равно, надо его везти в госпиталь.

– Ну ладно, – сказал внезапно летчик. – Ехать так ехать. Куда шагать-то?

Он сделал резкое движение, пробуя подняться, и попытался встать на ноги, держась за крыло самолета, но тут же упал.

– Лежите, – крикнула я, – мы вас понесем!

– Это вы-то? – сквозь зубы выдавил летчик. – Во мне восемьдесят кило. Это вам не сумка-авоська.

– У машины шофер, – сказала я. – Сейчас я его приведу.

– Не надо, – буркнул летчик и, повернувшись к бойцам, сказал: – А ну, ребята, подмогните.

Бойцы разом взяли летчика под руки, и он встал.

– Куда идти? – спросил летчик, опираясь на бойцов.

Я пошла вперед, указывая путь к машине. Мы прошли несколько метров молча, потом летчик вдруг остановился и сказал:

– Нет, так не годится. Кто же у самолета останется?

– Да они же вернутся через десять минут, – ответила я, кивая на бойцов. – Машина рядом, на трассе.

– Нет, – упрямо замотал головой летчик. – Их прислали с батареи охранять самолет. Никуда они не пойдут.

– Ну хорошо. Вот вы, – кивнула я длинному человеку в полушубке, – берите его под руку.

Тот подошел и взял летчика под руку, отстранив бойца. Я подошла к летчику с другой стороны.

– Идите к самолету, – приказала я.

Бойцы растерянно переминались с ноги на ногу. Летчик пристально посмотрел мне в лицо. Я крепко держала его под руку обеими руками.

Он медленно повернул голову к бойцам и сказал:

– Идите к самолету.

И те ушли.

Мы пошли к трассе. Буран утих, и я ясно видела нашу машину. Мы были от нее метрах в трехстах. Идти было очень трудно. Летчик был действительно ужасно тяжелым, и мне казалось, что он всей тяжестью опирался именно на мои руки.

– Вам очень больно? – спросила я.

– Ничего мне не больно, – с прежним раздражением ответил он.

Я в душе уже давно злилась на него. Не я же, в самом деле, была виновата в том, что его ранили. И рана-то, очевидно, у него не такая опасная. Мне пришлось видеть однажды, как у человека ногу отнимали без наркоза, и он молчал. А этот, видно, неженка. А еще летчик!

– Вам тяжело? – вдруг спросил летчик.

– Нет, не очень, – ответила я.

– Все-таки восемьдесят кило, – пробормотал он и усмехнулся.

Я ничего не ответила, но после слов летчика мне стало легче его вести.

– Скоро дойдем, – вслух подумала я. – Вот и машина.

Семен увидал нас. Он уже бежал навстречу, увязая в сугробах.

– Ну как, все в порядке? – крикнул он, подбегая.

– Тебе бы такой порядок, – буркнул летчик.

Семен хотел сменить меня, но я решила, что дойду. Он пожал плечами и пошел вперед. Так подошли мы к машине.

– Вы сядете в кабину, – сказала я летчику, открывая дверцу. – Сидеть можете?

Летчик ничего не ответил. Мы усадили его в кабину.

– Ну а вы куда? – обратилась я к человеку в полушубке.

– Вы ведь в Ленинград? – в свою очередь, спросил он. Я кивнула. – Ну, пожалуй, поеду и я с вами, раз так получилось. Бой над Ладогой, пожалуй, годится, а?

– Что такое? – не поняла я.

– Ничего, – пробасил человек в полушубке. – Это я про себя. Как говорится, в сторону.

Встаю на колесо и перешагиваю через борт. Следом за мной – он. Стучу по верху кабины и кричу:

– Все в порядке!

Мы двигаемся…

Сидим на куче брезента, прижавшись спинами к стенке кабины. Дует резкий, холодный ветер, и, если повернуться к нему лицом, можно сейчас же обморозить щеки.

Но в эти минуты я не думала о холоде. Не думала и о раненом летчике, сидящем в кабине. Я смотрела на постепенно удаляющиеся от нас, едва заметные, пробивающиеся сквозь щели в палатках огоньки Ладожского лагеря. И мне думалось, что с этими огоньками какая-то часть жизни уходит от меня. Вот мы проедем еще несколько километров, и я долго не буду видеть ничего, кроме бесконечного снега.

