Текст книги "Ижицы на сюртуке из снов: книжная пятилетка"

Сибирский Город Солнца

Все земли, когда-либо попадавшие в ареал российской (советской, даже постсоветской) империи, по умолчанию, дефолтно считаются принадлежащим империи – и это не столько свойство жутких русских, сколько прошито в матрице самого имперского мышления. Подобные свидетельства есть в последней книги Алексея Иванова, известного, впрочем, темой самобытности сибирских земель102102
  «Велика слава – иноземцы! Тут Сибирь! – Ремезов потряс шапкой перед носом Гагарина. – Сюда иноземцы только пленные доходят. У нас надо все по завету делать, по-соловецки, чтобы как брюхом сшибало!» Иванов А. Тобол. Много званых. М.: АСТ, 2017. 704 с. Цит. по электронному изданию.


[Закрыть], противостояния цивилизации Сибири (Перми) и московской. Так, представитель «коренного народа» Сибири, князь остяков рефлексирует-констатирует: «все русские, даже какой-нибудь последний нищий на ярмарочной площади, имели в себе безоговорочное убеждение, что тут, в Сибири, они самые главные. Они приходили и брали, что пожелают, и даже удивлялись, когда им не хотели давать. Они не сомневались в своем праве. И про меру они тоже не думали – забирали больше, чем надо, могли забрать вообще все, и не испытывали вины. Русские были не народом, а половодьем. Нельзя сказать, что они угрожали или давили силой, хотя порой случалось всякое»103103
  Иванов А. Тобол. Много званых. Там же.


[Закрыть].

Половодье – это и есть империя, мирный или вооруженный экспорт государственности, идеологии, религии (тогда было важно крестить в православие104104
  У Иванова тема православного прозелетизма сталкивается с темой прозелетизма мусульманского. Тех же остяков пытаются обратить в ислам живущие в Сибири (прото-гастарбайтеры!) бухарские купцы, которым русскими дозволено торговать только в определенных местах и(ли) с одноверцами. «Если вас увлек Аллах, – Касым в жесте щедрости прижал ладони к груди и затем обратил их раскрытыми ко всем собеседникам, – тогда вы можете произнести священную клятву шахады и станете мусульманами. Но вы должны поставить свои родовые знаки на моей бумаге, которую мне придется показывать русским». Иванов А. Там же.


[Закрыть], во времена СССР – приобщить к идеалам коммунизма). Естественным образом это вызывало соответствующую реакцию, сопротивление на подчинение, агрессия на агрессию.

Жесткость, явленная у писателей рассматриваемого дискурса (от до Г. Садулаева, ставшего уже предметов не единичных статей105105
  Опять же из последних: Львовский С. Герман Садулаев как постсоветский и (пост)колониальный писатель // НЛО. С. 489–509.


[Закрыть]), здесь призвана символизировать разомкнутую идентичность и разорванность связей, фрустрированность и потерянность. Которые, в свою очередь, далеко не всегда подразумевают банальную ностальгию по советской имперскости, но, скорее, по той ситуации, которую та сохраняла и эмблематизировала – успешной ассимиляции и сосуществования народа метрополии и доминиона, российского и местных этносов, традиционных, даже архаических обыкновений и модерных цивилизационных достижений. Рессентиментные ощущения потерянных, «брошенных», потерявшихся стран бывшего Советского союза подразумевают самоопределение не только в потенции, но в самой семантике слова, ведь «тесную связь рессентимента и самоопределения (self-identification) предусматривает семантическое поле самого французского слова “рессентимент”. Словарь “Робер” (исторический) среди других значений слова “ressentir” называет“porter le character”, то есть «иметь характер» в смысле “характеризоваться”, “определяться”»106106
  Кустарев А. The Word of the Day is Resentment // Неприкосновенный запас. 2017. № 1 (111). С. 5.


[Закрыть].

