Текст книги "Ижицы на сюртуке из снов: книжная пятилетка"

Терракотовый ветер

Улья Нова. Чувство моря. М.: Эксмо, 2018. 352 с

Корректнее было бы назвать Улью Нову современным российско-латвийским прозаиком, но хочется – сказочницей из средневековой уютной Риги. Тем более что и тонкое лицо заставляет задуматься о современных феях (в «Чувстве моря» о них, кстати, есть, точнее – что их, увы, все же нет), а книга – заподозрить, что феи иногда берутся за перо. Или за стилус и планшет.

Да и книга эта – не совсем обычная проза. Такой, возможно, саундтрек к «Русалке» Анны Меликян (ее будущий фильм называется? Да, «Фея»!) или к одинокому кофе в старом доме где-нибудь осенью, не в сезон, на рижском взморье. Каждый может подобрать свою музыку или свое воспоминание. Но не каждый напишет о, из них книгу.

Книгу – о людях. Конечно, есть замечательные книги, как мы знаем, и не о людях, но самые внимательные пишущие – все же вглядываются в людей. Вслушиваются в чужие разговоры, ловят их кусочки на концах ветра, додумывают сказки и трагедии, нанизывая их на кем-то потерянную в трамвае на выходе фразу. Вот и в конце «Чувства моря» в виде этакого bonus track одна из новелл/зарисовок/эссе о том, как рассказчица путешествует, переживает путешествия, чужие жизни, нанизывая их на свою, просто присаживаясь за стол к незнакомым людям в одном американском общепите. А кто знает, где бы сейчас писал Экзюпери в паузе между полетами, между небом?

Люди эти, чаще всего, несчастны. Это, мы тоже знаем, случается, и довольно часто, и с нами, и с очень многими вокруг. Они умирают сами, умерла их любовь или покоятся в мире, заевшем быту их мечты. «Теперь почтовый ящик в порту до отказа забит рекламой пиццы, предложениями кредитов, визитками адвокатских кантор, буклетами бань и могильных памятников – на любые случаи жизни и ее возможных последствий». Это все банально же, болезни и разбитые сердца! Но – это как написать, как написать…

Написано не очень по-русски и не очень про Россию – и оба утверждения в данном случае комплимент. Ибо локация книги – иной, смутно прибалтийский пейзаж. Или путешествия и мечта, которая может увести каждого. «Как если бы ему разом подарили всесильную и щедрую индульгенцию, стирающую воспоминания, притупляющую предчувствия. Над верхушками молодых сосен в придорожном леске неторопливо и плавно кружит трехлопастный серебряный ветряк, знак близости моря и своры его порывистых многоликих шквалов». «Из своего вечного прошлого в Ваше непременное будущее. В Ваше цыганское лето, овеянное золотистыми и терракотовыми ветрами. В индейское лето, окрашенное орнаментами, куда мы с Вами обязательно доживем: скоро, когда-нибудь, однажды».

Так пишет та же Лена Элтанг – место не определить, не одолжив у автора навигатора, но явно же какой-то очень древний португальский, испанский или итальянский городок. Или Андрей Иванов, хотя он по-мужски более брутален иногда, особенно когда про города скандинавские.

Вот и язык у Ульи Новой – он не только очень свежий и это даже не просто, по Шкловскому остранение привычных, утомивших, как быт давно супругов, вещей, но – некоторое смещение, излом, выпадение в ту область, где задумался, замедлил взгляд и увидел в привычном пейзаже за окном новую черточку. Или на телефоне вдруг позвонило в дверь то прошлое, что ушло – да не ушло. Этот язык сдувает «кряжистый дух перегара» и «мшистый выдох подвалов», распахивает настежь все двери и окна в «музее одиночества», снимает «целлофан глаз» и отравляет немного другой дорогой «сквозь ароматы корицы и тины, горького шоколада, копченостей и псины, пыли и гиацинтов, гнили и луж».

