Текст книги "Это было в Ленинграде"

– На сегодня – сухарь, – сказал Андрей Федорович. – Кашу не в чем варить.

Но я не слушала, что он говорит. Я с трудом отгрызла кусочек сухаря и стала его жевать.

Я жевала сухарь медленно-медленно и хотела только одного: чтобы меня никто не трогал и чтобы я все время могла вот так сидеть и жевать.

Но этого не случилось. Кто-то закричал снаружи:

– Эй, медики! Медики! Куда вас занесло? – и выругался.

Секунду все мы молчали, хотя слышали крик. Потом Андрей Федорович встал, откинул полог палатки и закричал:

– Здесь медики!

И в ответ снова:

– Сюда давайте! Сюда! Чего копаетесь! Человек под лед провалился.

Меня пронизало нестерпимым холодом. Показалось, что это я окунулась в черную, жуткую воду.

– Пошли! – сказал Андрей Федорович.

Я поднялась и упала. Смирнов помог мне встать.

– Надо идти! Ну, надо идти, – приговаривал он. – Вы держитесь, держитесь! Надо идти!

Мы вышли из палатки. Звезды светили по-прежнему ярко, и я увидела невдалеке кучку людей.

Андрей Федорович шел впереди, мы со Смирновым за ним. Когда мы подошли, люди расступились. Я увидела, что посредине лежал кто-то на брошенном в снег полушубке и от него шел легкий пар. Рядом на снегу стоял фонарь «летучая мышь».

Андрей Федорович подошел к лежащему человеку, опустился на колени и сказал:

– Давайте сюда, Лида. – Это он в первый раз назвал меня по имени, раньше он даже по фамилии меня не называл.

Я подошла. Человек на полушубке лежал неподвижно. Одежда его – гимнастерка и брюки – была твердая и вся в морщинах и складках. Шапки на нем не было, и волосы стали белыми. Брови и ресницы тоже побелели. Шагах в пятидесяти я увидела на льду темное отверстие. Там бурлила вода.

– Смирнов, ножницы! – приказал Андрей Федорович.

Смирнов вытащил из санитарной сумки ножницы и сунул их мне.

– Режьте гимнастерку! – скомандовал Андрей Федорович.

Я сбросила рукавицы. Металл больно обжег мне руку. Я схватила полу гимнастерки и попыталась разрезать ее, но в окоченевших пальцах не было силы.

– Дайте сюда, – сказал Андрей Федорович и вырвал ножницы, содрав у меня с пальцев прилипшую к металлу кожу.

Мне хотелось плакать от боли и бессилия.

Андрей Федорович разрезал гимнастерку тоже с трудом. Потом он разорвал фуфайку вместе с нижней рубашкой и, схватив пригоршню снега, стал растирать кожу.

– Наденьте рукавицы и растирайте грудь, – приказал мне Андрей Федорович.

Я схватила рукавицы и стала поспешно растирать грудь обмороженного.

– Не так, – тихо сказал Андрей Федорович. – Вас же учили, как надо растирать! Трите спокойно, снизу вверх, постепенно усиливая нажим. И не суетитесь, а то устанете. Водка есть у кого-нибудь? – спросил Андрей Федорович.

Но водки ни у кого не оказалось. Люди, окружающие нас, стояли молча и внимательно следили за моими движениями. Смирнов и Андрей Федорович растирали руки обмороженного, стараясь восстановить кровообращение. Но его кожа была по-прежнему белой.

Я не знала, что мне делать. Я растирала грудь обмороженного из последних сил. Мне казалось, что вот из-за того, что я плохо это делаю, из-за того, что у меня не хватает сил, этот человек сейчас умрет. Потом я подумала, что, может быть, он уже умер и мы растираем труп. Время от времени я поглядывала в сторону, на полынью, в которой бурлила и дымилась черная вода. И на секунду мне становилось страшно от сознания, что всюду, куда бы я ни пошла, на многие километры подо мной будет такая же черная, бурлящая вода.

– В тепло его надо, – заметил кто-то из окружавших нас людей.

– Много ты понимаешь, – проворчал Смирнов, растиравший руки обмороженного.

– А куда в тепло? – отозвался кто-то. – К тебе за пазуху, что ли?

