Текст книги "Ижицы на сюртуке из снов: книжная пятилетка"

Метафизическая динамика

Ольга Балла. Время сновидений. М.: Совпадение, 2018. 120 с

Настоящая, густая мыслями, настоянная на стиле, сдобренная поиском нового, эссеистика – на вес платины, при всем, казалось бы, разнообразии маркетингового выбора и взрывах восторгов критики. Тем больше радости от тихо и внезапно вышедшей пятой книги Ольга Балла-Гертман (три из них вышли в Америке, к сожалению, не очень доступны) – судя по тем же мини-эссе в ЖЖ и ФБ, книг собрать автор может еще несколько, но ведь заранее не веришь…

«Время сновидений», как сами сны, непредсказуемы, о многом, разном. О детстве и командорскими шагами подступающей старости, о московских районах и буквах алфавита (единственное, что лично для меня «не звучало», из черт букв можно вывести их онтологию, но какой алгеброй верифицировать, что именно М – «буква сложных отношений с вертикальными аспектами бытия, внутренних толчков и противоречий роста»?..), о «механизмах вырабатывания прошлого» и «постэффекте юности». Хотя – письмо Балла это именно тот случай высокой прозы и мысли, когда не столь даже важно о чем, ибо глубина рефлексии, ее неожиданные (логика сна!) сюжеты более захватывающи.

Кстати, от формального определения «эссеистика» я вежливо, как от слишком тесного соседа в метро, предложил бы отодвинуться. Это действительно письмо – больше эссеистики (эссе же о чем-то конкретном, «случае» чаще, верно?), глубже прозы (в крайне редкой обрящешь столько же). Возможно, это вообще новое бытование текста, еще ждущее корректных филологических определений и новых дефиниций. В любом случае, 120, казалось бы, страниц читаются дольше многих своих собратьев, дают и оставляют после то, над чем еще думать внутри себя, как литературоведам над сравнениями – опущен ли тут Монтень в ритору блоговой краткости, или «кто тут».

Все лучшие и отличительные черты эссеистики и афористики у Ольги Балла в книге, впрочем, весьма присутствуют. «Нас сжигает светлый огонь убывания» и «мир не для нас, он легко нас отпустит» – вот из одного эссе, чорановские максимы, высокооктановые и поодиночке, вне контекста. Или выжимка травеложная, суть размышления о странствиях: «Дом – вдох, Бездомье – выдох, – и как бы мы дышали без них обоих?»

Есть здесь и то созерцание мира («замирание перед трепетом мира»), когда автору становится слышен стиль мира, его струна, и мир становится стилем (и наоборот, естественно, ибо – нет, не гармония всеединства с миром, но скорее трагическое и полное ведение тех его законов, что зачастую больше и горше человеческой жизни). Отсюда «добрый дождь». Или «острые, всегда с тревожной нотой, запахи трав; немного прямолинейные запахи листьев» и «медленное, слоистое, горизонтальное время. Время-гриб, плавно нарастающий на крепком, надёжном, кривом, шершавом дереве вечности». И список-суть фундаментальных свойств детства. И больше, чем «кстати» – да не заподозрят автора в обычной ностальгической лирике, как уже было хотел искать совсем общее со своими внутренними мелодиями я – детство автор не очень любит, на даче спасали только книги, подростковье было уж вовсе неуютным для книжного и необычного человека, а примирение с собой и миром находится где-то на рубеже 40 и 50 лет. Или вот еще справедливая неожиданность суждения: «Нет ничего более противоположного косности, чем повседневность. Косны, крикливы, навязчивы, агрессивны скорее уж Большие События».

