Текст книги "Ижицы на сюртуке из снов: книжная пятилетка"

Литература никому

Борис Хазанов. Оправдание литературы: Этюды о писателях

М.: Б.С.Г.-Пресс, 2018. 240 с

Иногда кажется, что эссе – самое значимое, а статьи о литературе читать интереснее, чем саму литературу (те же классики же читаны и перечитаны). Эссе высочайшей интеллектуальной и, извините, моральной, сужденческой пробы – тут действительно на вес уж не знаю чего. И они, книги таких эссе, проходят почти незамеченными…

Живущий в Германии прозаик и эссеист Борис Хазанов пишет о любимом, о том, о чем, кажется, не мог не написать. В довольно традиционном стиле, без каких-либо сугубых изысков – краткий очерк биографии писателя, скорее даже тех вещей, которые понадобятся для дальнейшего разговора, и сам рассказ, о сквозной ли линии, монотеме или вообще об отдельном эпизоде.

Это разговор тихий и – крайне интеллигентный. Как, если представить себе, на кухне ораторствует Быков, его слушают в проходах, спорят, кто-то уже и морду бить лезет, а негромко в углу, на архаически правильном русском, с интонированием иных лет очень пожилой писатель рассказывает о Флобере и Достоевском, Музиле и Шульце, Хайдеггере и Целане.

Но темы действительно не глобальны, вернее – их глобальность вырастает из камерности, один эпизод как ключик: «Вдохновитель Леверкюна» (об Адорно), «Гете и девушка из цветочного магазина» (о – долго не – жене Гете), «Тютчев в Мюнхене» (не только о городе, конечно), «Русский сон о Германии» и далее.

Здесь есть, конечно, и исторический пафос. Хотя скорее – плач, как у того же Целана: «Но мы последние, кто прожил жизнь в этом веке, видел то, чего никто больше не увидит. Мы – те, кто выжил, кого не убила война, кто не умер от истощения, не погиб под руинами городов, кого не сожгли в печах, не вывезла на лагерные поля захоронения бригада труповозов. Век истек, догорел, догнил – не время ли подвести черту, подбить итог? Каким он окажется, этот итог? Я никогда не понимал людей, которые восторгались величием нашего времени, гордились тем, что шагают с ним в ногу, заявляли, что живут “в истории”; я не понимаю, как можно жить в такой истории. Литература противостоит истории, самим своим существованием литература дискредитирует историю. Но этот злой демиург, le mauvais dеmiurge Чорана, дискредитировал сам себя. Хотел бы я, как Стивен Дедалус, очнуться от кошмара истории. Легко сказать…Учит ли она чему-нибудь? Что такое прошлое? Мы жили в царстве абсурда. Это была чудовищная эпоха. Явились концентрационные лагеря. Явилось человекоядное государство. Народились “массы”, для которых вездесущая пропаганда, оснащенная новейшей техникой дезинформации и технологией всеобщего оглупления, заменила религиозную веру. Почувствовалось повсеместное присутствие тайной полиции. Расцвел культ ублюдочных вождей».

И это даже не бегство в литературу, а скорее – изначальная жизнь в ней, именем ее, как «розы никому»/«розы ничьей» (многосмысленное, как всегда, название сборника стихотворений Целана). Хотя в доме слова сейчас и пусто, заброшенно, дуют злые сквозняки-бомжы: «читая статьи критиков, рецензии, обзоры современной литературы и т.п., замечаешь любопытную особенность: в них отсутствует ключевое слово – красота». Но все равно, даже тем более – жизнь в книгах и книгах о книгах. Как сказано самим Хазановым о Юрсенар, что ее книга лишь «одной ногой стоит на эрудиции: вторая нога – магия».

В «Оправдании литературы» (оправдание тут – не как апология сумасшествия у осужденного Чаадаева?) магия – оправдательная же. Не осудить Гете, что долго не вел в ЗАГС свою возлюбленную простушку, Тютчева – что сначала поседел после гибели жены, а через пару недель уже активно был влюблен в другую. И, конечно, не только по таким курьезным отчасти поводам, но и более глобальным – не вынести (о)суждения, разделить рассуждение с читателем, собеседником.

