Текст книги "Ижицы на сюртуке из снов: книжная пятилетка"

Ангелы в шинелях

Максим Гуреев. Тайнозритель. М.: Эксмо, 2018. 416 с

Максим Гуреев хоть и «выстрелил» в этом году сразу несколькими книгами – прозаической, о Бродском, о Пригове и «Повседневной жизнью Соловков» – все равно писатель скрытый, камерный, тихий в том бибихинском, исконном смысле, когда тихо сказанное слово крик перевесит. Эта непубличность, невовлеченность в белый шум, возможно, и позволяет Гурееву сосредоточенно заниматься еще многим – эссеистикой, документальным кино, а еще замечательно снимать (сказал бы «смотрите его Фейсбук», да и он закрыт, для немногих друзей только). Большой книги прозы же не было очень давно по нынешним временам – с «Быстрого движения глаз во время сна»119119
  См. наш материал о книге: Там, возле Гидролизного завода // Частный корреспондент. 2011. 11 сентбря (http://www.chaskor.ru/article/tam_vozle_gidroliznogo_zavoda_24882).


[Закрыть] в 2011 году.

В «Тайнозрителе» можно, кажется, найти своеобразные «приветы» тому, что близко Гурееву, что так или иначе участвовало в становлении этой прозы. Например, фотографическая выстроенность страницы («возле полуразрушенных церковных ворот стоял человек в гимнастерке и курил»), кинематографические отсылки. Здесь не так уж редко можно встретить ангелов, как в «Небе над Берлином» Вендерса. Но живут они в бараках, трущобах, на кладбищах, как герои (антигерои для других) «Ладоней» Аристакисяна, копошатся там. «Ангелы спрятались до поры, чтобы не нарушать привычного распорядка, заведенного в доме на Щипке. Если утром тут еще бурлила какая-никакая жизнь, то часам к одиннадцати все затихало. Барак пустел. Разве что Куриный бог, слепая мать Зои Зерцаловой с первого этажа да сторож деда Миша по прозвищу Тракторист подавали признаки жизни. В том смысле, что бормотали что-то себе под нос, ворчали, переругивались, если представлялась такая благая возможность, пытались подогреть себе хотя бы чай, но проявляли при этом полнейшую беспомощность». Здесь вообще целый веер киноцитат: и дети бегают играть, быть с мертвыми, как ели их конфеты с могил в «Волчке» Сигарева, а взрослые мужчины там устало и страшно работают, как в «Смиренном кладбище» А. Итыгилова.

Есть и те литературные отпечатки в снегу, по которым можно догадаться, где исток и близкие. «Корявые фразы», «можешь за меня спрятаться» (прятки не телом, но душой), блаженные и калеки – Платонова как не вспомнить? Павел-Савел, идиоты за партами, пассажи и списки-перечисления (женских имен, 14 святых помощников) в духе исключений из правил русского языка – «Школу для дураков» тайнозритель наблюдал.

Тайнозритель вообще пишет о том, пишет то, что не только самое незаметное, обыденное, некрасивое на первый взгляд, но – испытывает внимание к таким разломам в бытие и быте, тем, которых вроде и нет, точно не на нашей сетчатке. «Как это – хотеть? Что есть молодость?», задаются вопросами герои, они не знают, как это – засыпать, что такое лечиться. Это то, что мы видим самыми уголками глаз, может быть, когда в них попала снежинка и потекла детская слеза. Или во сне («быстрое движение глаз во время сна» – по-английски, кстати, R.E.M., созвучная своей меланхоличностью группа с самым известным видео про ангельские крылья на плечах сломленного человечка, сломанной игрушки).

«Отсюда он смотрел вниз, на кривые, заваленные снегом улицы, на нестройные ряды домов, на трамвайную линию, на здание Павелецкого вокзала, на штабеля невыносимо пахнущих креозотом шпал, что так напоминали аккуратно нарезанные и сложенные на тарелке ломти черного хлеба. А еще на столе стояла банка с яблочным повидлом. При помощи столовой ложки можно было вычерпывать это повидло, намазывать его на хлеб и есть, запивая огненным, только что закипевшим чаем. Изо рта шел пар». Кто еще всматривается в этот пар, ищет в нем не красивые метафоры и тайные намеки на горнее, но его собственную бедную суть? Анатолий Гаврилов в своих асктетичнейших миниатюрах или проработавший водителям Дмитрий Бакин? Пожалуй, и все.

