Текст книги "Были древних русичей"

На дворе распогодилось, ветер стих, небо вызвездилось. Яркие звезды словно бы подмигивали светлой и чистой луне, круглой и как бы набухшей от дождя. На фоне ее, казалось, совсем близко и в то же время очень далеко, пролетел колченогий черт с длинным хвостом, закрученным спиралью. В руках черт держал за неестественно вывернутые стопы колдуна. Тот летел вверх тормашками и повернутый лицом назад, видимо, чтобы не запомнил дорогу, и то правой, то левой рукой проверял, не слетела ли с головы шапка, надвинутая на уши. На лице колдуна застыла радостная улыбка: то ли полет ему нравился, то ли доволен был, что с погодой – хоть с чем-то! – повезло, то ли, что до сих пор не потерял шапку, и авось она смягчит удар об землю, если его нечаянно уронят.

Спустя две недели знахарь сидел за столом, перебирал семена трав. Плохие смахивал на пол, а хорошие раскладывал на три кучки: в двух набралось помногу, а в третьей – самая малость. На вид семена были одинаковые, и трудно было понять, почему знахарь не жаловал последнюю кучку. Перебирая, он все время подергивал головой, почти касаясь носом стола, и создавалось впечатление, что склевывает особо понравившиеся семена.

В избу ввалился колдун, остановился у порога, тяжело переводя дух и колыхаясь, как потревоженный студень. Не поздоровавшись, он неуверенными шагами добрел до стола, опустился на лавку напротив хозяина. Оплывшее лицо было красным и в мелких ранках, отчего напоминало опаленную квашню – подрумянившуюся, подсохнувшую и потрескавшуюся. Вывороченные губы распухли, как после долгого битья.

Колдун заглянул в стоявшую на столе кринку, жадно сглотнул слюну.

– Медовуха?

– Да, – ответил хозяин, не отрываясь от работы.

– На травах?

– Угадал. Можешь выпить.

Колдун опасливо отодвинул кринку подальше от себя:

– Как-нибудь в другой раз.

Он сложил на животе бледные студенистые руки, скользнул тусклым взглядом желтых глаз по развешанным на стене пучкам трав, задержался на иван-да-марье. Засохшие цветы ожили, зашевелились, стараясь отодвинуться друг от друга, отчего напоминали поссорившихся влюбленных. Колдун перевел взгляд на руки знахаря. Семена вдруг начали артачиться, падать не в свою кучку или переползать в соседнюю. Хозяин какое-то время возвращал беглецов, а потом начал бросать семена так, чтобы, подправленные гостем, попадали в нужную кучку.

Колдун понял, что козни его разгадали, потупил глаза.

– Что за семена? – спросил он.

– Эти, – знахарь показал на дальнюю большую кучку, – от страха. Эти, – показал на ближнюю большую, – от тоски-печали. А эти, – накрыл ладонью маленькую, – ума-разума прибавляют.

– А чего третьих так мало?

– Люди считают, что от ума-разума и прибавляются страх и тоска-печаль. Дураком веселее жить.

– Веселиться они умеют, – согласился колдун. – Староста уже неделю гуляет, всю деревню поит: сына женил. На той, на нищенке, – и с упреком посмотрел на знахаря.

– Поговаривал он, что если выздоровеет, совсем другим человеком стану. Но чего только со страху не наобещаешь?! Кто же думал, что он сдержит слово!

– А на счет сына не сдержал слово.

– Хоть маленько, да согрешил – тебе зачтется.

– Не зачтется. Там, – показал гость пальцем в пол, – по-своему оценивают поступки наши. Черт меня всю ночь мучил, обещал, что если до восхода новой луны не загублю какую-нибудь душу, то он загубит мое тело. И будет терзать до тех пор, пока не передам кому-нибудь дело свое или пока не перенесут меня через огонь очищающий. А кому передашь, кто с чертями захочет связываться?! – Он посмотрел на хозяина. – Может, тебе?