Медитации о выходе из детства, наследии юности, о том медленном растворении в мире, молчании и других, что зовется смертью, – темы, мягко сказать, увесистые, основополагающие (fun-da-mental – средневековое веселье ученого разума, те игры разума, что рождают отнюдь не чудовищ). Но – но! Несмотря на все философские глубины и подводные течения мысли, едва ли не главной тематической доминантой тут становится – движение. Метафизическая динамика задана уже на первых страницах, где о детстве, авторском и вообще (и кое само по себе – движение в жизнь, из смерти в бытие и обратно, если экстраполировать). «Взрослые входят», «человек обретается», «из каждой точки могут вести – да и ведут – тёмные ходы неизвестно куда», а «каждое движение здесь, по видимости лёгкое <…> на самом деле многократно утяжелено: облеплено ассоциациями, памятью о многочисленных своих повторениях, обременено далеко вглубь уходящими корнями». «Человек – пустота (живая и страшная), обрастающая такими оболочками. Первое движение мира – выскальзывание из-под ног, мягко-необратимое движение его вниз – в сторону – в никуда. Твёрдость, устойчивость, хоть какие-то их начатки – потом, и всегда – с памятью об этом перводвижении».

Движение туда, куда плывет нас мир? Да, «мир не для нас», «имея сильные сомнения в посмертном существовании людей, вижу как ясный факт посмертное существование вещей», да. Но на что философ (а каждый мощный эссеист – философ, как каждый настоящий критик – писатель). Посему движение – мысли, мыслью, нащупывающей метафизические узелки, основания и рифмы-соответствия. Ибо человек как хранитель памяти и собственно бытия и вещь как сосуд памяти (человечеству следовало бы изобрести спецаппарат за извлечения «накопленных вещью за время существования смысловых шумов») – это не противоречие. (Да если бы и – ведь противоречие, способность спорить с собой, опровергать раннюю мысль и убеждения – это свойство живого, растущего сознания, антипод косности.) И вот этот дуплет из разных эссе: 1) «Многочитающий – несомненный агрессор. Пожирание книг – экспансия, разрастание (в идеале – неконтролируемое и беспредельное, – уж не патологическое ли?) области “своего”, 2) «Так думается теперь, что чтение каждой книги – по крайней мере столько же присвоение её, сколько смирение перед ней» – и это не противоречие. А именно внутренняя рифма, свидетельство если не синкретической гармонии, то божественного разнообразия, величия, благой тайны бытия. Это именно что живая система и не вечное возвращение, но вечное становление. Метафизическая динамика действительно.

Демократия караокэ

Эльгена Молодякова. Япония: тотальная победа консерваторов. Избранные труды 2000–2016 гг. М.: ИВ РАН, 2017. 448 с

Казалось бы – сборник академических статей, на узкую тему, к тому же изданный посмертно, то есть дань памяти ученому… В книге же находятся те рифмы с современностью, что позволяют понять едва ли не самые важные тренды в российско-японских отношениях.

Необычное же начинается уже с самой биографии Эльгены Васильевны. Переживала, что при поступлении не взяли на китайский язык – стала одним из ведущих японоведов. В те годы, из-за минимальных отношений между двумя странами, работы японистам не предвиделось в принципе – оказалась более чем востребованной потом. Несколько десятилетий из-за идеологических препон вынуждена была заниматься коммунистическим движением Японии и, в лучшем случае, профсоюзными движениями – потом, из-за очень хитрых конфигураций японских партий и власти, стал важным и такой академический бэкграунд. И закрытые издания «для служебного пользования» жестко визировались в ЦК – но вот, никакой труд не бывает зря.

Так и книгу можно читать сразу ради нескольких «бонусов». Например, ради аналитической справки по истории и функционированию всех японских политических партий и объединений современности, а также ради «профайлов» почивших и еще вполне действующих политиков. А, несмотря на вроде бы традиционность и стабильность японского политического сообщества, интриги там бывают еще те. С тем же нынешним премьер-министром Абэ Синдзо113113
  Как и в книге, последуем японским обыкновениям – имя в японском пишется после фамилии.