Самоопределение – по, простите за каламбур, словарному своему определению, фиксирует настоящее, размечая его, обращено в будущее, лишь отталкиваясь от прошлого. Но в рамках разбираемой нами проблематики определение через прошлое становится ключевым – как и многие настоящие, не фикциональные жители бывшего Советского союза, герои многих рассмотренных книг задаются мучительными вопросами, был ли хорош союз социалистических республик, и кто они сейчас. Интереснее, конечно, взгляд в будущее. И здесь опять возникает сибирский дискурс – неудивительно, возможно, не только в силу «особого статуса этого региона» в рамках Российской империи (вольница почти казацкая), но и потому, что если Россия уже находится между европейской и восточной парадигмами, то Сибирь – это пространство между западной и азиатской идентичностями в квадрате. Разговор, собственно, о более ранней книге Шамиля Идиатуллина с изначально провокационным названием «СССР™»107107
  СПб.: Азбука-классика, 2010. С. 512. Цитируется по электронному изданию.


[Закрыть]. Сочетая здесь опять же разные стили – ретро-фантастики, утопического трактата, производственного романа (даже с вредителями!), боевика с элементами восточных единоборств и отсылок к (еще тогда не вышедшему) фильму «Выживший» – автор выстраивает высокотехнологический советский Город Солнца в Сибири. В буквальнейшем смысле – солнечная энергия используется (панели на крышах и термо-белье), город строится. Не так важно, почему он назван СССР (пересказ истории про копирайт на это название, игры GR и коммерсантов съедят слишком много места), важна сама интенция. Создать хайтэк город – тут и машины летающие, и телефоны круче айфонов с 3D-голографи-ей, и прочие инженерные решения, на осуществление которых не хватало денег, воли и так далее. Поселение (город, а, в надежде, и страна) выносится в далекую сибирскую тайгу – в топос, как минимум, не испорченный в силу своей неокультуренности и неосвоенности имперскими традициями со всеми их коннотациями. Здесь, в этой tabula rasa в ultima thule, все предлагается начать с чистого листа – «образцовый полигон – ну или портал в будущее. В чем вечная проблема России? Невозможно сразу начать жить завтрашним днем – родимые пятна прошлого держат». Можно возразить, что коммунистическое жизнестроительство как раз и предполагало «до основанья, а затем», но мысль не утрачивает своей справедливости – например, тому же Китаю с его гораздо более древней историей и не менее тяжким социалистическим наследием переход в новые реалии Новейшего времени дался, кажется, легче и, во всяком случае, не столь трагично, чем нашей стране. Но разговор о более конкретных деталях – сломать, отказаться от прежних схем метропольно-колониальных отношений, отношений центра (Москвы) и периферии, изгнать из утвержденного проекта и собственных мозгов. И это не сибирский сепаратизм108108
  «– Короче, они тут принципиально нашу часть света подкармливают, потому что сами где-то не очень далеко сидят – Энск, Алтай, что-то такое. У них даже часы по энскому времени выставлены, а не по Москве, минус два, а не минус пять.
  – Сепаратисты какие-то, – удовлетворенно сказал Никиш, присаживаясь.
  – Дур-р-ра-ак ты, – сказал Данила. – Иди вон нам пожрать что-то придумай. Надо ж в последний раз в эксплуататора поиграться, пока с копытами в Союз не ухнули, – и это, как там? Совесть? А, совсеть».


[Закрыть], вполне симпатичный, как видится, тому же Иванову, а мечта: «я еду сюда остров будущего принимать, понимаешь? Лучший город Земли, счастливое завтра страны, окошко в мечту! Три завода, два НИИ, тысячи лучших специалистов страны!» Для ее осуществления да, предлагается взять все лучшее из советского наследия109109
  В романе «Китаист» Елены Чижовой (М.: Редакция Елены Шубиной, 2017) в альтернативной истории нашей страны упор сделан также на новейшие технологии, а наша страна, оттесненная немцами за Урал, также называется СССР. В центре романа – советский шпион: можно сказать, что работа с истинно советскими жанрами (производственный роман, шпионский, про вредителей и т.д.) стала настоящей приметой времени.


[Закрыть]. «Ну, поначалу были идеи порезвиться, сделать парк Советленд такой, как в кино, – чтобы водка по три шестьдесят две, путевки в Болгарию, финские стенки, очереди, Саманта Смит на стенке и Катя Лычева в гостях. А потом поняли, что глумиться особо не над чем. Действительно есть большое наследие Союза, которым можно гордиться и нужно хранить, и есть еще большее наследие, которое нужно разгребать и приводить в человеческий вид, – одни только заброшенные промгорода возьмем. У нас ведь девяносто процентов народа оттуда и в целом с депрессивных территорий. Потенциальные зэки, алкаши, в лучшем случае никчемные тряпки. А у нас они делают продукт уровня выше мирового и управляют лучшим городом Земли, сами. У нас же там такой воздух, такие леса, такая природа… Вах, одно слово. И все удобно и продумано – что транспорт, что обеспечение, никакого шопинга, все по домам развозится, а домами тот же “союзник” управляет: дает строго необходимое количество тепла от батарей и прохлады из вентиляции, плитки и печки по тому же принципу работают: надо на кило курицы сто, или там сколько, джоулей – ровно сто и будет затрачено. Короче, сказка про…»