А ведь эта такая если не новая мифология (рисовать ее – П. Филонову), то все равно миф. И дело не в говорящих собаках с локтями или ангелах в шинелях и не свойственной мифологическому, эпосному мышлению каталогизировании реальности, а в том – что это так реально, так уродливо, что не может не быть сказкой. Такой анти-Шмелев: там благость и рай, тут грязь и ад. Или это и есть рай. Если внимательно и тайно присмотреться.

Из тайной истории механических женщин

Владислав Дегтярев. Прошлое как область творчества / Предисл. К. Кобрина. М.: Новое литературное обозрение, 2018. 224 с

Кульутролог, преподаватель факультета свободных искусств и наук СПбГУ наконец-то собрал свои статьи и эссе, выходившие в журналах «Неприкосновенный запас» и «Знание – сила» и на сайте Post(non)fction. А собранные тексты, нанизанные на определенную смыслополагельную интенцию, звучат, конечно, совершенно иначе.

Тема тут обширна, как все степи и солончаки истории за нами. Но в этом и сложность – нужно вычленить и скрепить здание, не хайдеггеровское языковое, но смысловое (не даром в книге обсуждаются проекты и рисунки Вавилонской башни, полая ли, сколько лестниц, жили ли рабочие на самой верхушке, вообще полный «Циан», а также планы Создателя по наказанию дерзновенных – рассматривались, оказывается, и более жесткие санкционные меры, нежели смешение языков).

Эссе Дегтярева и замечательны тем, что сродни шерлокхолмсовской работе – там из горы фактов извлекались малозаметные или самые на виду, воссоздавалась суть преступного действа, иностранная по сути дотоле логика переводилась на язык понимания, здесь – демонстрация интеллектуальных схем, справедливых или чуть спорных, но всегда захватывающих, эх, как же сам не сообразил!

Темы же совсем, совсем не самые обсуждаемые и избитые (архаичный синоним, еще у Гоголя, «убитый», убитая дорога). Ретроактивность, например, то есть изменение прошлого – обсуждалось даже, что всесильный Творец может изменить и прошлое, но томисткое лобби все же «завернуло» эту идею во избежание. Или (все же более обсуждаемая) проблема – равноценна ли копия художественного объекта оригиналу (те же японские деревянные храмы восстанавливались по многу раз, японцев это, замечу, никоим образом не смущает), сколько процентов аутентичного должно остаться или вообще важна только рецепция? Или о технике – когда вообще зародилась идея надчеловеческого, превосходящего антропоморфное технократизма? Довольно долго тут было все вполне благолепно:

«Техника XIX века верно служила людям, не претендуя на большее. Поэтому техническая революция, связанная с появлением железных дорог, пароходов и телеграфа, не породила никакого футуризма. Напротив, сама сфера технического считалась нуждающейся в окультуривании и одновременно в некоем оприроживании – отсюда и вагоны в форме карет, и флоральный псевдоготичнский декор в оксфордском Музее естественной истории. Генезис представления о технике как о надчеловеческой силе проследить трудно. С одной стороны, философские предпосылки техники имеют явно гностическую природу: стремление добиться благодати инструментальными средствами. Гностична теория органопроекции, разработанная Эрнстом Каппом и популяризированная у нас Флоренским (инструменты как продолжение органов, то есть человек эманирует их из себя)». Но потом, как мы знаем, понеслось – и Маринетти ставил машину выше человека, а Корбюзье со своей идеей автомобильной дороги на крыше многокилометрового дома явственно показал человеку его подчиненное место. Но! Но схожие идеи, опасения и тревоги были задолго до ХХ века – в частности, англичанин Сэмюель Батлер в 1863 году призывал к полному уничтожению механической жизни, «чтобы не дать машинам – более совершенным и эффективным, чем мы сами – поработить человечество». А разбирал он не суперкомпьютеры, управляющие АЭС и межконтинентальными ракетами, а всего лишь вытеснение напольных часов портативными (мобильными). Недаром робота Альберта Великого расколошматил сам Фома Аквинский!

В пандан к этим ужасам автор – хоть и в другом месте книги – приводит высказывание Жака Эллюля о том, что «техника полностью антропоморфна, поскольку человеческие существа стали полностью техноморфными». А это, заметим, еще 2000 год, до всяческих болтающих с тобой дигитальных девиц Siri и Алисы и прочего шабашного разгула нейронных сетей.