И снова все замолчали. Я чувствовала, что теряю последние силы. Я всматривалась в кожу человека, стараясь рассмотреть хоть легкие признаки покраснения, но кожа была по-прежнему белой. Тогда я шепотом спросила Андрея Федоровича:

– А может быть, он уже… экзецировал?

Я сказала не «умер», а «экзецировал», потому что в госпитале, где я стажировала, так всегда говорили при посторонних.

– Трите! – крикнул мне в ответ Андрей Федорович.

И я продолжала растирать. Я не помню, сколько времени это продолжалось: час, два или три. Только вдруг я заметила, как кожа под моими рукавицами краснеет. Я даже пригнулась вся к груди обмороженного, чтобы рассмотреть, так ли это. Кожа краснела.

– Андрей Федорович! – воскликнула я и подняла руки. – Смотрите, краснеет!

– Да трите же, черт побери! – еще громче закричал Андрей Федорович.

Я почувствовала, что у меня прибавилось силы. Теперь я могла растирать еще час, а может быть, и два. Сейчас, уже и не пригибаясь, можно было видеть, что кожа принимает розовую окраску. Постепенно стало розоветь и лицо обмороженного. Покрытые инеем ресницы, брови и волосы от этого стали казаться еще белее.

И сразу люди, угрюмо молчавшие, оживились.

– Да он и в воде-то минуты две пробыл! – заметил кто-то. – Я как услышал – лед-то «хрясь» и крик: «Ребята, тону!» – и сразу сюда…

– Когда ты сюда-то прибежал, – возразили ему, – он уж на льду лежал. Его уж вытащили давно.

И еще кто-то добавил:

– Минуты две! Мало ему две минуты! Давай я тебя на полминуты в прорубь спущу. С часами буду стоять… как в аптеке…

– Два полушубка сюда! – крикнул Андрей Федорович.

На снег полетело несколько полушубков. Мы содрали с обмороженного остатки оледеневшей одежды и закутали его в полушубки.

– Теперь, – сказал Андрей Федорович, – в палатку его и как-нибудь согрейте воды. Его надо горячим поить.

Потом он обратился ко мне:

– Вы со Смирновым идите домой. Устраивайтесь там. Я побуду с больным.

– Я тоже, – вырвалось у меня.

– Ну, пожалуйста, без героизма, – возразил Андрей Федорович. – На ногах не стоите.

Я поднялась со снега и пошла вслед за Смирновым мимо расступившихся людей.

Так все это было. А как там теперь?..

Потом я мысленно перенеслась в свою палатку. И мне почему-то представилось, что стало там холодно и сиротливо. Андрей Федорович и Смирнов сидят у потухшей печки, и в щели палатки дует холодный ветер со снежной пылью. И вдруг мне захотелось сделать то, что всегда страшно хотелось, когда приходилось ехать в поезде по бесконечной снежной равнине: выпрыгнуть из вагона и бежать в сторону от него, туда, где ничего не видно на горизонте, куда жутко идти, бросив теплый, освещенный поезд, и все же очень манит идти. Так и сейчас мне захотелось выпрыгнуть из машины и идти туда, в сторону наших палаток.

Вот бы удивились наши! «Здравствуйте, это я! Давайте затопим печку!» Что сказал бы Андрей Федорович! А все же как жалко, что поспешный отъезд помешал мне сказать ему что-нибудь на прощание… А может быть, так лучше.

…Наша машина неслась вперед, цепи позвякивали на колесах. И вдруг меня охватило острое чувство радости от сознания, что я возвращаюсь в Ленинград. Я обрадовалась, что из этой снежной пустыни возвращаюсь в город, в родной город. Мне даже представилось, что вот сейчас я приеду домой, в теплую комнату, сниму с себя все эти тряпки, штаны, валенки и буду долго-долго умываться теплой водой, а на стуле уже лежит выглаженное платье, белье, все чистое… Но нет, не представилось мне это. Я только подумала об этом, а представилось другое: холодная темная комната и крохотное замерзшее тельце девочки моей…

– Вот что, синьора, – прозвучал вдруг над моим ухом бас. – Так закоченеть можно. Встаньте-ка.

Я встала. А мой сосед вытащил из кучи брезента полог, закинул его на верх кабины и сказал:

– Ну, теперь садитесь.

Я села, и он накрыл нас обоих брезентом. Мы оказались в темноте, но защищенные от ветра.