На самом деле, критика советского здесь также имеется, поэтому сказка получается про новое. Независимое – от прошлого, старых схем и так далее. Сказка-утопия, берущая все лучшее там, где найдет (мобильные новейшего поколения и советские, даже отсылающие к патриархальным схемам крестьянских общин отношения между людьми). Сказка – про новую независимость: «О Союзе речь – не как о городе, а как о жизни. Тут ведь нормальная впервые жизнь выстраивается, в которой жить и приятно, и удобно, и безопасно – и по-нашему. Не по-буржуйски, не по-американски, не по-азиатски, кавказски или китайски, а по-нашему. Нам ночь простоять и день продержаться, а дальше жизнь совсем ведь хорошая настанет. Понимаешь?»

Манас и Вавилон

Подобные взгляды – идея о новой конфигурации взаимоотношений даже не метрополии и колоний, а новых стран, с учетом лучшего опыта СССР – свойственны, надо заметить, отнюдь не только представителям «великодержавного дискурса» и «этническим русским». Хотя бы потому, что главный герой «СССР™», как обычно у Ш. Идиатуллина, это татарин, прекрасно дружащий с представителями всех других народов, но гордящийся своим происхождением и подкалывающий своих коллег своей идентичностью (в конце книги опять же татарский вокабуляр). Но татарские герои «СССР™» прекрасно интегрированы в социум – несмотря на то, что российское государство, давшее было старт проекту СССР, очень скоро увидит в нем конкурента и прикроет – интересен же еще взгляд тех, у кого и взгляда быть вроде бы не должно. Или его никак не хотят слышать. Это трудовые мигранты – гастарбайтеры. В своей книге «Гастарбайтер»110110
  Гастарбайтер. Роман в трех действиях. М.: Зебра Е, 2017. 640 с.


[Закрыть] Муса Мураталиев дает им слово, примерно как Карамзин в свое время умеющим любить, но не умеющим вербализировать в литературе крестьянкам111111
  Впрочем, как и крестьяне в царские или советские времена, гастарбайтеры тут беспашпортны (делающий им регистрацию хозяин до отдачи долга отобрал их).


[Закрыть] (хотя сравнение это и некорректно: гастарбайтеры могут и бастовать, и вообще составляют более важную экономическую силу, чем это принято думать).

Состоящая из трех условно связанных романов книга сама подобна эпосу (недаром герои тут часто вспоминают и пересказывают кыргызский эпос «Манас»112112
  Пересказ «Манаса» они чередуют с просмотром сериала «Мистер Бин», освоение Интернета с отправлением культа древнему божку – космополитизм почти синкретический.


[Закрыть]) – сюжет вроде бы есть, даже весьма активный (погоня на вертолетах за машинами наркокурьеров), но он оказывается как бы в тени потока жизни и сознания гастарбайтеров. Сам же сюжет, намотанный на зубчатые колеса бюрократии и тотального бесправия, напоминает то ранние книги Кутзее, то недавнюю кафкианскую «Очередь» М. Однобибла. Язык с массой стилистических (пунктуационных и грамматических даже) ошибок отсылает временами к «корявостям» Платонова – действительно поверишь и услышишь говор тех, кто русский давно забыл или плохо еще освоил. «Что может сблизить людей? – спросил Бек у мужчины, оказавшегося рядом. – Теперь у каждого – своя забота. Любят себя, а чужих – нет и не даст денег взаймы. Какой же из него член общества?».