Хотя механические женщины жили рядом с человеком всегда – «египетская femme fatale умирала на потребу публики, пока не кончался завод пружины. Впрочем, она заслужила свою судьбу. Утешением для несогласных может служить то, что она была не одинока на этом поприще. так, в знаменитом некогда музее Пьера Шпицнера (Брюссель) имелась не дошедшая до нашего времени восковая “Венера”, способная имитировать дыхание и вдобавок разборная. По крайней мере, ее грудь и живот снимались, обнаруживая детально воспроизведенные внутренние органы. интересно было бы выяснить, прекращала ли она дышать во время этой жуткой процедуры». И вот еще прекрасное, bon mot почти, наблюдение-находка автора – человечество почему-то чаще создавало роботов женщин. А потом (вспомним хотя бы «Метрополис») их же и боялось. Какой-то, замечу уже от себя в духе вульгарного фрейдизма, отголосок комплекс vagina dentata в эпоху викторинского стимпанка?

И уже не нужно обладать зашкаливающей эрудицией автора, чтобы понять, что едва ли не интереснее «магистральных» идей тут – россыпь, веер наблюдений на полях, между делом (японская пословица о ненужном звучит «нужен, как веер осенью» – здешние факты нужны никогда и – всегда). Откуда пошло представление о времени=власти (монарх им располагал, плебс – не имел права на), как здание-колонна может утверждать власть масс-медиа и кто всерьез считал Льюиса Кэрролла не только педофилом, но и Джеком Потрошителем…

Перед эрудицией автора не грех снять шляпу еще раз. Не только между делом обсуждать биографию, работы, контекст публикаций авторов вроде Батлера, что по воле случая и победивших нарративов (вспомним, что идея о возможности Бога корректировать прошлое и соответственно ее авторы были забыты и отодвинуты) оказались далеко не в первых рядах интеллектуальной истории, – дорогого стоит. Еще дороже, возможно, то, как В. Дегтярев работает с признанными исполинами – цитируя Фуко, Беньямина, Бодрийяра и других, он не только не идет на поводу у громких имен и великого пиетета, но может их слегка поправить, тонко указать на некоторую предвзятость, столкнуть на философском ринге. И это еще одна прелесть «Прошлого как области творчества» – такой изящный, легкий, с юмором стиль, словечко на английском, парадокс, еще одно наблюдение. «Ах да», «вспоминает» он, и рассказывает еще одну поразительную историю. Chapeau!

Не знаю, право, прогуливают ли нынешние студенты в целом и студенты преподавателя Дегтярева в частности, но я бы ни за какие коврижки.

Смоет всех

Андрей Иванов. Обитатели потешного кладбища. Таллин: Авенариус, 2018. 576 с

Андрей Иванов, современный космополитичный Гайто Газданов, всегда был озабочен темой эмиграции, бродяжничества (будь то наркотическое тусование по сквотам где-то в Европе или история эмиграции в отмеченном даже премиально «Харбинском мотыльке»), в пределе – потерянностью, тем аспектом экзистенциальной трагедии, что определяется визовыми штампами и модными словами национальная идентичность и ее рецепция. «Обитатели» (видится ли самому автору здесь некоторая подводная антитеза, рифма с «Обителью» Прилепина? При всем имидже имперца и государственника Прилепин ведь пишет о схожем, даже более глубоком разрыве – отчужденности от общего, изгойстве внутри своей собственной извращенной сталинизмом страны) в этом смысле – opus magnum миграционной темы. Интересно очень, куда он двинется дальше, куда мигрирует?

Героев в этой непривычно толстой по нашим рапидным временам книге – как в хорошем архиве. Которые автор явно штудировал – одних партий, подчас совсем мимолетных и безумных партий русских беженцев во Францию (ВФП – Всероссийская фашистская партия, например) тут сколько, а всяческих деятелей, журналистов, просто безумных фигур эмиграции, среди действующих героев, мимохожих персонажей или в сносках, – как в «Вехах». Главных же героев двое. Молодой русский Виктор в горячем мае 1968 и – совсем пожилой Альфред Моргенштерн. «Русский по матери, эмигрант, поэт-дадаист или сюрреалист (я пока не разобрался), довольно известный пианист, играл в кинотеатрах, ресторанах и в джаз-бэндах, актер театра и немого кино, коллекционер антиквариата, во время оккупации был участником Сопротивления, но прославился он прежде всего серией картинок l’Homme Incroyable, она выходила с двадцатых по пятидесятые и была очень популярна, открытка с образом Невероятного Человека (я не совсем понимаю, кем был этот персонаж: магом или фокусником, изобретателем или искателем приключений), которого изображал Альфред Моргентштерн, была чуть ли не в каждом доме, но после войны по каким-то причинам (возможно, возраст) Альфреда заместил сильно похожий на него человек, и серия угасла».