– Мы с вами, собственно, не знакомы, – пробасил мой сосед. – Моя фамилия Ольшанский, корреспондент центральных газет, Совинформбюро и радио. Рукавицу не сниму, холодно. Вы, насколько я помню, медсестра? Или, может быть, врач?

– Медсестра, – ответила я.

– Очень хорошо! – сказал Ольшанский. – Ленинградка?

– Да.

– А скажите, у вас есть семья в городе?

– Послушайте, зачем вам это? – спросила я.

Мне стало не по себе: он заговорил о семье именно в тот момент, когда я подумала о дочке.

– Не обижайтесь, – сказал Ольшанский, и мне показалось, что голос его стал мягче. – Видите ли, все мы работаем. Я должен написать очерк о Ладоге. Бой над трассой у меня есть. Это раз. Но мне надо еще людей Ладоги. Понимаете: типичных людей. А иначе никто не напечатает. Так что вы не обижайтесь. Вот мы доедем до госпиталя, и я запишу что-нибудь о вас. А то сейчас карандаш держать нельзя… А коллега мой, наверно, мировой материал соберет! Он к вам в санчасть пошел. Значит, вы не встретились?

– Нет, – сказала я. Потом у меня вырвалось помимо воли: – Я тоже знала одного журналиста.

– Из Москвы? – деловито осведомился Ольшанский.

– Да. Савин.

– Серь-е-зно? – невозмутимо протянул Ольшанский. – Так ведь если бы вы подождали в вашей санчасти еще с полчаса, то встретили бы его собственной персоной!

Первое мгновение я молчала, точно пришибленная. Он произнес эти слова таким безразличным, таким обыденным тоном, что все их огромное значение не сразу дошло до меня. Потом я откинула брезент и бросилась к борту машины.

– Да постойте! – крикнул Ольшанский и ухватил меня за полу ватника. – Куда вы? Что случилось?

Тут только я сообразила, что ничего не могу сделать. Из-за раненого летчика я не могла ни оставить машину, ни повернуть ее обратно. Острый ветер хлестал меня по лицу. Ольшанский все еще держал полу моего ватника.

– Что случилось? – повторил он,

– Ничего, – сказала я и снова села на брезент.

Мне не хотелось ничего рассказывать этому человеку. А то он еще и это использует как «материал». Но, помолчав несколько минут, я поняла, что все равно должна буду заговорить. У меня на языке были десятки вопросов, и только он, этот сидящий рядом со мной человек, мог на них ответить. Я спросила:

– И давно он здесь?

– Коллега? – повернулся ко мне Ольшанский. – Да, по-моему, с месяц. Или даже больше. Я сам приехал недавно.

Месяц! Месяц или даже больше… Я старалась не смотреть на Ольшанского, мне казалось, будто все, что я думаю сейчас, отражается на моем лице. Месяц! Месяц! И до сих пор не отыскал меня! Но тут же подумала, что не так-то легко меня отыскать. Нарвская, завод, Ладога… Потом подумала: не ко мне ли он пошел туда, в палатку? Я не знала, как спросить об этом Ольшанского. Сказала:

– А зачем он пошел туда, к нам?

Мне хотелось, чтобы ответ прозвучал не сразу. Но Ольшанский спокойно ответил:

– Ну, ясно зачем! За материалом. И чтобы насчет летчика сказать.

У меня кружилась голова. Человек, мыслями о котором я жила все это время, которого я считала то погибшим, то воскресшим, – здесь, в нескольких десятках километров от меня, и с каждой минутой я удаляюсь от него!

Мне хотелось расспросить Ольшанского: не слышал ли он от Саши чего-нибудь обо мне, искал ли он меня, долго ли здесь пробудет? Но вместо этого я спросила:

– Ну, как он выглядит?

Я произнесла эти слова деланно равнодушным тоном. И Ольшанский отвечал на вопросы как-то нехотя, точно не желая отвечать или не чувствуя, как я ловлю каждое его слово.

Он ответил:

– Как выглядит? Да обычно, по-моему. Я, правда, давно не видел его до этой встречи и не могу сравнивать… А скажите, есть у вас среди медиков настоящие герои? Вы понимаете, что мне нужно? Чтобы можно было сделать корреспонденцию «Люди ледовой трассы». Может быть, кто-нибудь из ленинградских врачей или студентов?