Они естественным образом потеряны: «у людей была лишь жажда жизни – больше ничего. Они не знали, куда применить свои силы и как получить деньги. У них были свободные руки и неукротимая сила. <…> Это были люди, убежавшие из обжитых мест, до недавнего времени жившие в составе единой страны. Теперь они были поголовно бедными. <…> Казалось, что они встали из досоветских могил». Их сдвинули с места распад большой страны и те революции, что описаны в «Заххоке»: «революция гудела по просторам бывшего Советского Союза. Где-то яростнее, где-то – слабее, но везде возникали очаги новизны. Шла борьба за каждую душу, замкнув загон население и превратив его в послушных холопов, режимы во многих странах изо всех сил старались не выпустить власть из рук. Выдумывали новые и новые образцы правления умами, чтобы оседлать других людей». Здесь значим характер обобщения – «во всех странах», притесняют так или иначе разные слои населения. М. Мураталиев вообще весьма справедлив – среди тех же гастарбайтеров есть как герои, так и преступники, русские также не описаны в черно-белых красках, для всех у него есть полутон и понимающее сочувствие. Также лишены предвзятости и оценки. Да, в те времена было «чувство локтя» и взаимоподдержки, сейчас – вынуждены везти в Москву опий-сырец, пряча его в трупы или собственные внутренности. Гастарбайтеры помогают русским (ремонтируют заброшенную деревню с одним алкоголиком и двумя старушками, ровно как в «Крепости» П. Алешковского), но при этом могут и манифестировать свой рессентимент в довольно жестких формах (шаурма из стухшей собачатины и выращенная на фекалиях рыночная зелень). И то, и то – от экономической безысходности. Русские же могут быть жестоки по целому ряду причин – бюрократический садизм, боязнь «нашествия варваров», алкогольный делириум и т.д.

Но естественная ностальгия по лучшим (советским) временам не отменяет равной антипатии – как к варварскому же оскалу новокапиталистической реальности, так и к тем тухловатым и обреченным временам. «Саяк почувствовал опасность распада страны, идя в магазин за хлебом. <…> Неизбежность распада такого неуклюжего организма, как СССР, я загодя видел. Это разложение сравнимо разве что с болезнью организма? Она сидит внутри человека, подтачивает его день за днем, а в конце дернет раз – и все! Все видели, что страна захворала, но дети оказались неспособны ее вылечить: застой довел до паралича, и вот наступил момент несовместимости с жизнью». Распад той страны мог похоронить под своими обломками не только себя, но и более древние традиции («душу твою советская идеология отравила!»). Хотя кыргызы как раз держатся сообща, помогают друг другу в беде и труде (воплощая по сути идеал советской идеологемы о «дружбе народов»): «веками кыргызы жили и будут! Все придет: сытость, независимость, но никогда не добьетесь нравственной основы, если хоть раз ее потеряете».

«На одной ненависти страну не построишь. Без любви ни к кому, не то что к чужому, даже к своему на метр близко не подойдешь», учит филолог по образованию, в прошлом чертежник, а сейчас безработный интеллигент Бек. Пока же новые капиталистические реалии стягивают людей из разных стран (Киргизы, узбеки или таджики, черт их знает. А до этого были и молдаване, и украинцы… – Советский Союз! – буркнул инженер») – но это похоже не на СССР, даже не на СССР^тм2.0, а скорее на новый Вавилон. Падет ли и он, как пал Советский Союз, что вырастет из него или на его руинах, не знает никто.

Архитектор Рублевки

Глеб Смирнов. Палладио. Семь архитектурных путешествий. М.: Рипол Классик, 2017. 408 с

Глеб Смирнов усердно возделывает свою ниву – не столько историю, сколько эстетику, даже просто красоту (не сказать – Красоту) Венеции и близлежащих земель. Получается достойно снобистки, весомо и изящно, как эта книга в килограмм с лишним весом и с иллюстрациями почти на каждой странице. (Повезло, кстати, что получилось все воспроизвести – вот Э. Лимонов, у которого даже картины повторяются, в «Моих живописцах» вынужден давать ссылки на сайты музеев или QR-коды, после отсидки он законопослушен.)