– Мне хватает своего.

– Не хочешь – не надо. Да и не собираюсь я отдавать. Такой грех сегодня на душу возьму, что на всю жизнь чертям отработаю.

Колдун достал из-за пазухи узелок, развязал его, положил, на стол, показывая зернышки, маленькие, круглые и черные, похожие на маковые. От зернышек исходило синевато-зеленое свечение.

– Лукавый дал. Говорит, от них мор будет пострашнее, чем от чумы. Высыплю в колодец. Через месяц все перемрут в деревне, потом зараза по другим деревням пойдет, по всему свету. Столько народу загублю, что черт до конца дней моих ко мне не заявится.

Знахарь наклонился к зернам, подергивая носом, будто принюхивался, протянул к ним руку. Колдун накрыл зерна уголком тряпицы, не давая прикоснуться. На оплывшем, обветренном лице появилась мстительная улыбка.

– Славные зернышки, да?! – произнес он.

Знахарь пожал плечами: мол, может, и славные, да видали и получше.

– Вон та трава – показал знахарь на висевший под потолком позади колдуна пучок желтых цветов, – противоядие от этой заразы.

– Какая? – Гость развернулся, подошел к указанному пучку, понял руками, попробовал на вкус.

Пока он делал это, хозяин пересыпал чертовы зернышки в кринку с медовухой, а вместо них положил в тряпицу семена из маленькой кучки.

– Не поможет, – объявил колдун, возвращаясь к столу.

– Я заговор сильный добавлю.

– Твой против моего не потянет, – с усмешкой сказал колдун и показал на пучок травы, висевший позади хозяина: – Вот если той травы добавить, то справился бы.

– Какой? – Знахарь обернулся.

– Прямо перед твоим носом, слишком длинным, – произнес колдун и всадил знахарю в спину длинный узкий нож с костяной рукояткой, выхваченный из складок одежды. – Не будешь совать его в чужие дела.

Ойкнув, знахарь упал ниц, похрипел чуть и затих.

– Одного загубил, – вытерев пот со лба, сказал колдун. Завязав узелком тряпку, в которой должны были лежать чертовы зернышки, спрятал за пазуху. Двумя руками он взял со стола кринку, опорожнил зараз и шваркнул об стену, разбив. – Теперь пойдем остальных изводить.

Едва за гостем закрылась дверь, как хозяин медленно и стараясь не делать резких движений, пополз в дальний от печи угол избы. Костяная рукоятка ножа, всаженного в спину, покачивалась в такт движениям тела, словно сама себя расшатывала, чтобы полегче было высвободиться, и на рубахе все шире расплывалось ярко-красное пятно. В углу знахарь обхватил двумя руками кувшин с узким горлышком, полежал, набираясь сил. При выдохе из его рта с присвистом вытекала струйка крови, а при вдохе что-то надсадно клокотало в горле. Вытянув чоп, знахарь наклонил кувшин. Темно-коричневая вязкая жидкость неспешно вытекла из горлышка, упала на щеку человека, заползла в уголок рта. Бледный язык помог ей попасть в рот. Знахарь с трудом сглотнул.

Костяная рукоятка вдруг подалась вверх, точно выдавливаемая из спины, появилось тонкое узкое лезвие, чистое, поблескивающее, словно и не касалось окровавленного мяса. Нож полностью вылез из человеческого тела, скатился на пол.

Знахарь еще раз глотнул жидкость из кувшина – и подскочил на ноги, бодрый и здоровый… Сняв рубашку, он долго рассматривал дырку и пятно крови, неодобрительно качал головой. Рубашка была единственной, поэтому постирал ее в кадке, неумело зашил дыру большими стежками и повесил сушится у печи. Ожидая, пока она высохнет, знахарь сел за стол и возобновил переборку семян. Белая дряблая спина его была цела-целехонька, без шрама, не найдешь, где нож торчал.