Я ничего не ответила. Думала: «Что мне делать?» Сначала я решила, что как только сдам летчика в госпиталь, вернусь обратно. Возвращаться придется на попутной машине – эта должна задержаться в Ленинграде на сутки. Но потом я сообразила, что если даже и попаду на попутную машину, то доберусь до санчасти только к утру. Я могу не застать его, даже наверное не застану, и мы опять потеряем друг друга.

– А вот скажите, – не унимался Ольшанский, – не знаете ли вы случая, когда кто-нибудь, ну из шоферов, скажем, вез груз в Ленинград и с ним что-нибудь случилось? Не с грузом, а с шофером. Ну, обморозился или осколком ранило. Его, допустим, привели к вам в санчасть, а он хочет ехать дальше, потому что везет продовольствие для Ленинграда. Или что-нибудь похожее. Не вспомните?

Я решилась.

– Товарищ Ольшанский, – сказала я. – Я вспомню десятки таких случаев. Их очень много было на Ладоге. Но сейчас у меня к вам просьба, большая просьба: помогите мне отыскать вашего товарища. Нам очень нужно встретиться. Ведь вы знаете, где он остановился, куда он вернется с Ладоги.

Ольшанский повернул ко мне лицо. Бросился в глаза с горбинкой нос и длинный подбородок.

Он сказал:

– Романтическая история? А?

Я ответила как можно спокойнее:

– Мы очень давно знакомы. Уже много лет. А во время блокады потеряли друг друга. Скажите, где он сейчас живет?

– Где он живет? – переспросил Ольшанский.

Его голос прозвучал неуверенно. И вдруг я подумала, что это он не случайно мучает меня. Не случайно делает вид, что пропускает мимо ушей все мои вопросы. Наверно, к этому есть причины… Мне захотелось заплакать.

А Ольшанский вдруг сказал:

– Конечно, я знаю, где он живет. В «Астории». Знаете такой отель?

Я почувствовала, что мое сердце забилось спокойнее.

– В «Астории»? – переспросила я. – Конечно знаю. Но разве там живут сейчас?

– Только избранные, – иронически ответил Ольшанский.

– И он вернется с Ладоги туда?

– Куда же ему еще возвращаться? – сказал Ольшанский.

У меня уже созрел план: сейчас я сдам своего летчика в госпиталь и поеду прямо в «Асторию». Его, конечно, еще там нет, но я подожду. Всякая мысль о том, что мы снова можем разминуться, пугала меня.

Стало совсем темно. Мы ехали, наверно, часа два. Вдали уже виднелись огоньки. Они всегда были видны, несмотря на маскировку. Это был берег, начало трассы, там днем и ночью царило оживление.

Мы приближались к берегу. Подъезжая к контрольно-пропускному пункту, Семен затормозил, но регулировщик, подняв фонарь и увидев красный крест на переднем стекле нашей машины, махнул желтым флажком. Шлагбаум медленно поднялся, и мы двинулись дальше.

Мы приближались к городу. Два месяца тому назад я уехала из Ленинграда, уже тогда он стал неузнаваемым, темным и страшным. По рассказам шоферов я знала, что там и сейчас по-прежнему страшно и голодно. Но мне почему-то казалось, что я возвращаюсь в другой Ленинград, в такой, каким знала его всю жизнь.

«Я увижу Сашу! Я увижу Сашу!» – пело все во мне…

Госпиталь помещался в большом сером здании на окраине города. Мы проехали по большому захламленному двору и остановились у подъезда.

Я выпрыгнула из машины. Вдвоем с Ольшанским мы помогли летчику вылезть из кабины. Сейчас он мне показался еще грузнее, чем тогда, на льду. Он тяжело дышал.

– Как нога? – спросила я. – Болит?

– Нет, – ответил он.

Мы вошли в сортировочную. В большой холодной комнате горела коптилка. За столом сидела женщина в белом халате. При нашем появлении она встала, усадила летчика на скамью у стены и вместе со мной снова подошла к столу.

Пока я заполняла карточку на раненого, пришли санитары с носилками и унесли его. Я списала с удостоверения летчика его имя, отчество и фамилию. Звали его Петр Григорьевич Антонов. Ему было двадцать три года. Я попросила Ольшанского рассказать об обстоятельствах ранения и кто сделал перевязку. Когда Ольшанский назвал фамилию Саши и я записала ее на карточку, мне стало вдруг так хорошо, как давно уже не было.