Об этическом, давать оценку неоценки сложно да и вряд ли нужно. Поэтому лучше и проще об эрудиции, благо ее более чем щедро тут. Лишь один пример. Известно, что Арто крайне вдохновился гастролями театра Бали, подложил его в фундамент своего Театра жестокости. Но вот что Музиль, оказывается, не только был впечатлен их первобытно экстатическими танцами под барабаны, я, например, совершенно пропустил: «сходство с половым актом выступает еще сильней, когда смотришь на выражение лиц… Транс принадлежит к области магии, магического воздействия на мир».

На единственный за его жизнь литературный вечер Музиля пришло 15 человек.

Даосская алхимия и буддийская спиночесалка

Евгений Торчинов. Путь дракона. М.: Рипол-классик; Пальмира, 2019. 271 с

И после смерти, в 2003 году, продолжают выходить книги у петербуржского профессора Е.А. Торчинова, известного синолога, буддолога, специалиста по религиям Китая. Китаист, кстати, меня бы поправил уже на этом месте – тот же даосизм мало похож на традиционную религию, скорее, это свод этических правил, а китайцам, как и японцам, свойственен синкретизм, могут жениться в одном храме, ходить во второй, обряд похорон проводить под сенью третьей религии… Уже, кажется, понятно, насколько интересно, если обо всем этом расскажет уникальный специалист не просто в увлекательной, но довольно необычной форме.

Потому что первая вещь в книге – алхимический роман «Апостолы Дракона» – это мистический триллер или детектив, не будь эти жанры столь скомпрометированы всякими Дэнами Браунами. А речь здесь действительно о даосской алхимии – и тут нужно минимально знать, что данная наука активно практиковалась в Китае, когда в Европе еще камень в пращу вставляли, а не о добыче философского камня мечтали. А это действительно наука, просто – другая, параллельная, что ли: «Хорошо иметь дело с ложью, она ложь и есть. Трудно – с правдой, другой, но все же правдой».

В «Апостолах Дракона» уже известный по предыдущим книгам Торчинова китаист, кандидат наук (в этом романе он защитит и докторскую) Константин Владимирович Ризин опять столкнется с теми, кто хочет использовать древние мистические (что прежде всего значит – сокрытые от непосвящённых, не обладающих должными знаниями и представлениями о морали) практики для того, чтобы привести в мир спасителя и, легко может статься, погубить людей. Да, возможно и такое, как в том же Китае, где инь и ян переплетены, добро может нести зло, все очень непросто…

И сплетутся в хитрых интригах на страницах книги бизнесмены-алхимики, китаеведы, оккультисты из ФСБ, кабинетные ученые, адепты древнееврейской мистики… Но нет, никаких погонь, красоток и тайн Ватикана, как у того же Брауна, потому что повествование – действительно питерское, очаровательно академическое: институтские интриги, сложности подготовки банкета после защиты и анекдоты про ВАК. И все это – спасая мир от прихода Спасителя-Разрушителя.

Такой вот даже не Роберт ван Гулик и Хольм ван Зайчик, а Мамлеев от китаеведов!

А вот вторая вещь книги, роман странствий и инициаций «Китайская рапсодия», уже полностью профессионально китаеведческий, рассказ о стажировке автора (хорошо, очень похожего на автора героя) в Китае и поездке по самым его удаленным уголкам, читается – Бог там со спасением мира в первой части, вот тут действительно не оторваться!

Молодой, но очень увлеченный и знающий студент получает уникальный шанс полугодовой стажировки в Пекине. Шок и чудеса начинаются уже на границе (а они ехали на поезде, не на самолете, почти Транссиб): когда у нас в 1990 году пустые полки и куда-то исчез тот же табак, в Китае изобилие, от экзотических тогда растворимых супов до японских «видаков» из Гонконга. Не дает скучать и студенческая жизнь в общежитии:

«…Около “титана” жили гигантские черные тараканы, впрочем, никому не мешавшие. Кроме нас на этаже жили некий венгр, который тоже гулял по ночам со своей компанией (в основном поляки и чехи), а днем спал (когда он успевал учиться, неведомо), и пара африканцев из Нигерии, тоже предпочитавших дневной сон ночному. Имелся и француз левых убеждений, который слушал по вечерам хорошую музыку на хорошей аппаратуре и, кажется, находился в интимных отношениях со своим приятелем, жившем в той же комнате. Еще на нашем этаже жил очень любезный парень с Филиппин, который всегда, широко улыбаясь, говорил нам по-русски: “Привет!”» Помню, как мы, студенты-японисты, переписывались с однокурсниками-китаистами – типажи и приключения на стажировке незабываемы.