Знахарь заработался до третьих петухов. Рубаха давно уже высохла и на спине была с желтым пятном. Знахарь надел ее, накинул поверх зипун, снял с гвоздя у двери шапку, нахлобучил на голову и вышел из дома.

Вот-вот должно было взойти солнце, а в дальнем конце деревни еще не спали, от избы старосты доносились смех и девичий визг. Знахарь, стараясь не попасться никому на глаза, прошел огородами к жилищу колдуна. Большая изба осела на ту сторону, где было крыльцо, будто под тяжестью хозяина, целыми днями дремавшего на верхней ступеньке. Крышу и деревья в саду обсели тучи ворон и воронов, за ними листьев не было видно. Птицы сидели тихо, направив клювы в одну точку, расположенную где-то внутри избы.

Знахарь осторожно взошел на крыльцо, бесшумно открыл дверь. Посреди горницы на столе лежал колдун. Руки его покоились на груди; как у мертвого, а изо рта вывалился, доставая до пола, черно-синий язык, который извивался, как змея, все сильнее выкачиваясь в пыли. Почти вылезшие из орбит глаза были переполнены мольбой о помощи.

– Твое дело мне не нужно, – ответил знахарь на немой вопрос, – а от мук избавлю, на то я и знахарь, перетащу через огонь очищающий.

Он попробовал поднять колдуна.

– Эк, отъелся, не сдвинешь!

Глаза колдуна забегали, моля не оставить в беде.

– Не бойся, придумаем что-нибудь, – успокоил гость.

Он обошел горницу, собрал все, что может гореть, сложил в кучу у стола, у того конца, где была голова колдуна. Взятым из печи угольком поджег кучу, а когда языки пламени начали лизать крышку стола, знахарь схватил колдуна за плечи, потянул на себя. Толстое, тяжелое тело с трудом проползло по столу, пригнуло знахаря почти к полу, и руки его оказались в самом огне. Лишь малость поморщившись, знахарь поднатужился и рванул на себя еще раз. Тело колдуна сползло со стола полностью, ноги упали в костер. Знахарь вытащил их, потушил загоревшиеся штаны. Избу наполнила вонь подпаленной шерсти и мяса.

Словно привлеченные этой вонью, в избу через печную трубу влетели во роны и воро ны. Птиц набилось в горницу так много, что знахарь оказался прижатым к стене и не то, что пошевелиться, дохнуть не мог. Птицы каркнули в один голос, оглушив знахаря, и вылетели из избы, утаскивая с собой колдуна. В топку колдуново тело протиснулось более-менее свободно, а вот в трубе пошло туго, развалило ее. Горница наполнилась клубами известки и сажи.

Чихая и отплевываясь, знахарь выскочил из избы. На улице было уже светло, в ближнем конце деревни люди затапливали печи, доили коров, а в дальнем было тихо, видимо, легли спать. Знахарь огородами добрался до своего подворья, остановился там и посмотрел, как к пылающей избе колдуна сбегаются люди, как пламя разгорается все сильнее, но никто не тушит его.