Путь этот – вослед тем письмам, которые пишут те, кому плохо, тем, кому еще хуже, из города в город. Такие товарищи по несчастью и переписке. Те, кого манило, радовало и разрушило чувство моря. «А потом, после падения, если оно не окажется точкой, если не сольется с последним вскриком – эту трещину заполнит море. Оно хлынет туда неукротимо, руша все на своем пути, лавиной, волами. Оно разляжется внутри горьковатым шумом, покоем и трепетом. Поэтому падавших можно без труда отличить от остальных канатоходцев. Сквозь их лица проступают холодноватые и насупленные лики морских божеств. Их поджарые тела утрачивают признаки возраста, пола, принадлежности к народам, сластолюбивые черточки, томность и лень. Все они немного похожи друг на друга невозмутимой глубиной взора, тайной запинкой испуга, горьковатыми морщинками в уголках губ, растревоженным бесстрашием».

Почти ницшеанская притча о канатоходце над базарной площадью, правда? Улья Нова и пишет такие притчи большого города и большого одиночества, любви и болезни, смерти и исцеления. Ведь «не надо умирать. Там нечего делать, на том свете. Давайте все-таки жить и радоваться каждому дню».

Самадхи в ватнике: две книги о мистиках и неформалах

Ночь, проведенная на эзотерических книгах, направляет ум к внутренней свободе, – заметил Джи, и я не понял, шутит он или нет.

Константин Серебров. Один шаг в Зазеркалье.

Герметическая школа

Феноменальная бабушка и зигзагообразные идиоты Аркадий Ровнер. Гурджиев и Успенский. М.: АСТ, 2019. 448 с

Выход в серии с громким названием «Век великих» по-плутарховски двойного жизнеописания Гурджиева и Успенского писателя, знакомца Ю. Мамлеева и В. Ерофеева и мистика (самоаттестация) Аркадия Ровнерва заставил бы публичного эксцентрика Гурджиева гордо поднять свой греческий подбородок, академичного Успенского интровертно хмыкнуть, а истинных адептов проникнуться амбивалентными чувствами – учителя признаны, но великая сокрытая традиция вынесена на люди, тиражом 2000 экземпляров.

Выше – не для красного словца. Потому что пара Гурджиев-Успенский – это действительно Холмс и Ватсон. Гурджиев – все делал, как тот же Уорхол, для собственного пиара, творил самолегенды (знал 18 языков, объездил все тайные места планеты, в него стреляли 3 раза и т.д.), все чужие сплетни-поклепы охотно подтверждал, вел себя шокирующе и временами просто отвратительно. Тогда как Успенского легко представить за кафедрой, он из тех активных мечтателей эпохи отечественного fin de siècle, которые слава Богу еще, если увлекались Блаватской, а не народниками-бомбистами. Гурджиев закатывал приемы в своей забитой собственного производства соленьями парижской кладовке, пил до положения риз за «идиотов» – идиотами были все по его теории («ты идиот, я идиот, Бог идиот»), у них было много градаций («зигзагообразный архиидиот»). Успенский же мучительно страдал от разрыва с учителем, встречался с ним втайне от учеников обоих, перестал издавать книги, ибо учение должно было передаваться устно, подписка о неразглашении сэнсэю…

Впрочем, оба, по характеристике булгаковской Маргариты, «были хороши», ой как не просты и – во многом похожи. Оба уважительно и пристрастно читали Библию, Ницше, Толстого, Соловьева и Блаватскую – и брали у них то, что было им нужно. Оба учились у суфиев – греко-армянин Гурджиев мог впитать основу для своих знаменитых танцев не только в своих путешествиях, а просто буквально «из-за калитки», с учеником же Успенского связан интересный сюжет – представитель английской разведки страстно увлекся идеями Гурджиева-Успенского, под конец жизни же стал адептом одной из суфийских школ. Оба объездили полмира – от египетских пирамид и Персии до Тибета и Сибири. Оба не благоволили революции. И оба, отвергая механистический прогресс и буквально понятую эволюцию, мечтали о расширении человеческих возможностей, преодолении нынешнего человека (знаменитая максима Гурджиева о том, что все спят), выходе в другие области возможностей. Об этом же еще незадолго до нашей пары грезил Н. Федоров, чуть раньше них занимались Р. Штейнер и Г. Кайзерлинг, где-то параллельно описывал свою (всеобщую!) ноосферу Вернадский, позже подхватят эстафету Д. Андреев и Тейяр де Шарден.