[Закрыть] – его выдвижение в генеральные секретари Либерально-демократической партии в ходе очень синонимичной нашим реалиям «операции наследник» Коидзуми Дзюнъитиро многих сильно удивило, настолько молод был Абэ на японском политическом Олимпе, где царствуют почтенные старцы с весомой выслугой лет. Первый его срок не задался – он правил всего год и ушел «по состоянию здоровья». «После его отставки и до потери власти либерал-демократами в 2009 г. сменились еще два премьера: Фукуда Ясуо – сын премьер-министра Фукуда Такэо и Асо Таро – внук по материнской линии премьер-министра Ёсида Сигэру». Зато сейчас второе пришествие Абэ имеет все шансы претендовать на долгожительство. Кстати, что Абэ, как и большинство ведущих японских политиков, тоже «блатной» и наследный, известно, но все ли знают, что его дед премьер-министр Киси Нобусукэ подозревался в военных преступлениях и до 1948 года находился под стражей как подозреваемый класса «А»?

Можно, глобализировав взгляд, прочесть в «Тотальной победе консерваторов» и о более серьезных проблемах, их истории и современных импликациях. О религиозных и политических коннотациях почитания духов погибших в войнах предков в святилище Ясукуни – каждый визит куда заставляет бурлить и взрываться китайское и корейское общества, подозревающие японцев в том, что они мало повинились в военных преступлениях и взялись за реставрацию своего милитаризма. Или об истории территориальных споров и отсутствия у наших уже стран мирного договора – говорено об этом очень много, говорится и сейчас во время каждой встречи на высшем и не самом высшем уровнях, но воз, как говорится, не движется со скоростью японского автопрома даже в его дальневосточной сборке…

Впрочем, несмотря на всю неизменную животрепетность этих проблем, лично мне были интереснее экскурсы в те явления, о которых на русском и не прочесть нигде больше. О проблеме ислама в Японии – коммуна небольшая, религиозно толерантные японцы (число верующих у них традиционно выше численности населения – японцы числят себя одновременно буддистами и синтоистами, конфуцианцами и христианами) сложностей не чинят. Но есть и нюансы – на работе не понимают, как можно делать перерывы на молитву в офисное время, а во время послеофисных корпоративных посиделок вопросы вызывает отклонение от всеобщего меню… Или же феномен образования в Японии. Учителя рассылают родителям уведомления, когда школьникам нужно надевать специальные желтые шапочки с катафотами и как раскладывать учебники в портфелях, но среди школьниц даже из состоятельных семей яркими весенними114114
  «Байсюн» – буквально, «продажа весны», одно из именований проститутки.


[Закрыть] цветами цветет проституция с 40-60-летними «сарариманами»115115
  Офисные работники.


[Закрыть]…

Или как вам такие совсем уж полные рифмы с другими странами и буквально самыми последними новостями, как желание Абэ создать «сильную Японию» и обращение японских политиков последних лет к консервативной политической составляющей116116
  Кстати, сама Э. В. Молодякова еще очень давно использовала в своих трудах наработки Генона, Эволы, Элиаде и прочих традиционалистов – очень многие ученые и ныне, после вполне доступных публикаций их работ, крайне редко могут похвастаться даже и поверхностным знакомством с этим направлением мысли…


[Закрыть]? Или не оставляющее своих усилий лобби по пересмотру конституции? Обсуждение, на примере захоронений военных и памятников им, различных способов сохранения памяти и меморализации? Или продолжающийся больше трех десятков лет судебный спор создателя авторского учебника по истории Японии и Министерства образования117117
  В Японии – Министерство образования, культуры, спорта, науки и технологий.


[Закрыть] за право если не обучать людей по альтернативному учебнику, то хотя бы частично пересмотреть некоторые спорные моменты (касающиеся признания вины за преступления на захваченных китайских территориях) в утвержденном чиновниками едином учебнике?

Если правительственную линию одной партии у власти японский политолог охарактеризовал как «демократия караокэ118118
  В японском, конечно, нет буквы «е».