Бортник

Сосна была стара, кора покрыта зеленовато-серыми наростами, с южной стороны на высоте трех с половиной саженей имелось дупло, которое углубили и заколотили досками, превратив в борть, и подвесили чуть ниже на лыковой веревке бревно, короткое и тяжелое, и пчелы, вылетев, какое-то время кружили около него, грозно жужжа, потом опускались чуть ниже, мимо знамени – двух скрещенных зарубин, встречать непрошеного гостя. Сдирая когтями кору, на дерево карабкался медведь, крупный, матерый, с длинной светло-коричневой шерстью. Он добрался до бревна, обнюхал, оттолкнул лапой. Бревно откачнулось и вернулось на место, стукнув зверя по уху. Из борти вылетело сразу десятка два пчел, сбилось в облачко, темное и постоянно меняющее форму, которое как бы осело на черный мясистый нос. Медведь злобно зарычал и на бревно, и на пчел, прихлопнул вторых лапой, а первое трогать не стал, перебрался на северную сторону сосны, поднялся чуть выше и перегрыз лыковую веревку. Бревно торцом упало на землю, покрытую мхом и опавшими иголками, завалилось на бок, покатилось, примяв кустики брусники с подрумяненными сверху ягодами. Несколько пчел устремились за ним, но вскоре вернулись к зверю, который уже обнюхивал доски, преграждающие доступ в борть, блажено урчал, чуя поживу, и небрежно давил лапой пчел, быстро вылетающих сразу из всех отверстий одна за другой, отчего складывалось впечатление, что из дупла сами по себе вытягиваются бесконечные, жужжащие веревки.

Бортник – тридцатилетний мужчина, коренастый, в плечах чуть ли не шире, чем в вышину, с проседью в густой, темно-русой, коротко подстриженной бороде, одетый в старую шапку, рубаху и порты, аккуратно залатанные, обутый в лапти с подошвами из сыромятных ремней, с колчаном и торбой за спиной и рогатиной и луком в руках – бесшумно перешел из-за кустов к молодой сосне, росшей неподалеку от старой. Он прислонил к стволу дерева рогатину, древко которой было настолько заеложено, что отсвечивало на солнце, как и наточенные железные наконечники на зубьях. Неторопливо, словно делал это по многу раз на день, достал из-за плеча ясеневую стрелу с белым, лебединым оперением, приложил к тетиве, другой рукой натянул большой лук, тугой, обклеенный с внешней стороны сухожилиями, а с внутренней – роговыми пластинами. Тщательно прицелившись, выстрелил мишке под левую лопатку. Стрела вошла в зверя наполовину, и белое оперение заколыхалось, вторя судорожным его движениям. Медведь заревел, завозил лапой по спине, отыскивая пчелу, которая так больно ужалила. Быстро, но без суеты, бортник всадил мишке вторую стрелу рядом с первой, сбил его с дерева. Светло-коричневая туша с ревом рухнула на землю, скребнула ее передними лапами, разметав мох и старую хвою. Хищник развернулся, блымнул налитыми кровью глазами, увидев человека, яростно рявкнул. Он встал на задние лапы, поднял передние с большими острыми когтями и повалил на бортника, намереваясь подмять под себя и перегрызть желтыми зубами, которые, казалось, не помещались в пасти, разрывали ее, поэтому и текли из уголков розовые слюни. Бортник прислонил лук к дереву и взял рогатину, перехватил посподручнее и, нацелив зубья медведю в грудь, упер нижний конец древка в землю, и прижал ногой, чтобы не посунулось. Зверь, не замечая наточенных железных клыков, обрушился на человека. Бортник цепче ухватился за древко, начавшее гнуться, когда зубья влезли в медвежью грудь по раздвоение, и чуть откинулся, чтобы не угодить под лапы. Они зачерпнули воздух, подгребли под себя и обвисли, малость подрожав, когда из пасти вместе с густой, почти черной кровью вырвалось захлебистое, хриплое рычание-стон. Голова зверя поникла, тело ослабло, сильнее навалившись на рогатину, которая согнулась дугой и на пядь влезла в землю. Бортник перехватил ее повыше, почти прижавшись к светло-коричневой туше, почуял резкий запах зверя и сладковатый – крови и надавил на рогатину, чтобы подалась вбок. Медведь рухнул на землю. Правая лапа оказалась на морде, прикрыла глаза, будто зверь не хотел видеть своего убийцу.