…Два месяца назад я пришла сюда. Здесь еще не было палаточного поселка. Я шла по льду, а лед «дышал». Если когда-нибудь потом меня спросят, как «дышал» лед, я не смогу рассказать. Это можно только почувствовать. Лед не прогибался, для этого он был уже достаточно крепок. Но он был «неверен», он чуть вздрагивал, точно раздумывая, не слишком ли я тяжела для него. А подо льдом черная пучина: десять метров, двадцать метров, тридцать метров…

Мы шли трое – Андрей Федорович, Смирнов и я. Был такой же ветер, как сейчас. У нас тогда еще не было полушубков. Я шла в стеганке, которую получила еще на заводе. Мне было очень страшно идти. Я, кажется, все время жалась то к Андрею Федоровичу, то к Васе Смирнову. А они меня отгоняли, заставляя идти посредине. Я шла и ничего не видела. Страшный ветер поднимал снег, и он больно колол лицо. Глаза у меня слипались. Трассы еще не было. Машины не ходили. Мы шли по вешкам, установленным вдоль заметенной метелью тропинки. Мне казалось, что в мире нет ничего – ни огромного Ленинграда, ни немцев, а есть только мы трое, зажатые сплошными стенами снега… Наконец мы пришли на место. Там лежало несколько брошенных в кучу палаток. Мы выбрали одну. Палатка была промерзшая, жесткая и тяжелая. Мы никак не могли ее растянуть. Я помню, Андрей Федорович страшно ругал Смирнова, когда ветер вырывал у него из рук палатку. А меня он не ругал, хотя я работала куда хуже Смирнова. И мне было очень неловко перед ним.

Уже стемнело. Где-то трещал лед. Мы мучительно долго возились с куском одеревеневшего брезента.

Тогда просто не верилось, что мы поставим эту проклятую палатку. Только когда стали вбивать в лед колышки, я поняла, что палатка все же существует. Помню, тогда мне стало стыдно. Я была уверена: мои спутники сожалеют, что связались с женщиной. Вся тяжесть первой работы на льду легла на них. Я взяла топор из рук Смирнова и стала забивать колышки.

Была уже ночь, когда мы покончили с палаткой. Ветер утих. Снег улегся, и стали видны звезды. Они казались очень близкими и яркими, и тогда я увидела, что мы не одни в этой ледяной пустыне. Повсюду темнели на снегу палатки, и около них копошились люди. Мне показалось, что стало теплее. Я заметила, что у Андрея Федоровича борода совсем белая, а там, на берегу, когда мы получали назначение, она была черная. Я сказала ему:

– Вы как дед мороз!

Потом мы вошли в палатку. Я очень устала, и они, конечно, устали. Мы все трое сели прямо на снег и прислонились к натянутому брезенту. Так мы сидели молча очень долго. Верхний квадрат палатки был откинут, и виднелись звезды. И квадратик снега в нашей палатке искрился и казался не таким холодным.

Я сказала:

– Как снег красиво искрится.

Андрей Федорович поднял голову.

– Смирнов, пойдите закройте квадрат, – приказал он. – И так вентиляция достаточная.

Смирнов встал и вышел. Мне показалось, что он зло посмотрел на меня. Потом я услышала, как зашуршал брезент, и окошко в потолке исчезло.

В палатке стало темно. Когда мы работали, сильно разогрелись, а теперь остыли, и у меня начали коченеть ноги; надо было снять валенки и растереть ступни. Но мне было трудно повернуться. Мне казалось, что для этого надо было бы затратить огромные усилия. Я могла бы просидеть так много часов. Мне очень хотелось есть. Кусочек хлеба согрел бы меня. Я закрыла глаза и стала воображать, что жую хлеб. Ощутила его мякоть на пальцах. Прикоснулась хлебом к губам…

И вдруг подумала: надо было остаться в Ленинграде. Там, в городе, хоть были люди, правда страшные, внешне непохожие на людей, но ведь и я сама, наверно, непохожа. Там была Ирина, был Иванов… И каждодневное ожидание письма оттуда, с Большой земли. А здесь – ничего. Лед, а под ним вода. И до Ленинграда далеко, и до Большой земли далеко…

И мне представилось, что все прошло, что это был сон, что сижу я в маленькой теплой комнате, где можно снять с себя и этот ватник, и стеганые штаны, и валенки, и тряпки, намотанные на шею, – все, все, – и остаться в одной блузке. Топится печь, большая-большая, и около нее куча дров, и дрова можно кидать, не считая, а куча не уменьшается. И стол накрыт, а на нем много всего, а главное – чайной колбасы и булок; окно не замаскировано, и за ним освещенная улица. А я сижу у печки и знаю, что скоро придет он, и мне очень хочется, чтобы он скорее пришел, и вместе с тем хочется, чтобы он еще подольше не приходил, до того приятно это ожидание…

Андрей Федорович потормошил меня за плечо и сказал, что сейчас спать нельзя, а то замерзнешь… Странно, как запоминается все это. Мне кажется, я помню каждый свой шаг, каждое услышанное слово с того часа, как я пришла на Ладогу…

Потом Андрей Федорович сказал:

– Давайте поедим чего-нибудь.

Наши продукты были в мешке, который нес Смирнов. Я знала, что там было: два пшенных концентрата и штук восемь сухарей. Мы получали продукты все вместе. Это нам дали на сутки. Я слышала, как Смирнов возится с мешком, и мне хотелось крикнуть ему: «Скорее! Что вы там возитесь». Потом в мою ладонь ткнулось что-то жесткое и шершавое.