Кстати, про застегнутого на все пуговицы Петра Демьяновича Успенского. Нынешние анархисты, панки и всяческие левые неформалы могли бы уважительно пожать ему руку. Не только за то, что задолго до Хаксли (тот, как Б. Шоу, К. Ишервуд и многие другие, увлеченно посещал лекции Успенского в Англии), Кастанеды, Лири и Юнгера он проводил – до обретения «четвертого пути» Гурджиева – расширяющие сознание опыты с наркотиками и сном, но за его последовательное «я всегда буду против». Успех – это один из главных врагов, писал он (вспомним еще раз Летова, давшего, когда замаячили успех и эфиры, своей группе заведомо не транслируемое, матерное название), а «внешняя жизнь… интересна только тем, что она в действительности не существует». Тихий благообразный Петр Демьянович постоянно сражался на два фронта – осуждал эгалитаризм и одновременно иерархическое, кастовое общество, если оно не давало возможности самым достойным делать апгрейд и промоушен в касту выше. Активно переосмысляя, работая с Новым Заветом, он осуждал оба распространённых тогда (да и сейчас?) подхода к личности Христа – как к абсолютно идеальному Богу или же наивному человеку (для него Иисус был где-то посредине – автором некоторых крайне мудрых высказываний). И вообще Успенский «резко выступал против следующих концепций прогрессистской модели: материализма, позитивизма, механического эволюционизма, позитивистской теории познания, атеизма, рационалистической концепции истории, социального утопизма и утилитарной концепции искусства» – список, как говорится, можно продолжить.

Гурджиев же, которого можно – и, видимо, вполне справедливо – воспринимать как этакую гремучую смесь Казановы, Калиостро, Распутина и Остапа Бендера (любил говорить про свои «бизнесы» с нефтью, отелями и особенно восточными коврами, регулярно ездил в Америку «стричь овец» из числа заокеанских богатых учеников), был в любом случае не просто авантюристом от оккультных наук. Более чем простого рождения, учившийся вроде бы в семинарии (той же, что и Сталин, говорили его враги, другие – что он был, как Эвола, чуть ли не личным консультантом Гитлера и Аненербе, а в придачу – и Сталина…), самоучка с 18 языками (по собственной легенде, сильно завышенной) – откуда он мог почти дословно брать концепты из работы мистиков II, VIII и XVII веков, переводы которых и сейчас не найти? А, зайдем с другой стороны, не из его ли балетов современные рокеры взяли традицию прыжков со сцены в толпу, stage diving, а вот телеком-компания Pacific Bell действительно проводила для своих сотрудников занятия-тренинги по его методе.