– Вы, видимо, прямо с Ладоги? Ну, как там? – спросила регистраторша в белом халате. – Идет хлеб?

Я заметила, что она с трудом выговаривает слова и что на лице ее проступило много кровяных жилок.

– Идет, – ответила я, – много хлеба идет.

– Мы сейчас двести граммов получаем, – как-то задумчиво произнесла женщина.

– Хлеб будет, – повторила я. – Машины прямо одна за другой идут. Днем и ночью.

– Это хорошо, – так же задумчиво произнесла женщина.

Наконец я заполнила все графы карточки.

– Ну вот, – сказала я, – все в порядке. До свидания! – Я положила на стол удостоверение летчика. – Всего вам хорошего!

– Значит, хлеб идет? – спросила женщина, будто она не слышала всего того, что я ей сказала.

– Да, – повторила я, – днем и ночью.

Я уже пошла к двери, но в эту минуту в комнату вошел санитар.

– Какая тут барышня летчика привезла? – спросил он. – Раненый ее к себе требует. Говорит, чтобы обязательно к нему зашла.

Задержка! А я так мечтала поскорее добраться до «Астории». Но отказаться было нельзя.

Санитар помог мне надеть халат. Мы прошли по длинному темному коридору. Я заметила, что санитар шел медленно и нетвердо.

Мне странно было находиться в здании, в каменных стенах. За два месяца я привыкла к палатке и бескрайным снегам. Я вспомнила, что ушла, не попрощавшись с моим спутником – корреспондентом. Все-таки я должна ему быть благодарна. Сам того не сознавая, он принес мне огромную радость.

В большой, едва освещенной комнате стояло много кроватей. Здесь было чуть теплее, чем в коридоре. Мой летчик лежал у стены, недалеко от входа. Я сразу заметила его, как вошла. Он лежал под двумя байковыми одеялами, большой и грузный. Казалось, что кровать ему мала. За время блокады я отвыкла от таких больших и грузных людей.

Я постаралась подавить в себе досаду, не показать, что спешу, и спросила раненого как можно приветливее:

– Ну, как дела, Антонов?

Он повернул ко мне голову. У него было бледное лицо и крупинки пота выступали на лбу. Должно быть, ему было очень больно при зондировании и перевязке.

Летчик попросил:

– Вы сядьте.

Он сказал только два слова, но меня поразил его тон. В нем не было ничего от того раздражения и грубости, которые меня так обозлили на льду. Летчик произнес эти слова тихо и мягко, почти умоляюще. Я уже привыкла к тому, что человек, попадая в обстановку госпиталя, часто меняется до неузнаваемости, и все же меня поразил его тон.

Я села на кровать. Летчик вытащил из-под одеяла руку. Рукав больничной пижамы едва доходил ему до локтя.

– Ну вот, лежу, – усмехнулся он. – В инвалиды записался.

Я ответила:

– Ну вот еще, в инвалиды! Вы, Антонов, счастливо отделались. С ногой все будет в порядке, я спрашивала. А что больно – так вы потерпите. Это только сначала больно.

Летчик поморщился:

– Да нет, я не про то…

Мы оба замолчали. Я не знала, что говорить, но чувствовала, что нельзя просто подняться, попрощаться и уйти.

– Я вот вас зачем позвал, – сказал он, не глядя на меня. – Вы не обижайтесь, если я там, на Ладоге, что не так сказал. Ну, словом, не обижайтесь.

– Что вы, Антонов, какие там обиды! Да и не на что обижаться… Все больные одинаковы, – вырвалось у меня помимо воли. – Я же понимаю: и больно, и все прочее. Но все это пройдет, и вы скоро забудете, как это было.