Цитата не для красного словца – она симптоматична. В графе «национальность» – здесь все очень русские, но при этом на половину, на четверть, считают себя или выдают за кого-то другого. Вот тот же Виктор – бежал из СССР (как?!), паспорт американский, да и даже имя не понятно, он скрывает, берет предложенный в журнале русских эмигрантов псевдоним, а тот оказывается «с душком», с историей, да и очень непростой – из-за каких-то разборок с НКВД и более между собой там даже затесался у парижских русских старый труп… Совы тут вот уж точно не то, чем кажутся, и орнитолог просто плюнет и умоет руки с ними разбираться – то же CV Альфреда венчается «я пока не разобрался».

Но главное для сюжета и для нас, что Виктор и Альфред столкнулись, дружат. Их жизни и истории переплетаются. Оба, конечно, как настоящие шпионы, живут под несколькими личинами (журналист днем, писатель ночью, проваливающийся в свои миры-видения Виктор), в нескольких кругах и мирах, в прошлом. И 30-летний Виктор отдается воспоминаниям не меньше, чем старик на грани смерти Альфред. И тут, кстати, Андрей Иванов интересно не делает скидок – «я»/«он» одного рассказчика уступает место другому через абзац буквально, иногда без пояснений, до неразличения.

И это не только стилистический прием, конечно, но и рабочая гипотеза – сближения их и их времен. Война начала века, эмиграция, вторая война Альфреда и – новое, вроде бы, время, время после побед всех хороших сил, тотального энтузиазма, sex, drugs & rock’n’roll студенческой, антибуржуазной революции мая 68: они оказываются очень и очень рифмованными.

Что совсем не неожиданно – здесь же каждый первый фантом и двойник: «Я хожу по этим коридорам, отпирая тюремные двери, из камер выходят мои двойники, даже не двойники, а я сам из других временных промежутков; отперев дверь, я осматриваю себя, точно гляжусь в зеркало, вспоминаю, когда это я так выглядел»; «было много дверей. Люди прибывали. Казалось, они выходили из портретов и настенных зеркал – и туда же возвращались; многие выглядели растерянными, шагали, слегка покачиваясь – под руку с обмороком, волоча за собой войну, никак не желая с ней расстаться; я ловил на себе взгляды: а, и этот здесь; а он что тут делает?»

Нет, Иванов, конечно, в своем уравнивании времен и инвективе им не скучный и трендовый европейский левый (такую революцию потеряли!) и не мракобес (все плохо!). Хотя – действительно плохо, скорее всего, все. Столько исторических вызовов, идей развития, планов, политических схем (взять те же партии и течения русской эмиграции – телефонного справочника не хватит для списка кораблей), а история была, есть и будет все та же кровавая богиня Кали, у которой отрубленные черепа пояском на бедрах. Просто – «мир устарел», «человечество томится своей человечностью», а история «смоет нас».

Она и смыла, скорее всего, герои точно в потоке, вихре – событий и трагедий, бессобытийности и домыслов. Такой же в этом перенаселённом, как уплотненное послереволюционное общежитие в «тюрьме народов», романе и язык. Это совсем европейский, очень западный роман (как и у Лены Элтанг, только по сознательным обмолвкам узнаешь Russian origin), но с довеском, большим бонусом. То совсем бунинские красоты и достоевские страсти, то кортасаровские синкопы, то галлюцинногенный трип сознания, то традиция французских афористов («человек – сумма метафор»), то жесткий публицистический приговор, а то – просто очень красиво, набоковско, про ключника, например, который точил свой шершавый день. Кладбище ведь приютит все и всех.

И прежде всего – память. Понимаешь, что, бегая по войнам и революциям из самых благих намерений, герои прежде всего бегут от себя. Вся их активность посвящена желанию узнать себя, правду, примкнуть к единственному верному движению, но – эта активность им важнее результата, а ответа они, возможно, просто боятся. «Помню запутавшихся в инцестуальной связи брата с сестрой – вряд ли они могли вспомнить свои подлинные имена. Впрочем, как и остальные шулеры, с которыми мне довелось пить целебные воды: похоронив память о том, кем были изначально (уничтожая прошлое, перестаешь замечать настоящее), они не хотели знать, что было правдой, а что ложью в их историях, бесчисленных, как долговые обязательства, странствующие по земному шару в чемоданчиках и портмоне обмишуренных ими ротозеев». Так добрая половина русских парижан с первых страниц мечется, то хочет вернуться в СССР, то передумывает, то рвет публично желанные французские паспорта, то тихонько сбегает из советского поезда и растворяется где-то в Швейцарии, Америке, далее везде… Так и странствуют герои в этом перегруженном, очень разном романе, который сам будто – работает под прикрытием, направляется не туда, куда от него ждешь.