Благо, современные психологи, психоаналитики и прочие коучи «личного роста» действительно нашли бы много в «Рассказах Вельзевула внуку» (одна из трех его книг-заветов). Человек – раб своих и навязанных паттернов (такого слова у Гурджиева не было, но был другой птичий язык, с заимствованиями из родных греческого, армянского и откуда только не). Нет и единого «Я» – каждая мысль, настроение, желание, ощущение навязывают личности сотни «маленьких Я», сбивая с основной дороги. «Одна из главных ошибок человека, – говорил он, это его иллюзия относительно своего “я”. Человек, каким мы его знаем, “человек-машина”, который не в состоянии что-либо “делать”, с которым и через которого все “случается”, лишен постоянного и единого “я”», – цитирует сэнсэя Успенский в своей работе «В поисках чудесного». Сам же человек, как правило, не может самостоятельно найти свой главный недостаток (тут как раз на помощь приходит наставник), живет, укутанный покрывалом майи. «Человек-машина постоянно пребывает в состоянии отождествления. Он может отождествиться со случайной мыслью, с той или другой эмоцией, с настроением, тем или иным этапом работы, с любой возникшей перед ним мелкой проблемой и забыть более важные мысли, чувства и настроения и те большие цели, ради которых он начал работу». Человек поддерживает этот пагубный, но комфортный (и конформный!) самообман с помощью «буферов», «которые вырабатываются и с помощью воспитания, и через окружающую среду – путем подражания». Это все укоренилось, и «люди западной культуры высоко ценят уровень знания человека, но не ценят уровень его бытия и не стыдятся низкого уровня собственного бытия». Возможно, именно поэтому Гурджиев вел себя зачастую, «как последняя сволочь» (вспомним роман молодого современного грузинского писателя Зазы Бурчуладзе «Надувной ангел», где случайно вселившийся к герою Гурджиев оказывается тем еще сожителем) – шокировал имиджем, матерно орал на одного ученика, подмигивая при этом одним глазом другому, постоянно играл (подпись в телеграмме – «ваша феноменальная бабушка») и «разрывал шаблоны» им да и самому себе (менял занятия, бежал рутины и стран), чтобы, как дзэнский мастер сатори, добиться разрыва пелены, проснуться (его термин), прорваться на ту сторону, в плерому, айперон?

Тут, по закону жанра жизни, уже пора сказать, что ни у Гурджиева, ни у Успенского ничего по большому счету не вышло, описать их болезненный разрыв, то, как Гурджиев сознательно отталкивал, прогонял самых верных учеников (а потом звал их вернуться), затухание их «работы» (термин для их мастер-классов и вообще учения). Или же живописать их триумф – аншлаговые постановки мистического балета Гурджиева в Париже и Нью-Йорке, тысячи учеников Успенского в Англии и по всему миру, подаренные богатыми последователями виллы, действующее до сих пор, кажется, Гурджиевское общество, выходящие на всех языках книги. Или, в духе «традиции» тайного знания, порассуждать о том, что подобная «работа» – действительно не для всех, так что, возможно, и все хорошо, что гурджиевские практики не собирают стадионы во главе с Томом Крузом, как у сайентологов, или с Мадонной, новым адептом каббалы… Или можно просто вспомнить, каким вдохновенным учеником Гурджиева был Рене Домаль, как к продолжателю дела Гурджиева и Успенского Родни Коллину на занятия бегал молодой Борхес, а сам Коллин строил в Мехико книжные и больницы для бедных мексиканцев, а, увидев хромого мальчика, безумно желал пожертвовать ему свое тело…

Автор двойного жизнеописания работает со всеми этими сюжетами. Иногда А. Ровнер вообще так расширяет повествование, доходя аж до Белинского, что, как и русского человека у Достоевского, иногда хочется даже немного сузить. Он дает изложение учения как Гурджиева, так и Успенского, очерки их биографий, отдельно говорит об их жизнях после разрыва, их книгах и их учениках. Правда, зачастую он слишком адвокатствует им, оправдывая за все, а все остальное осуждает слишком уж «мистически» – как, например, что «старый дом европейской цивилизации окончательно разрушен» в результате «двух битв магов», сиречь мировых войн. Но и это обычное дело – скажем, в регулярно переиздающейся биографии Гартманов «Наша жизнь с господином Гурджиевым» все гораздо апологитичнее… Гурджиеву же, кажется, адвокаты и защитники не нужны – он и умирать на носилках в госпиталь поехал не лежа, а сидя, скандируя «да здравствует жизнь!».

Полет гвоздей в деревянном макинтоше

Владимир В. Видеманн. Запрещенный союз: Хиппи, мистики, диссиденты. М.: Риппол-классик, 2019. 471 с

Если вы хотели прочесть, буквально приобщиться к магической троице sex, drugs and rock’n’roll, то совершенно необязательно рыскать по книжным в поисках очередной биографии монстров западного рока. Потому что тут есть все, плюс культурологический срез эпохи, которую вряд ли все знали с этой стороны (хиппи, мистики и просто фрики «седых 90-х» и на восходе 80-х в СССР!), плюс – такие байки, что Довлатов бы позавидовал.