– Забуду? – крикнул вдруг летчик. Я даже вздрогнула. – Вот вы послушайте. – Он взял меня за руку. – Я ведь только полгода назад летную школу окончил. Дождаться не мог, когда окончу. На выпуске выпили, друг мой один тост предложил: «За будущего Героя Советского Союза Петьку Антонова». Я тоже здорово тогда выпил и сказал: «Буду». И не в водке тут дело было. Я давно еще твердо решил: буду. Вы понимаете, – он стал говорить тише, – гордый я, понимаете? Все смогу, думаю. В часть пришел и прежде всего смотрю: кто здесь самый лучший? Увидел – думаю: «Ладно, переплюну тебя». Летать стал над Ладогой, «дугласов» сопровождать. Трех «мессеров» шибанул. Почет! А тут подбили. Понимаете, подбили! И ранение-то пустяковое, ведь живу, говорю! Если бы сгорел или в лед резанулся – стыда бы хоть не чувствовал. Не в ногу, в сердце мое попал немец проклятый!

Он сжал мою руку в своей так, что мне стало больно. Я сказала:

– Но ведь вы честно дрались, Антонов, к тому ж их трое было.

– К черту! – вдруг крикнул он. – Знаю, что трое. И «Дуглас» до места довел – тоже знаю. И удрать от них мог – тоже знаю! Но… не могу я удирать. Гордость не позволяет. Ничто меня не брало: ни немцы, ни блокада. Восемьдесят кило вешу! – Он отвернулся и сказал, не глядя на меня: – От этого я и на вас окрысился. От обиды. Вы меня тащите, а во мне все кипит. Злость на вас сорвал. А теперь стыдно. Вы простите.

Нет, я не могла его так оставить. Я видела, как он волнуется.

И тогда я сказала… Почему, как сорвались у меня с языка эти слова – не знаю. Но я сказала:

– У меня сегодня большая радость, Антонов.

Эти слова вырвались у меня помимо моей воли, но, сказав их, я сообразила, что бестактно говорить о радости после того, что сказал летчик. Да и какое ему дело до моей радости?

Но в ответ на мои слова летчик повернул ко мне лицо и снова положил свою руку на мою.

– Радость? – как-то удивленно и недоверчиво переспросил он. – Какая же радость?

И вдруг я начала ему рассказывать обо всем том, что произошло за последние часы. Слова, которые я никак не могла произнести перед тем корреспондентом, хотя это было необходимо, я произнесла теперь без всякого усилия. Я говорила, говорила и даже ни разу не задумалась о том, какое впечатление это производит на раненого и слушает ли он меня. Только окончив свой рассказ, я заглянула летчику в глаза и увидела, что он смотрит на меня пристально, не мигая. Мне показалось, что лицо его прояснилось.

– Здорово! – сказал летчик и улыбнулся. Я первый раз увидела его улыбающимся. – Здорово! Значит, сегодня и встретитесь?

Я ответила, что сейчас пойду в «Асторию» и буду его ждать.

– Зря вы там, у самолета, мне не сказали, – произнес он. – Мы бы на машине в вашу санчасть газанули – и все в порядке.

– Ну вот еще, – возразила я, – первое дело – доставить раненого.

– Раненый, раненый… – проворчал он, поморщась. – Знаете что: вы заходите меня навестить. С этим самым Сашей. Ладно? Только точно! Вы меня не обманывайте, а то я парень злой! – Он смешно, по-детски нахмурил лоб, у переносицы появились две едва заметные складочки. Потом он закрыл глаза и сказал тихо: – А то меня и навещать-то некому.

Я сказала, что обязательно зайдем, и тихонько высвободила свою руку из его большой руки.

– Ну, поправляйтесь, Антонов. Скоро опять полетите.

Он кивнул головой и не сказал больше ни слова. Я уже подходила к двери, когда он окликнул меня.

– А знаете что? – сказал он, широко улыбаясь. – А ведь это я вам счастье принес! Честное слово! Если бы не я, не встретить бы вам этого корреспондента, и все бы разладилось. Это из-за меня! Во здорово! – И он громко рассмеялся.

К нам подошла сестра.

– Тише, тише, – проговорила она, – вы всех больных перебудите.

Я вышла из палаты. У меня было очень легко и хорошо на душе. Мне даже хотелось петь. Мне казалось, что теперь все будет так хорошо, как давно уже не было. Улыбка Антонова стояла перед моими глазами. Я шла по коридору и напевала: «Все будет хорошо, все будет хорошо, все, все будет в жизни хорошо!» Я пела, не слыша собственного голоса, а когда услышала, то замолчала. Потом я вспомнила об Ольшанском. Он, должно быть, заждался меня. И Сеня мой, наверно, уже заледенел.