Китайский краб

Андрей Шарый. Дунай: река империй. М.: КоЛибри; Азбука-Аттикус, 2017. 464 с

Работающий в пражском офисе «Радио Свобода» Андрей Шарый очень удачно инвестировал свое местопребывание в книги. Где научные изыскания переплетаются с травелогом, теория – с озарениями имени Эрнста Юнгера. Оно и хорошо, ведь что Австро-Венгрия, что балканские страны – на виду, но тайные, нагружены стереотипами, и кто точно знает, что там происходит…

В очередном издании книги автор взялся за в полной мере сравнительное исследование – пройти, проплыть по Дунаю, второй по размеру реке Европы, «наколовшей на себя – словно кусочки мяса на шампур – обычаи, навыки, традиции, языки, уклады многих народов Европы» (раньше, из доступного на русском, по этому маршруту плавал Клаудио Магрис в «Дунае»). Протекает она по территории 10 стран – а сколько народов, судеб и вдохновений затрагивает?

«У тысячелетнего Панчева типичное дунайское прошлое сербско-болгарской торговой гавани, мадьярского укрепления, османской крепости, австро-венгерской провинции и, наконец, югославского индустриального узла. Новейшая история города, увы, тоже типична: нацистская оккупация, двенадцать тысяч расстрелянных в окрестных оврагах евреев, сербов, цыган и, как следствие, послевоенное изгнание примерно такого же количества немцев» (болгарское и сербское в Панчеве немного под вопросом, но не будем спорить, действительно все в регионе переплетено).

Вот и в книге есть специальные врезки – «Дунайские истории» и «Люди Дуная». Известно, например, что «Дунайские волны», как тот же «Миллион алых роз», перепевали по всему миру, от Кореи до Израиля. Но не все, возможно, знают, что автор самой известной румынской композиции Йон Иванович – серб. А. Шарый излагает историю создания вальса, слушает его в 153 вариантах, рассказывает про судьбу в кинематографе и, конечно, в нашей стране: «В России этот вальс всегда очень любили, – цитирую рецензию советского музыковеда. – Долгое время он даже считался старинным русским вальсом и под такой рубрикацией публиковался в нотных изданиях и сборниках». И не устает напоминать то, что контаминируют даже те, кто могли Дунай воочию наблюдать: волны дунайские совсем не голубые, а зеленые, серые, синие, грязные даже. Да, и специальную науку про пойма, течения, процент ила и взвеси в речных водах он тоже читал и изучал…

Тут, кажется, уже ясно с большими плюсами книги: все эти истории, факты и фактоиды «на полях дунайского визита», точнее – на берегах, а ее красивейшее издание, иллюстрации, бумага и обложка не столько для московского метро, сколько для венских старинных полок. И небольшими минусами: библиография в конце вроде бы имеется, но функциональна примерно в той же мере, что список из 300 книг на санскрите и древнегреческом в конце школьного реферата – в тексте сносок на них нет, а цитируются авторы уже вообще в духе «один писатель сказал». А вот кто такие Януш Корчак и валькирии, объясняется, – приметы популярного издания или редакторских требований, видимо.

Возможно, автор просто избавляется от лишнего балласта в своем и так весьма нагруженном культурологическом заплыве – его интересуют истоки. «Жизнь империи сводится к войне и расширению пределов, так же как сводится к течению смысл реки» (про Османскую империю – да и любую другую), а «немецкая Австрия – нервный центр, сердце и мозг нарисованной Якобом Альтом страны, а Дунай – ее флейта-позвоночник».

Опять же выводимы, если говорить в скобках, и политические взгляды автора: осуждает сербов в войнах после распада СФРЮ, советские войска за бомбардировки Будапешта (сохранение тех же памятников Вены не упоминается), а «государство Османов, как считают многие историки, до поры до времени было и либеральнее, и просвещённее государства Романовых».

Все это можно услышать отнюдь не только на либеральном радио и вообще дело вкуса (предпочтение миниатюрнейшей в плане каких-либо достопримечательностей, мягко говоря, Братиславы историчнейшему, сложному, но теплому Белграду), а вот дунайские истории прочесть можно, пожалуй, только тут: про китайского краба в Дунае, реку в 18 метров, про местный район Люблино в Братиславе (вспоминается недавний перевод книги про Любляну – «Чефуры, вон!» Г. Войновича), первую русскую ракету и что же это такое, лещадь.