Но настоящие приключения нахлынут, когда герой с другом-китайцем отправляется в древний даосский монастырь через весь Китай, куда не ступала нога белого человека, то есть ступала, но очень быстро убиралась, не выдержав всего бремени экзотики. Двухдневная поездка на поезде – попутчики из китайских крестьян забили проходы и туалет, шумят и мусорят нещадно. Провинциальные гостиницы, куда по тем временам нельзя было селиться иностранцам-лаоваям. Пароход, где кормят брюквой и, в качестве вкусненького, маринованными в сое свинячьими ушами.

Но – по тем областям, где начинает ход желтая Янцзы, где, есть упоминания в летописях, на заре китайской цивилизации активно паслись слоны и носороги. И – ради монастырей, где прогуливают своих птичек в клетках буддийские монахи, а тем же лаоваям норовят продать какой-то древний гаджет для чистки ушей и чесания спины. По горам и долинам, нескольким часовым поясам (официально, идеологически в Китае – одно время), сменяя зачастую непонятные просто диалекты, из одного климата в другой:

«Мы проходили через Санься несколько часов, и несколько часов я стоял на палубе и не отрываясь смотрел на излучины реки, петлявшей среди громоздящихся в своей первозданной необузданности на изящные, живописные и как бы барочные, но барочные, так сказать, по-китайски , горные склоны достопамятной Цинчэншань. Там горы были как бы иллюстрацией к китайской пейзажной лирике, их как бы вписали в культурный контекст, пропитав даосскими и буддийскими образами и ассоциациями и сделав частью того, что постмодерн называет дискурсом культуры. Здесь культура молчала, а природа безмолвно царила над притихшими человеческими существами».

А как умываются китайцы, составляют рекомендательные письма или хоронят с громом хлопушек для отпугивания злых духов?!

Вечный пост о детском укороченном

Захар Прилепин. Некоторые не попадут в ад. М.: АСТ, 2019. 384 с

Мало какие книги, уж не говоря о, заведомо понятно, диаметрально резких оценках, вызывали у меня такую реакцию – отторжения и эмпатии. При том, что Прилепин, конечно, говорит, может говорить не все – о том, что он делал там, о том, что сказали об этом «в одной из башен Кремля» и о том, как из вольной, казацкой почти республики ДНР сдувается в один из забюрократизированных регионов «северной страны». «Я помню обычно процентов пятнадцать от случившегося, в самом лучшем случае» – нет, больше, конечно, и писательский блокнотик был под рукой в окопах, ноутбук – в съемной хате.

Да, у него своя мифология, с первых страниц уже почти – «наш несчастный неприятель», «северная страна» и «император». И мигрирует он между этими топосами – полного автобиографического/политического отчета и того мифа, в который так стремился попасть (привет Лимонову – Прилепин пишет, как «старик Эд» рвался на боснийскую войну, даже показывал справку, что действительно участвовал в военных действиях), который – творит(ся) буквально в режиме реального времени.

Это книга – оправдание того, что он делал в Донецке, на линии соприкосновения с украинскими войсками. Оправдание в двух смыслах – никого не убивал / оправдание этого конфликта, войны, войны за правое дело.

И вот тут главное раздражение-отторжение. Судя по книге, война Прилепина состояла из распития чая с бойцами и водки/коньяка/пива с руководством ДНР, разъездов на собственном джипе, жевания травинок («личная примета») с видом на расположение противника и прочих приятных и очень picturesque дел. Хоть селфи постоянно пости, одна беда, русская симка не работает, а по донецкой могут запеленговать.

Нет, видит Бог, рецензент совершенно не хочет, чтобы автор кого-то каждый час убивал и мог пострадать сам. Но, простите, что там тогда делать почти во главе «бата» (батальона) 4 года?

Да, это раздражает и самого Захара Прилепина безмерно. Что не было бы мирных соглашений и давления явно московских наблюдателей, они бы атаковали, смели и распространили бы ДНР до Киева. И именно это раздражение переходит в разочарование – две армии стоят друг против друга, не воюют, но от редких залпов и снайперов людей все равно калечит и убивает – и уводит Прилепина из Донецка обратно в Россию. Потому, говорит, и уехал.