В центре внимания – Палладио, все его работы, весь контекст и все влияния. «Подобно Моцарту или Пушкину, в своем ремесле Палладио – создатель некоего абсолюта. И вот уже происходит прелюбопытная инверсия: художник перетягивает историю на себя». Вплоть до перенесения-переселения в районы произрастания наших берез и осин. «Колоны Палладио пришлись ко двору в “эпоху суровой романтики”, в сталинские времена. <…> Воспитательная дидактика советского строя нуждалась в соответствующем героическом стиле, и новые сверхлюди должны были жить, по мысли Сталина, в таких домах, в каких “нормальные люди” не живут, ибо советский человек-гегемон – другой породы. <…> Исходящую от палладианской эстетики эманацию официальности новая русская знать прекрасно чует, и вот в наши дни Палладио опять актуален и чарующ. Именно он является негласным архитектором Рублевки, да и вообще современной фешенебельно-вельможной России». Как, заметим от себя в скобках, крепко держали в уме работы Палладио в имперской еще России, а в сталинские времена наравне с ним обращались и к Микеланджело, Санмикели, Антонио да Сангалло-мл. и другим.

Сословность – вообще одна из тем Смирнова, ибо красной нитью у него проходит скрытая апология аристократии. Он каталогизирует качества: «отказ от этой “жажды жить показом” (amor dell’apparenza), характерный для столь многих наших современников с их жизненным кредо “понт дороже денег” и «режим жизни на виду (“видные люди”) вырабатывает привычку жить по струнке, быть начеку и в сознании ответственности за свое лицо». Но «поэзия старинных родов в том, что в них олицетворяется течение времени» – и это время, прошедшее и почти сгинувшее, интересует автора больше. Интересно, что тема благородных родов и вкусов оказывается не совсем маргинальной в наши дни – о том же рефлексирует А. Новиков-Ланской (роман «Аристократ» и другое). Столь силен контраст времен нынешних и когда-то благородных…

В «Палладио» существенно меньше, по сравнению с его же «Метафизикой Венеции» личных мемуаров Смирнова, но digressions имени Холдена Колфилда, этого изюма из булки, весьма много. К сожалению, не всех их отличает сугубая оригинальность – так, о «перестановке сил» в связи с изобретением огнестрельного оружия для рыцарства («бесконтактный» бой, любой смерд может уложить) ведомо любому, не прогуливавшему хотя бы школьные занятия по истории, а приписывание именно православию «огнепоклоннической веры в свечки» уже грешит предвзятостью, в католических итальянских храмах свечи вполне в ходу (сейчас часто – электрические, за монетку).

Но это придирки в духе нашего педантичнейшего певца венетийской эстетики, всеохватного в своем теоретизировании и описании вилл работы Палладио: «Количество ступенек, если не полениться их сосчитать, – 18. Очень некстати, это пресловутое число Зверя: 6+6+6. Естественно, количество ступенек одинаково со всех сторон. Выходит, они в сумме дают 72, а это точь-в-точь годы жизни Палладио: он умер на 72-м году жизни. Что за чертовщина! Прошел по жизни ровно по числу ступенек на своем любимом детище, не переступив ни на одну». Глеб Смирнов Вергилием провел нас по всем творениям Палладио, попутно передав привет Веронезе и кому только не.

Шоколадный домик и записки белого облачка

Александр Куланов. Зорге. Неудобный. М.: Молодая гвардия, 2018. 652 с

Зачем при всем обилии книг, публикаций, фильмов о Зорге писать о нем еще одну книгу? Потому, например, что выходившие в ЖЗЛ же книги о Зорге при всей воспетой тщательности советских редакторов изобиловали даже грамматическими ошибками (печальная традиция, впрочем, сохраняется, и тут корректор допускает предложения с двумя ошибками – «это был замкнутый круг, разорвать который можно было только удалив из него Зорге»). Или хотя бы потому, что, при всем этом обилии, не знаем мы о Зорге едва ли не больше, чем знаем. Борьбе с этими белыми пятнами, мифами и инсинуациями и посвящает, кажется, Александр Куланов свою книгу.

А неясно действительно очень и очень многое. Начиная – с имени Рихарда Зорге. Разведсообщения он подписывал как Рамзай или Инсон – понятно. Личные письма – «Ика», домашним именем. Но во внутренних официальных (!) документах начальства фигурировал как «Ика Рихардович Зонтер» – смесь всего + псевдонима. Известный эпизод, как любивший погонять Зорге разбился в Токио: везде приводятся данные, что ехал он с оперативной встречи в 2 часа ночи (когда и сейчас в Японии иностранцы редки и вызывают внимание, тогда, во время бушевавшей шпиономании, встречаться в 2 часа ночи на безлюдной Гиндзе…), документы имел на английском (почему?) и въехал в стену американского посольства рядом с часовым (надо было умудриться!). Или – смерть его русской жены: то ли отравилась, то ли отравили, несколько свидетельств и диагнозов, ни документов, ни могилы… Или вот эпизод совсем уж недавний: известная история о том, как Гагарин, побывав в Японии и услышав от посольских историю Зорге, никому тогда на родине неизвестного, заказал венок на могилу, рассказал Хрущеву, так и завертелся маховик пропаганды и всенародной славы – оказывается скорее всего красивой историей, а с чего началось возвращение Зорге после полной безвестности, мы точно скорее всего не знаем… Все это можно, конечно, объяснить, списать на секретность, на уничтожение архивов и так далее. Но таких эпизодов – действительно множество, «рыцарь плаща и кинжала» до сих пор выступает в какой-то накидке невидимки.