Бортник выдернул рогатину из медвежьей туши, вытер мхом кровь с зубьев и землю с нижнего конца и прислонил к дереву рядом с луком. ИЗ торбы он достал древолазные шипы и две пеньковые веревки, короткую и длинную. Шипы он приделал ремнями к лаптям, длинную веревку привязал к бревну, сбитому зверем, а короткой – себя к дереву, но так, чтобы между телом и стволом оставалось пространство и можно было свободно передвигать веревку вверх-вниз. Сноровисто поднявшись к борти, он откинулся на короткую веревку, перенеся на нее большую часть веса своего тела, и вытянул наверх бревно. Привязав бревно так, чтобы отвадило другого непрошеного гостя, не такого смышленого, как убитый, бортник спустился на землю. С дюжину пчел покружилось около него, но ни одна не ужалила.

Крупный кудлатый широкогрудый пес с обрубленными ушами и хвостом рвал укороченную цепь и захлебывался в лае, хрипел и брызгал слюной с такой яростью, будто во дворе хозяйничала стая волков, а не хрустели овсом, насыпанным щедрой рукой прямо на землю, три оседланные лошади, которые часто фыркали на кур, с кудахтаньем таскающих почти из-под морд длинные узкие зерна. Казалось, нет ничего на свете, что могло бы вызвать у собаки большую враждебность, но когда соловая кобыла, подгоняемая бортником, втянула во двор волокушу с мертвым медведем, пес как бы увеличился в размере из-за вставшей дыбом шерсти и уже не залаял, а завыл передавленным ошейником горлом. Встав свечой на задние лапы и удерживаясь на туго натянутой цепи, он сучил передними лапами и ворочал выпученными от натуги глазами, а из пасти вместе с воем вылетали хлопья пены. Бортник недобро посмотрел на оседланных лошадей, на рассыпанный пол двору овес, взял с волокуши рогатину и, шлепнув соловую кобылу по крупу, чтобы шла к сараю, направился к крыльцу.

Дверь избы распахнулась и на крыльцо, вытирая губы, липкие от медовухи, вышли два мечника боярские. За ними – еще один, одетый побогаче и в шапке повыше. Рука его лежала на шее десятилетней девочки, дочери бортника, скуластой и конопатой, такого же крепкого сложения, как отец, но немного постройнее, одетой в льняную рубаху до пят, зачем-то подпоясанную темно-коричневым сыромятным ремнем. Два мечника спустились с крыльца и зашли с боков к остановившемуся бортнику. Правые руки их лежали на рукоятках мечей, а полные наигранного презрения глаза не упускали из виду зубья рогатины. Старшой загородился девочкой, крепче сжал ее шею и пригрозил бортнику:

– Не вздумай дурить!.. Сам понимаешь, мы люди подневольные, что прикажут, то и делаем.

Бортник удобнее перехватил рогатину, посмотрел на мечников, на пса, позабывшего о медведе и рвущегося загрызть непрошеных гостей, потом на дочку, на шее которой лежала сильная мужская рука, готовая свернуть в любой миг, – и уронил оружие.

– Вяжите его, – сказал старшой.

Подручные сноровисто выполнили приказ.

Старшой спустился с крыльца и подтолкнул девочку, разрешая попрощаться с отцом. Она остановилась в шаге, не решаясь подойти ближе, впилась в бортника взглядом, полным любви, звериной, жертвенной: прикажи отец – вцепится в глотку мечнику, будет рвать, пока не убьют, и даже тогда не расцепит зубы. Она ждала такого приказа. Но бортник словно бы не замечал ее.

– Чем это я не угодил боярину? Или трех бочек меда ему показалось мало?

– Двух, – ответил старшой. – Одну по дороге разбили.

– Самую большую?

– Ее самую. А в остальных медок оказался не того… Все, кто пробовал, животами маются. Подмешал чего или нашептал – это тебе виднее.

– Мало ли от чего живот болит?! Попили бы натощак настой кудрявого купыря – хворь как рукой бы сняло.

– Приедем к боярину, ему и расскажешь. Он третий день пластом лежит, позеленел уже. Обещал на кол тебя посадить, как только привезем.