Но все же риторический вопрос – а не все ли главные вопросы риторические? О жизни там, смерти и любви – но четыре года зачем? Умный, приближенный иногда, в самом-самом замуте, должен был понять. Надеялся? Наверное. Ведь «самое главное, что выяснилось: мировая политика – рукотворна». Пытался понять смысл происходящего, куда зарулит? Но пока – уж слишком наслаждался и любовался. «Я хорошо вожу машину, хорошо понимаю движение в пробках, у меня нормальная реакция, и, кроме всего прочего, я очень наглый. Я всех обгонял – одного за другим; дольше всех держался адъютант Главы – тот еще пижон, – но и его на светофоре в каком-то городке я обставил, и сразу ушел далеко; тот плюнул, сразу сбросив скорость, изображая, что не соревновался со мной, хотя предыдущие километров тридцать такого вида не делал. Личка моя ликовала». Личка – это личная охрана. Или поклонники в фейсбуке в личных сообщениях оценили?

Да, он молодой (только 40 миновала), ухарский, лихой, удалой, он попал – куда мечтал попасть, на войну и в историю, да, такие прекрасные люди вокруг, идейные ополчены-«сепары», да, такой чаек и такой коньячок. Но ведь люди же погибают, не статисты? «Можно было бы сказать им: знаете, как выглядит детский гробик – на табуретках? – как будто гробовщик сошел с ума и вместо нормального гроба сделал какого-то урода, не по росту, – хочется крикнуть: для кого это, ты с ума сошел, подлый плотник? Между тем, гробик полный, – он полный и к тому же закрытый – потому что смотреть на этого ребенка нельзя, – некуда! – у него нет головы, – оттого гроб даже короче, чем детский: детский укороченный».

И он воюет, хочет воевать, чтобы этих детей не убивали. Пусть так, хорошо. Вот Л. А. Юзефович лучше всего, кажется, написал об этой книге: «Я не в силах ничего сказать об этой книге. Не понимаю, как у людей получается писать на нее рецензии, разбирать ее литературные достоинства и недостатки. В основном, последние, кстати. А какие могут быть недостатки у стона, у крика?» Да, витгенштейново «о чем невозможно говорить, о том следует молчать». Но ведь будут говорить, книги же, рубанул бы сам Прилепин, не для того, чтобы о них молчать.

О достоинствах, кстати, можно очень долго. Потому что тех же бойцов – Араба, Злого, Серба и других – Прилепин рисует так, что знаешь их, будто сам четыре года водку с ними пил. И он все заметил про войну, даже то, что та очень бабская по сути – сплетни, интриги и прочее на передовой цветут сиреневым майским цветом. Он прекрасно шутит, (само)иронизиурует. Он рубит фразы так, что Бабель крякнет и позавидует, как со своей конармией против бы прилепинского бата с их минами и ракетами. Он настоящий фотокор на войне, и снимки его такие, «которые отколупываешь со стены – а там, за фото, вдруг обнаруживается вытяжка, лаз, очаг: голову засунул, а тебе воспоминания оторвали башку и унесли». И говорит он так, «будто режет острым ножом вяленое пахучее мясо тонкими ломтиками».

А эти портреты, эссе по сути – о репере Хаски («недолговечный, ломкий; и, кстати, тоже занозистый, заусенчатый… словно подранок, метался на сцене. У него поминутно будто бы отваливалась голова, и ее надо было придерживать руками. У него явно болело все: внутри и снаружи»), Кустурице («только проснулся и совсем не протрезвел. Лицо у него было по-прежнему чудесное, собачьи глаза, щетина – но все несколько ассиметричное, чуть позабывшее привычное место расположения»), Русском фонде в Швейцарии, Лимонове? О Лимонове, что «мельком глянул, скосился на меня мутным глазом старого ворона», – точно одни из лучших нескольких страниц, что были написаны о живом и неудобном классике за 70+ лет его жизни, жаль, столько процитировать нельзя.

И «Некоторые не попадут в ад» – книга очень в духе позднего Лимонова, который «лет тридцать как перестал писать романы и с тех пор их очень не любит», а пишет – такой микс дневника, мемуаров, политической колонки, эссе. Вот и прилепинская книга о войне в ДНР – прекрасно написанный травелог, мемуар, отчет, пост даже. После которого с не отвеченными глупыми риторическими вопросами ждешь очередного поста – уже с ответами, не только с фото.