Я вошла в сортировочную. Женщина в белом халате дремала, положив руки на стол и опустив на них голову. Я заметила, что на руках ее не было перчаток; руки были замотаны в какие-то тряпки. Ольшанского в комнате не было.

Когда я прикрыла за собой дверь, женщина вздрогнула и подняла голову.

– А где товарищ, который меня тут ждал? – спросила я.

Женщина посмотрела на меня, точно не узнавая и не понимая моего вопроса.

– Вот тут сидел военный в полушубке. Где он?

– А-а, военный, – догадалась женщина. – Не знаю. Ушел, наверно. Я задремала, а он и ушел. – Потом она пристально посмотрела на меня и тихо спросила; – Значит, хлеб везут?

– Везут, везут. Днем и ночью везут.

На лице женщины появилось какое-то подобие улыбки. Я подошла к ней и похлопала ее по замотанной в тряпки руке.

– Держитесь, – сказала я ей на прощание. – Скоро будет много хлеба…

Стояла морозная, светлая ночь. Звезды казались очень низкими. У машины никого не было. Я подошла и открыла дверцу кабины. Семен спал, согнувшись на сиденье в три погибели. Я разбудила его.

– Поехали, Сеня! А где же наш попутчик? – спросила я.

– А он тут все танцевал у машины, замерз, – ответил Семен. – А потом вскочил на попутную и уехал.

Он повернул ключик.

– Куда вас теперь?

Я влезла в кабину и захлопнула дверцу,

– Подбрось меня к Исаакию.

– Молиться, что ли? – улыбнулся Семен, нажимая стартер.

Машина тронулась.

Мы ехали по заваленной снегом улице. Сугробы доходили почти до первых этажей. Было совершенно тихо; только цепи на колесах нашей машины позвякивали: звяк, звяк, звяк… И казалось, что только одна машина едет сейчас по тихому Ленинграду и на всех его улицах и во всех домах слышен этот звук: звяк, звяк, звяк.

Я жадно смотрела в оконце кабины, стараясь заметить перемены, происшедшие за два месяца моего отсутствия. Но все казалось таким же, только снегу было гораздо больше, чем тогда, в конце декабря.

Я стала мысленно считать и пересчитывать улицы, оставшиеся до Исаакиевской площади, где помещалась «Астория». Наверно, Саша уже вернулся: ведь я пробыла в госпитале не меньше часа. Неужели он будет задерживаться на Ладоге, зная, что я в городе?

Вдруг я почувствовала боль в пальце. Я сняла варежку и увидала кровь. Должно быть, содрала где-нибудь. Я слизнула кровь и посмотрела на свои руки: они стали красными и шершавыми. Как-то до сих пор я не замечала этого. Потом я посмотрела на свою стеганку, на толстые, заправленные в валенки штаны, и мне стало неприятно, что он увидит меня такой. Мне пришло в голову, что надо поехать сейчас на завод к Ирине: там остались кое-какие из моих платьев. Надо вымыться и переодеться. Я посмотрела в зеркальце, прикрепленное над верхним стеклом кабины. В полумраке я увидела обветренное, осунувшееся лицо, потрескавшиеся губы. Я провела по губам языком. Как страшно я выгляжу! А ведь он был человеком с Большой земли!..

Я уже хотела сказать Семену, чтобы он повернул, но тут же сообразила, что придется ехать на другой конец города, а Семену надо быстрее взять медикаменты и возвращаться. Мы израсходовали там, на Ладоге, все медикаменты. Случись что-нибудь – нечем будет оказать даже первую помощь.

Внезапно Семен спросил:

– Значит, уезжаете от нас?

Я сначала даже не поняла, о чем он спрашивает, – так далеко были мои мысли. Потом ответила:

– Да, совсем.

– Не понравилось, значит, на Ладоге? – продолжал Семен, и мне послышалась в его голосе ирония, которой я никогда у него не замечала. – Конечно, не курорт.

– Я тоже не на курорт еду, – ответила я.

– Ну а если не на курорт, так и на Ладоге жить можно, – сказал Семен, резко дергая рычаг передач.

Я посмотрела на Семена. Его молодое обветренное лицо выглядело сосредоточенным. Губы были сжаты. Мне показалось, что он говорит со мной, не разжимая губ.

В эту минуту откуда-то послышался глухой удар, потом свист, и я услышала разрыв снаряда где-то неподалеку. Семен нахмурился.