– Ну, это бабушка надвое сказала, – возразил бортник и повернулся к дочери. – За домом присматривай. С медведя сними шкуру, мясо засоли, а левую лапу сохрани, – он незаметно подмигнул дочери, – она от бессонницы помогает. Обязательно травы накоси, но только не в полночь у болота, а то косу можешь сломать о разрыв-траву. Мешочек с травой кукушкины слезы, что у печки висит, не трогай: память напрочь отшибет, еще и меня забудешь, – грустно улыбнувшись, произнес он. – Ну, поехали, а то засветло не успеем.

– Доскачем, – не согласился старшой, взбираясь на лошадь, которая трепещущими ноздрями ловила медвежий дух и тревожно перебирала ногами.

Один из мечников посадил бортника позади себя на лошадь.

Девочка проводила их до ворот, потом посмотрела на лук и колчан со стрелами в волокуше, на левую лапу медведя, на которым кружил рой муж, черных, зеленых, серых.

Старый месяц старался боднуть острыми рогами тучное облако, проплывающее мимо, чтобы не закрыло его, дало еще посветить на луг у болота, где дочка бортника как бы отбивалась косой-горбушей от обступившей ее рати – высокой травы. Лезвие с тягучим шипением подрезало передние ряды под корень, укладывало на землю полукруглой полосой. Таких полос было уже с полсотни, они тянулись от опушки леса, где паслась стреноженная соловая кобыла, казавшаяся в лунном свете серебристой, а под старой кривой березой лежал кудлатый пес с обрубленными ушами и хвостом и при каждом незнакомом звуке вскидывал голову, принюхивался и приоткрывал пасть, точно пугал невидимых врагов острыми клыками.

Коса звякнула и разлетелась на две части. Звук был такой пронзительный, что лошадь шарахнулась и всхрапнула, а собака вскочила и грозно зарычала. Девочка собрала траву в том месте, отнесла в неглубокую впадинку, заполненную дождевой водой. Почти вся трава осталась на плаву, девочка отвела ее к одному краю, чтобы видно было дно, на котором лежала тонкая травинка с двумя четырехугольными листиками. Дочка бортника достала ее, повертела в руке, разглядывая. На воздухе травинка быстро покраснела, стала цвета червоного золота. Она была мягка и податлива, легко сворачивалась в кольцо и стремительно распрямлялась, стоило отпустить, а когда девочка дотронулась ею до обломка косы, тот пронзительно звякнул и распался на несколько частей. Девочка положила разрыв-траву в торбу, притороченную к седлу, где уже были мешочек с травой кукушкины слезы и левая медвежья лапа. Ловко вскочив в седло, она свистнула псу и поскакала по ночному лесу, опасливо усваивавшему перестук лошадиных копыт.

Съезжая изба стояла на площади рядом с двором боярина и напротив церкви. В горних комнатах было темно и тихо, спали все, а в подклети светилось узкое окошко, заделанное бычьим пузырем. НА дальней околице постукивала колотушка сторожа и изредка взбрехивала собака. Полаяли собаки и на боярском дворе, почуяв чужого пса, но так как он не отзывался, вскоре затихли. Дочка бортника подъехала к крыльцу избы, привязала лошадь к коновязи и показала рукой псу, чтобы лежал здесь. Она достала из торбы разрыв-траву и кукушкины слезы и медвежью лапу, подошла к оббитой железом двери, ведущей в подклеть, постучалась:

– Господи Иисусе Христе, помилуй нас!

– Аминь! – послышался за дверью мужской голос. – Кого там нелегкая носит?

– Утром приедешь, ему сейчас не до тебя.

– Мне надо к утру домой вернуться, за хозяйством некому присматривать. Я много принесла, на всех хватит, и медовухи целый кувшин.