А еще очень симпатичен жанр. Вроде бы – «из прожитого». Но без подробной автобиографии с набоковскими мячиками под кроватью и отчетом о меню в детском саду с описанием консистенции манной каши, а – даже не проекция эпохи на свою жизнь, но – глубокая вовлеченность во все события, тусовки, мистические сеансы. Тусовочный был – и есть – автор-пассионарий, всем бы так.

И «спасибо, что живой» – точнее, что помнит, написал эту не худую совсем книгу. Тем более ценно, что при всем книжном изобилии про зарождение хиппи и прочих неформалов в Союзе у нас до сих пор – чеширский кот наплакал. «Пудинг из промокашки. Хиппи как они есть» Мата Хари, Третий закон Ньютона» и «Кайф» Владимира Рекшана (поминается он со своей группой и в книге – а кто тут только не поминается!), в последнем романе Наталии Черных «Черкизон», а так – только подшивки «Забриски Райдера» листать и «Место на Земле» Аристакисяна пересматривать.

Но о Гурджиеве, Успенском и компании. В «Запрещенном союзе» они манифестируются даже дважды. Во-первых, по касательной – такова была жажда в позднем СССР времен его начинающегося распада, что пили (зачеркнуто), читали все, осваивали, искали истину во всем: и тут действительно целая галерея персонажей, от йоги и карате метавшихся к Блаватской и Папюсу, заканчивающих наркотиками, православием, эмиграцией, дурной ранней смертью. Вот просто случайно открыв страницу – «Апшан Ишмухамбетов – среднеазиатский мистик и бродяга, продукт ассоциально-криминальной среды. По типу близок к дервишу-шаномагу» или «Валерий Сергеевич Аверьянов – специалист по восточным единоборствам, тантре и йоге, открытый парапсихолог, “русский масон”, “аристократ-киллер”, “сын Сталина”, “самый страшный человек России”, художник и поэт». Как метало людей! Да как и всех на пороге 90-х… Поэтому неудивительно и вряд ли заслуживает осуждения, что все срезультировало в полную эклектику, постмодернизм, не сказать – в кашу в головах, продуваемых «ветром перемен»… Во-вторых же, сам Гурджиев со своим наследием здесь отметился и непосредственно, куда уж без него: здесь по страницам проходят продолжатели его дела, цитируется его «Вельзевул», В. Видеманн штудировал чудом сохранившиеся в библиотеках Таллина номера теософского журнала «Скрижали» начала века, он и люди его круга, мистической тусовки на определенном этапе находят многое для себя полезное в работах Успенского («мне был весьма симпатичен гурджиевский прагматизм, помноженный на прямо-таки сверхчеловеческую беспристрастность»)… Можно, кстати, вывести и третье следствие косвенного влияния Гурджиева на все эти весьма вольные процессы: ведь сам подход «с миру по нитке», возьмем это у суфиев, это у отцов церкви, третье придумаем сами – был им настолько мил, что лег в основу их собственного «четвёртого пути» (да и далеко не только его – вспомним разносоставность New Age и многих прочих учений-религий-культов-течений последних и не очень десятилетий).

Но, впрочем, кроме тотальных эклектиков, вспомнить в «Запрещенном союзе» можно многих достойных, немногих избранных. Не перечисляя всех йогинов, кришнаитов и теософов, только о живых – на страницах этой книги, во всяком случае – если: тут Гейдар Джемаль то восседает в кресле-троне, то спасается от властей, а то налаживает незаконную торговлю Кораном в среднеазиатских республиках, Евгений Адмирал Головин поет свои песни, переводит и разъясняет на своих кухонных алкогольных сессиях алхимию и традиционализм, совсем молоденький Дугин вступает подмастерьем в Южинский кружок под начало Мамлеева и Джема-ля, а математик и действительно самобытный философ Василий Налимов состоит в переписке с йогом-наставником автора. Вот первый кришнаит СССР, а вот – первые подпольные занятия по психоанализу. Кого здесь только нет! Настолько, что – вспомним всех фриков из глав и просто сносок –даже трудно представить, что в Союзе было такое подполье, такая глубоко параллельная, то есть перпендикулярная официозу жизнь…