– И тут палят, – сказал он. – Везде фронт. Едем, едем – и все фронт.

Некоторое время мы ехали молча.

– Куда же вы теперь-то? – спросил Семен; он вдруг стал говорить со мной на «вы».

– Куда пошлют, – ответила я. – Я послала рапорт в санупр. Просила перевести в действующую часть. Теперь вот вызвали.

– Так, значит, в действующую, – сказал Семен. – А мы на Ладоге, выходит, бездействующие.

Его слова вызвали во мне раздражение. Я вскипела. Ненавижу, когда со мной говорят таким тоном, с «подковыркой»!

– Ты, Семен, не дури. Я не меньше твоего работала на Ладоге. А если ухожу сейчас, значит считаю нужным. Отчитываться перед тобой не буду.

Семен повернул голову и как-то испуганно взглянул на меня. Он ничего не ответил и только посигналил зачем-то, хотя на дороге никого не было. Мне стало не по себе. Зачем я так сказала ему! Он ведь хороший, веселый парень. Ему приходилось иногда по суткам не выходить из кабины. Он был у нас за шофера, за санитара, за посыльного. Я никогда не слышала от него ни одной жалобы. Ко мне он всегда хорошо относился.

И я сказала:

– Не будем, Сеня, ссориться напоследок. Может быть, еще встретимся в жизни. Ну, не будем?

– Что нам ссориться-то… – тихо ответил Семен. Он помолчал и добавил: – Жалко, что уходите. Улыбнетесь, бывало, иногда, и то приятно. Когда женщина рядом, душа оттаивает. Подтягиваешься… Светлее кругом… чище… А то снег да холод… Думаете, легко?

И тогда я почувствовала себя виноватой перед Семеном и перед теми, кого я оставила там, в палатке.

Только сейчас я отчетливо представила себе, что заменяла им родных и близких, оставшихся далеко, и что в моем уходе была какая-то доля эгоизма.

Я сказала:

– Ну, ничего, Сеня, ничего. Мне тоже не легко. Ведь все равно – не век же нам было жить на Ладоге? Скоро настанет весна и лед растает.

Семен покачал головой и произнес как бы про себя:

– Да… лед растает…

До «Астории» оставалось не больше пятнадцати минут езды.

– А знаете, как я думаю? – сказал Семен, и в голосе его не было уже прежней иронии. – Вот пройдет время, и люди, которые Ленинград вместе обороняли, разойдутся в разные стороны. А все-таки, как друг друга встретят да узнают, что оба ленинградские, – лучше братьев друг другу будут. Вот я читал, общества такие были. Встретятся двое – чужие друг другу люди. А как один знак условный даст, а другой ему ответит – и поймут они, что одного духа, так один за другого все отдаст. Вот я и думаю, что с нами должно так быть. А? Вы как об этом скажете?

В его словах была проникновенность, и говорил он не свойственным ему мягким, взволнованным голосом. И потому ли, что он высказал заветное, не осознанным жившее в моей душе, или потому, что сказано это было в минуты расставания, я всем существом своим почувствовала правоту его слов и с гордостью подумала: «Я тоже член ленинградской семьи».

– Я думаю, что так и будет, Сеня, – подтвердила я.

– И замуж наши девушки должны выходить только за ленинградцев, – убежденно продолжал Сеня, – иначе как же жить-то они будут? Сплошное недопонимание!

Я рассмеялась и сказала, что это уже он переборщил, везде есть хорошие люди.

– Нет, – упрямо вскинул голову Семен, – то просто хорошие, а не ленинградские. Разница!

Мы выехали на Исаакиевскую площадь. У меня сердце замерло, когда я увидела Исаакий. На белом снегу он казался резким и отчетливым, и от света звезд колонны его сверкали тысячами искорок.

– Ну, теперь куда? – спросил Семен.

Я показала на серое здание «Астории». Мы объехали площадь и остановились у обитого досками подъезда гостиницы.

Я вылезла из кабины, за мной вышел и Семен.

– Значит, слезай – приехали? – спросил он.

– Да, Сеня, – ответила я, – будем прощаться.

– Ну что ж…

Семен полез в кузов. Он вытащил оттуда мой мешок и чемоданчик, спрыгнул и снял рукавицы.

– Бывай здорова. – Он протянул мне руку.