А. Куланов, многолетний исследователь темы (книги о «японских шпионах» Василии Ощепкове, Романе Киме и «Шпионский Токио»), пытается разобраться с гораздо более серьезными вопросами в «деле Зорге». Был ли Зорге двойным агентом? Нет, скорее, по выражению В. Молодякова, «полуторным» – работал и на немцев, внедрившись и войдя к ним в доверие так глубоко, что почти невозможно, но всю жизнь идеалистично и благородно верил в идеалы коммунизма. Но почему тогда во внутренних резолюциях Шоколадного домика (так называлась для конспирации военная разведка, просто привет Чарли и его шоколадной фабрике…) его постоянно именуют двойным? Проверка и перепроверка, личные враги Зорге, последствия «чисток» (все бывшие руководители Зорге репрессированы, по адской логике эпохи «врагом народа» считают и его)? То кладут под сукно его донесения как ненадежные, то на стол лично Сталину…

То, как относился Центр к одному из лучших своих агентов, вообще едва ли не большая трагедия, чем провал «группы Зорге» (сам он отнесся к нему спокойно – считал, что выиграл, а раскрытие было в тех условиях неизбежно, а вот его японский агент Х. Одзаки в своих предсмертных традиционно поэтически названных «Записках белого облачка» страдал неимоверно – он тоже сражался за идею, предотвратил более масштабное участие Японии в войне, но его соплеменники его ненавидят, семья предана остракизму…). Зорге отправляют в Японию без языка и подготовки, заставляют работать чуть ли не без денег, на самообеспечении, не шлют радистов, забрасывают противоречивыми приказами, отказываются забрать в Москву, когда все мыслимые и немыслимые сроки «командировки» уже прошли, не обращают внимание на его психологическую сверхусталость и проблемы со здоровьем. Еще – игнорируют самые ценные добытые им сведения (срыв и запой Зорге). Еще – просто засвечивают (связной приезжает в дом радиста группы Зорге Клаузена, за которым, как за всеми иностранцами в то время, постоянно следили японцы, на машине советского военного атташе), что – тоже непонятно: то ли по общей неподготовленности и халатности, то ли чуть ли не сдавая его сознательно, на очередном витке вечного противостояния разведки военной и политической… Словом, как Лоуренс Аравийский характеризовал свой разведовательный же отряд, «мы – это занятая самою собой, словно всеми позабытая армия, без парадов и муштры, жертвенно преданная идее свободы».

Надо, кстати, отдать должное не только Зорге (мы ему очень много должны – при жизни он не только не получил ни одного ордена, но даже и не был в составе военной разведки, на которую работал, числился так, где-то между ведомств, до сих пор нет ни одного музея Зорге и так далее), но и автору этой биографии. При всем сочувствии к своему действительно благородному герою он не плодит новых мифов и не выступает его адвокатом. Так, например, опровергает известную мифологему, что Зорге предсказал день нападения немцев (нет, точно его никто в Токио в немецком посольстве не знал) и что Япония пока не нападет на СССР, поэтому сибирские дивизии можно перебросить для обороны Москвы (такую информацию он передавал, но их перебросили, потому что других просто не было).

Ошибки же настойчивы, как и мифы, как и непонимание. Зорге, как и публикациям о нем, просто «везет» на них. Но стоит помнить, что Sorge переводится с немецкого не только как «беспокойство», но и «забота». О рядовых бойцах, которых можно было спасти благодаря донесениям Зорге, просмотренных героях, действительно большую, вдумчивую и красиво изданную биографию одного из которых написал А. Куланов, и памяти вне лжи, ошибок и забвения.