Официоз, конечно, не дремал во главе с соответствующими органами – и отдельной, иногда очень смешной, а часто довольно трагичной, линией тут проходит тема преследований: проверили документы, загребли в участок, кинули в психушку, посадили, довели до суицида… Отражается это, что любопытно, и в зарождающихся учениях – или просто в «телегах» новейших мистиков. Так, автор рассказывает про некие темные сущности, являющиеся «на тонком плане» при «плохом трипе» – астральных ментов, «примитивных черномагических креатур служебного типа, охраняющих низший астрал от несанкционированного вторжения из вне». По тщательной прописанности вида и «функционала» всех сверхъестественных существ как тут не вспомнить миры «Розы мира» Даниила Андреева, по стебному характеру «дискурса» (на других страницах так и просто с честнейшим видом автор прогоняет про астральный отдел КГБ) – привет последним романам Пелевина с его заходами-выкидыванием в/из (псевдо)буддийских миров.

Эклектика, фьюжн – действительно ключевое слово, не только для нарождавшихся/восстанавливаемых учений, но и – для состояния умов, Zeitgeist’a. И то, как гремучие смеси различной степени взрывоопасности существовали в мозгах и социуме (который, по Элиоту, все же прекратил свое существование, «не взрывом, но всхлипом») – едва ли не интереснее смеси интегральной йоги и алхимии. Так, про жуткое и заманчивое явление хиппи и битников автор узнал еще школьником – из вполне благонадежной статьи Г. Боровика в центральной прессе. Еще один соратник-последователь свое увлечение ламаизмом меняет на культ Че Гевары и городских партизан, православный батюшка особенно «проблемного» юношу из прихожан шлет – на занятия йогой. Состояния самадхи йог-учитель автора Рам Михаэль Тамм достигал – в ватнике в чистом поле на эстонском хуторе. Или вот такой микс и, как говорил уже следующий правитель будущей страны, загогулина – если на Западе неформалы поддерживали коммунистический Вьетнам и Китай Мао, то наши хиппи, ненавидя советскую систему, поддерживали ее антагониста, Америку. Рок-музыка и «лета любви» были общими для хиппи по обе стороны глобуса.

А книга, конечно, об оккультных кругах и диссидентах (все это синонимично же «по дефолту» было), но больше, радостнее, веселее – о хипах! О тех таллинских хипах, что в родительские джинсы вшивали клеша и «зиппера». Кто обменивался «пластами» (винилами) на пригорке за Площадью Свободы, бывшей Победы (которую буквально пару недель назад – совпадение в духе тех, что мистики принимают за знаки – показывал мне русско-эстонский писатель Андрей Иванов). Кто прорывался на первые концерты в различные ведомственные ДК – пока не разогнали (см. «Лето» К. Серебренникова). Кто – да сам автор! – перепевал первые западные рок-зонги и пытался сочинять песни даже собственные с названием вроде «Спящая крыса, летающая в деревянном макинтоше». А то срывались с места и автостопом (один особенно «прошаренный» – аэростопом!) мотались к друзьям-хипам от Минска до Сибири, ездили к учителям-суфиям в Среднюю Азию, просто бродили «путем поэта» найти на случайном повороте пути настоящую мумию в Согдийских горах. Или, уже слегка и даже не слегка поехав крышей на волне всех перемен, действительно вбивал себе в лоб настоящий гвоздь, чтобы незамедлительно открылся третий глаз (он не спешил прорезываться, но профит наблюдался – мужики в пивной за постучать по гвоздю ставили халявное пиво невозбранно).

Неизвестно, долетела ли куда крыса, встретила ли Короля-ящерицу Doors и Белого Кролика Jefferson Airplane, но ведь без такого подполья не сложилось бы, не выросло многое после – ту же революцию в Чехословакии Вацлав Гавел назвал бархатной, как известно, из любви к Velvet Underground…