– Впусти ее, – послушался другой мужской голос, подрагивающий, будто говорящий ехал в тряской телеге.

Проскрипел дубовый запор, дверь приоткрылась. Чернобородый и кривой на правый глаз кат с жилистыми руками окинул девочку взглядом с головы до ног, пытаясь найти кувшин с медовухой. Дочка бортника поднесла к его лицу левую медвежью лапу, похожую на человеческую, только слишком заросшую, провела влево-вправо – и будто намазала густым клеем: глаза ката слиплись, щеки и губы обмякли, расплылись. Он покачнулся и, придерживаясь рукой за стену, медленно пошел по комнате, в которой стоял стол и две лавки, а на стене висели орудия пыток. Кат с трудом добрался до ближней лавки и рухнул на нее, как подрубленный. Его товарищ, низколобый и с вывороченными ноздрями, словно набитыми комками черных волос, приоткрыл рот, намереваясь ругнуться, но не успел, потому что медвежья лапа с полусогнутыми, когтистыми пальцами поколебалась у его лица. Второй кат успел зевнуть перед тем, как свалился, заснув мертвым сном.

Девочка подошла к маленькой дубовой двери с зарешеченным окошком вверху и закрытой на висячий замок, большой и ржавый. Из окошка тянуло испражнениями, кровью и паленым мясом. Девочка дотронулась разрыв-травой до замка, он жалобно взвизгнул и разлетелся на несколько частей, завоняло дегтем. Она открыла дверь, замерла на пороге, привыкая к вони и темноте.

– Прямо иди, – позвал отец.

Девочка выставила вперед руки, прошла несколько шагов, путаясь ногами в соломе, гнилой и влажной.

– Чуть левее. Стой. Повернись к двери.

Девочка развернулась и заметила левее себя и чуть впереди лежавшего на полу отца, ноги которого были закованы в кандалы, приделанные к кольцу в стене. На груди бортника сидела белая мышка, умывалась. Когда пронзительно зазвенели рвущиеся кандалы, мышка неторопливо слезла с человека, побежала в нору под стеной.

– Помоги встать, – попросил отец.

Спина его была исполосована кнутами – живого места не найдешь, а руки, вывернутые в суставах, не шевелились. С помощью дочери он вышел из подвала, добрался до коновязи.

– Кукушкины слезы привезла? – спросил он дочь.

– Да.

– Дай псу.

Он присел перед кобелем, в зубах которого был узелок с травой кукушкины слезы, и представил, как он заходит во двор боярина, быстро подбегает к колодцу и роняет в него узелок, а потом, не вступая в драку с боярскими собаками, выбегает на улицу.

– Открой ему ворота, – сказал он дочери.

Девочка подошла к воротам боярского двора, просунула травинку с двумя четырехугольными листьями в щель калитки. По ту сторону ворот звякнуло железо и испуганно завыли собаки. Калитка малость приоткрылась, пес нырнул в просвет и исчез. Через какое-то время в глубине двора послышался собачий лай, истошный, многоголосый. Лай покатился к воротам. Пес с обрубленными ушами и хвостом выскочил со двора, развернулся, вздыбив шерсть на холке, и с радостным блеском в горящих глазах приготовился к драке, поджидая, когда первая собака выскочит за ворота. Не дождался, потому что девочка провела перед собачьими мордами медвежьей лапой – и в селе опять запала тишина, никто ни за кем не гнался и ни на кого не лаял.

– Этот медведь испугал лошадей, которые везли мои меда боярину, из-за него и разбилась большая бочка, выпив которую, позабыли бы о нас с тобой. Теперь напьются воды из колодца – и все-таки забудут, пока опять не заблудятся на охоте и случайно не наткнутся, – сказал бортник.

Дочь помогла ему сесть в седло, сама пристроилась сзади и, держа левой рукой повод, а правой – отца, поскакала по безлюдной ночной улице. Следом бежал пес, безухий и бесхвостый.