Рассказ рыбки голомянки о рыбной ловле в V веке

Виктор Качалин. Прощание Алексея. М.: Выргород, 2019. 56 с

Виктор Качалин. Современный фисиолог

Владивосток: niding.publ.unltd, 2019. 56 с

У поэта, художника, автора рукописных книг Виктора Качалина вышли сразу две книги. Необычные во всем – малым, «поэтическим» размером (а внутри проза, хоть и стихи случаются), форматом, оформлением, с собственными рисунками. «Прощание Алексея» – в издательстве, привычным нам по книгам Егора Летова, Александра Башлачева и Янки Дягилевой, с предисловием – одного из лучших переводчиков с немецкого и издателя-популяризатора по-панковски же редких, аутсайдерских писателей от Х. Х. Янна до П. Зальцмана Татьяны Баскаковой. Удивление не оставит и на последующих страницах.

Например, вот вопрос «внекнижный» – как так вышло, что об Алексее, человеке V века, в прошлом году выходила книга переводчика же Александра Ярина «Жизнь Алексея». Почему, как? Какая метанойя («перемана ума», «переосмысление») тому причиной, что именно сейчас, именно о нем? Вопрос социологам и филологам, теологам и антропологом, за правильный ответ – экзамен автоматом.

Я бы даже не взялся сравнивать два новых жития. Где точнее, где житийнее, где больше стилизации, где меньше. Зачем? Ведь «запах рыбы, канатов, смолы, кожи и амбры разом перекрыл запах солнечной пыли, и из нее шагнул кто-то худой, взлохмаченный, невысокого роста, держа в одной руке кусок сыра и хлеб, а в другой посох», как сказано в «Прощании Алексея» В. Качалина. «…И я видел, как из их пальцев и уст выходил огонь. А утром они заметили меня и подозвали к себе. Брат сказал: “Вот, Бог дал тебе зренье, и ты увидел. Я поведаю тебе нашу тайну: мы не брат и сестра”».

И если покажут, то кто-то да и увидит. Откроется зрение на то, что не видишь в обычной суете, не встретишь в других книгах, не услышишь в белом шуме под завывания мусорного ветра. «Слугам отца нравилось выливать на него помои, когда он спал, и это тоже была игра. Родителям было мало дела до чудака, их ждали новые и новые нищие, набегавшие, словно волны океана. Всех не спасти, но можно накормить многих. Капелька дел в океане тоски об исчезнувшем Алексее. А невеста не выходила из своего дома и созерцала снег, насыпанный перед ней на золотом подносе».

И как сразу не скажешь, почему Алексей ушел от родителей, невесты, из богатого дома, встретил, наверное, Бога, умалился и «стал никем» («Стать никем» – первоначальное название «Даниэля Штайна, переводчика» Улицкой о праведнике новых времен), вернулся неузнанным и нищим, юродивым, так уж точно не определишь жанр «Современного фисиолога». Притчи? Сказки? Виньетки басен? Совсем новый патерик? Видения и вестничество? Бестиарий (вспомним «каждое животное – чудо» даже у серьезного Э. Ренана в «Апостолах») эпохи конца постмодерна и начала чего-то того, что еще только чается и верится? Или, как в подзаголовке самого автора к одной из своих маленьких, но многоуровневых вещей – «”Лествица” в переводе Маленького Принца».

Много определений, им всем веришь, но есть что-то и за ними. За такими словами вообще всегда что-то есть. Свидетельство опыта хотя бы. «Чаша стала символом, стыком, соединением двоих, троих, кто придет – в полноту. Она теперь у-тварь, у твари, у твари она драгоценна, у Бога – вещь. Она больше не намекает на отдаленную близость, на тайную суть. Она стала миром. Через разбиение мира».

Через трещинки мира, после неожиданных, как распускания цветка, страниц, видно многое. Как через «рыбку некую голомянку (привет сэлинджеровской рыбке бананке?– А. Ч.), в Байкале обитающую, прозрачную, аки стекло. Чешуи не имеет. Кости – тончайшие. Сквозь хвост ея псалтирь удобочитаема. Тона и жирна, тучней осетра, и сей самый жир и придает ей прозрачность. Число ее хилиады хилиад и мириады мириад, на уду не ловится, сквозь сесть проходит и тралом ея вычерпать невозможно, а омуль и таймень ее не едят, ибо не видят». А мы вот, благодаря притчам и рисункам В. Качалина, увидели.