[Закрыть]» (исполнители меняются, а песня все та же), то к исследованиям Японии применять это правило пагубнее вдвойне. Нужны новые исследования. И даже жаль, что новыми и актуальными действительно становятся написанные в прошлые годы работы ушедшего от нас яркого ученого…

Пелевина по осени (с)читают

Виктор Пелевин. Тайные виды на гору Фудзи. М.: Эксмо, 2018. 416 с

Отечественные олигархи, от скуки и в поисках очередного кайфа забравшиеся в самые опасные дебри буддийского трансцендентного, и мезоамериканские лесбиянки, обучающие простую русскую Таню мистическим феминным культам, – стоит ли удивляться, что у нового Пелевина все актуально, вызывающе, жестко подчас на грани фола?

Интереснее то, как он с этим всем теперь работает. Если стабильно выходящие каждую осень книги Пелевина последних лет были даже не романами в полном смысле этого слова, но такими отчетами о последних мировоззренческих и политических трендах, развернутыми колонками-эссе своего рода, то здесь – формально то же, да не совсем. Злободневность есть, как и в «iPhuck 10», и довольна злая. Но вот, скажем, игры слов и стеба над почти каждым мемом подотчетного года – уже нет (хотя #metoo обыгрывается смешно, не без этого). Она, эта самая актуальность, не ушла, но стала для автора не столь важна, что ли, стала – еще больше поводом для разговора о более важном.

Это в первую очередь, конечно, буддизм. За проповедь и популяризацию которого Пелевина уже давно должны были сделать почетным гражданином Лхасы и наградить именным дзабутоном для дзадзэн-медитации как минимум. Было бы вполне в духе Пелевина прогнать байку о тайном мировом буддийском правительстве, давно рулящим процессом почище Ротшильдов и Римского клуба, но вот наконец-то решившим выйти на поверхность (сказать о себе правду – тема того же флешмоба #metoo). И нанявшим ПВО на должность PR-директора, впервые публично продвигать буддийские ценности в массы, – что ж, есть в книге и намек даже, те же олигархи финансируют протестные буддийские научные конференции… (А будь мы совсем циничны, как позволял себе в последнее время Виктор Олегович, то предположили бы, что и роман олигарха и Тани, которой за 40 и которая в последних главах даже не красится или как-либо еще следит за собой в духе патриархальных доминантных парадигм, – просчитан и таргетирован автором для тех же женщин, по статистике являющихся главными покупательницами книжной продукции… Но дело все же, думается, не в одних маркетинговых стратегиях, а в том, что нынешний Пелевин давно простился с молодостью, даже злобой предыдущего романа, и пишет книгу разочарования и нелицеприятной правды.)

Вот здесь ПВО «отрывается», гонит проповедь страницами, как настоящий вероучитель. Вообще складывается постепенно ощущение, что акыном современности ему работать немного надоело уже. Так, например, едва ли не самая действительно сильная по художественной части новелла книги (а нарративы, как уже было подмечено, например, в фейсбук-посте Т. Касаткиной, тут меняются постоянно) – из школьных лет советских школьников, юности Тани, такой матерый реализм, без каких-либо (анти)постмодернистких ухмылок и перемигиваний вовсе. Кстати, не после мизантропического «iPhuck 10» ли критики уже успели обвинить эту книгу в мизогинии, тогда как тут скорее – о тяжелой доли женщины в нашем обществе?

И аллюзий в «Фудзи» больше всего – после традиционного обыгрывания пост-феминизма и гендерных штудий, хорошо – неожиданно на – «Мастера и Маргариту». За Таней приезжает азазеллоподобный хлыст Дамина, везет ее к могущественному олигарху Федору, как Маргариту на сатанинский бар. Для ночной феминистической инициации ей же дают капсулу с чем-то древним – как пахучий крем Маргарите тот же Азазелло. Таня несется за волшебной игуаной, носительницей древнего мистического знания, по улицам и общественным домам Москвы, как Иванушка за Воландом с его свитой, да и сама она наивная ученица старших и умудренных, как Иванушка при Мастере.

Аналогии между нашим временем и прошедшим – будь то 90-е или время действия романа Булгакова – оказываются, кажется, для Пелевина интереснее, чем сама эта наша животрепещущая современность. Не ради этого сравнения ли Пелевин допускает очевидный анахронизм? В том же рассказе про школьное подростковье Пелевин пишет: «После возвращения в Москву Таня стерла южный телефон – мавр сделал свое дело около сорока раз, и этого было довольно. Усатик, увы, был лузером в силу простого географического детерминизма. Как говорили в те годы по телевизору, “в провинции нормальных социальных трамплинов сегодня нет”». Но потом, закончив школу, Таня начинает встречаться с любимыми пелевинскими «бандюками», стрелки, взрывы машин, эпоха залоговых аукционов и первоначального накопления капитала, то есть 90-е во всей красе. Вопрос – из какого мобильного она до этого стерла номер усатого?

Беспредел 90-х или сталинские годы «Мастера и Маргариты» рифмуются у Пелевина с нашими 2010-ми в силу, кажется, прежде всего свой мрачности и обреченности. Как и в буддизме (особенно в тех его уже зачеловеческих областях разреженного воздуха вне пристрастий и вообще чего-либо земного, куда забросило наших олигархов в поисках «интересненького»), нет ничего, за что можно было бы ухватиться. Только там просветленные и не очень буддийские люди именно что отталкиваются от земных сансарических привязанностей, а героям, что олигарх, что его безработная Таня, крайне нужно как раз то, за что можно было бы – (у)держаться.

Начинает ПВО с буддийских приговоров «будущее неясно, а смерть неизбежна – помните про это всегда. Надеюсь, что бесстрашно начатая вами сукка-випассана развивается благоприятно. Желаю вам великого мужества на этом непростом пути». А приходит в итоге просто к мантрам позднего, совсем не веселого графа Толстого: «Человек на земле – отнюдь не свободный испытатель реальности. Человек на земле работник. Не будем сейчас уточнять, на кого именно – это в данном контексте неважно».

А на последних страницах «внезапно» настоящий happy end – порок в лице ушлого Дамиана наказан, олигарх Федор и Таня будут жить долго и счастливо. Ведь книги со «все плохо, все умерли» читают, как мы знаем, меньше, правда? И от всего этого не менее страшно…

Высокий перевод

Борис Дубин. О людях и книгах. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2018. 632 с

Хорошо, когда выходят посмертные книги – дело человека не забыто, он продолжает жить. Вот и здесь сын переводчика и социолога Бориса Дубина собрал самые разнообразные его статьи, заметки и выступления – в совокупности своей они позволяют не только почти услышать его голос, узнать жизнь, но и примерно понять масштаб того, чем Б. Дубин занимался.

Рубрикация тут действительно в помощь – вот его автобиографические заметки, вот предисловия/послесловия к самым разнообразным переводам, тут о современной поэзии, а здесь о коллегах и учителях. Post Scriptum’ом – воспоминания-некрологи А. Левинсона и Вик. Ерофеева, предисловие – от К. Кобрина, где он говорит о гражданской позиции работника культуры Б. Дубина. И это тот случай, когда советские штампы, как глина Голема, оживают.

Пожалуй, только то, что Борис Дубин делал как социолог, остается скорее за рамками этой книги. Но и об этом можно составить впечатление по прочтении – они с коллегами почти с нуля создавали отечественную практическую социологию, давали возможность интересующимся и нам самим узнать, что мы поддерживаем, любим, не принимаем, взглянуть на себя со стороны (не все, кстати, хотели).

И новизна работы, распахивание дикого поля справедливо, кажется, для почти всего, чем занимался Дубин. Речь о его переводах, которые суть – раскрытие, знакомство, привод к отечественным читателям новых имен. Вот, например, далеко не все имена из польской литературы – «большим счастьем для меня всегда была работа над переводами польской словесности ХХ века – писем и эссе несравненного Бруно Шульца, лирики гениального, погибшего в Варшавском восстании юноши, Кшиштофа Бачинского, стихов и прозы нобелевского лауреата Чеслава Милоша». Трудно, наверное, представить сейчас, что Ч. Милоша не было на русском, печатать было нельзя…

И даже в переводах с польского – а Дубин переводил и очень много и изощренно переводил с английского, французского и испанского – можно увидеть, вычитать как минимум три интенции, руководивших переводчиком. Те же поляки привлекали не дальней кровной связью предков, но – тем ворованным воздухом относительной свободы, что был в таком дефиците тогда в Советском Союзе. «Конечно, дело тут не в крови, не в семейных связях, а в том, с чего я начал. Представьте себе глазок, который дыханием и теплом отогревают в мерзлом окне. Вот Польша – что-то вроде такого глазка, куда глядишь в надежде, что вдруг и у ас здесь что-нибудь подобное возможно».

Более глобальный мотив, заставлявшее переводить того же румынского беглеца в Париже Эмиля Чорана, или вечно ищущую, не приемлющую Симону Вейль, или скитавшуюся из Нью-Йорка в Мехико, из Женевы в Гавану Марию Самбрано, это – стремление познакомить(ся), привить к старому древу русской литературы дичок новых, смежных, периферийных жанров. «В 1990– годы я все больше перевожу прозу, но не повествовательную, а эссеистическую и афористическую – дневники, записные книжки, “стихотворения в прозе” и тому подобные “промежуточные” формы. Мне важно, что такая проза – не отражательная и не повествовательная. А значит, ее авторы и их переводчик не скованы соответствующими условностями, привычками, стереотипами». Стремление к свободе, как и в случае Польши, к свободе в литературе.

Или даже более узкий мотив, где сплелось опять же все – от саморефлексии переводчика до социологии литературы. У Надаша присутствует тема смерти, а в СССР, как и секса, смерти, как известно, не было. «Тут еще вот что важно: в какой контекст книга попадет в нашей стране. На протяжении нескольких десятилетий советская литература, та литература, которая была принята, которую в школах проходили, которую в библиотеках рекомендовали, за которую премии давали, она существовала в отсутствие смерти. Я не помню, фильм это был или песня под названием «Смерти нет, ребята!”, но это было как бы написано на вратах входа в советский рай: “Смерти нет, ребята!” И каждый раз, когда то ли в андеграунде, то ли на грани допустимого и недопустимого в так называемой печатающейся литературе возникало противодействие советскому, оно очень часто возникало именно на теме смерти».

И самый масштабный переводческий мотив Бориса Дубина – хотя все тот же, на самом деле, только в географическом его изводе – это интерес к литературам «малым», «региональным», «периферийным». Не только непереведенным, неизученным и неизвестным (понятное стремление переводчика!), но и – ускользнувшим, хочется надеяться, от больших исторических нарративах, сохранившим, возможно, что-то только свое, своеобычное. Интерес – к литературам и авторам странным, не похожим, аутсайдерским. Не тронутым, как сказали бы мы сейчас, глобализационной уравниловкой.

Историческое мировоззрение Бориса Дубина вообще – повод для серьезного аналитического труда. Да, он осуждает связанность существования в советское время, но – тоньше обычного в наши дни безоглядной тотальной критики. Констатирует чутко, что ощущение полной вписанности во время было, невольная игра слов, очень кратковременно: «последнее, что помню, конечно, связано с перестройкой: тогда казалось, что все, раздвоение ушло навсегда, мы живем там и тогда, где и когда живем, по нам идет время, мы и есть часы» – у многих энтузиазм продлился гораздо дольше… Или о модерне – «модерн – то, чего не хватало. Ну, такой высокий модерн: условно говоря, от Бодлера и до Второй мировой войны. Может быть, с небольшим протяжением на Целана». Не хватало и не хватает. Потому как что греха таить – не только очень много авторов и книг этого самого высокого модерна не перевели, не прочли, но и – стоило ли, право, бороться во время той самой перестройки и постперестройки с советским соцреализмом в литературе, если сейчас даже молодые авторы по собственной воле охотно пишут в том же ключе, а модная Монеточка с улыбочкой сокрушается в песне, что «мне так часто снятся годы / Когда строили заводы / Шум, прогресс – / Наворачивают слезы».

Для слез, право, есть и другие поводы.