Текст книги "Форпост в степи"

Атаман оглядел хмурые, сосредоточенные лица толпившихся вокруг казаков и многообещающе ухмыльнулся:

– Ты ранил Архипа, но решил, что убил, и побег через кустарник в лес. Цыганка Ляля видела тебя и выстрелы слышала! Она хотела сцапать тебя, но ты врезал ей по морде и утек! Эдак было?

Вайду всего передернуло.

– Брехня это! – истерично выкрикнул он.

– А чего тогда ты лешаком неприкаянным по лесу бродил?

– Хотел и бродил, – выпалил цыган.

– Казаков выслеживал, душегубец? – с трудом сдерживая себя, сквозь зубы процедил атаман. – Ты для чего за кузнецом увязался? А? Чего тайно крался за ним?

Вайда стал белее своей нижней рубахи, видневшейся из-под замызганной жилетки.

– Так что, язык свой песий зараз проглотил?

– Я не стрелял в кузнеца, – чуть слышно проговорил цыган. – А здесь я потому, чтобы вернуть обратно в табор Лялю. И еще: я видел, кто стрелял! И узнать могу.

– Брось чепуху молоть! – перебил его Донской, глаза которого наливались кровью. – Ты лучше обскажи, где ружье спер и куда его потом заныкал? Лучше не изворачивайся, морда псячья. Все одно от смерти не умыкнешь!

– От смерти? – на лице Вайды застыло выражение ужаса.

– А ты чего ожидаешь? Что в зад тебя целовать всем городком за злодейство будем?

Цыган скрестил на груди руки:

– Я знаю, что вы мне не поверите, но стрелял не я, а казак. Если мне суждено кровь пролить безвинно, то пусть она падет на голову того, кто стоит вон у телеги и воротит от меня рыло свое грешное.

Вайда указал на молодого казака, который стоял дальше всех от места дознания и смотрел куда-то в сторону, словно его не интересовало ничего. А Вайда опустил руку и вытер катившиеся из глаз слезы.

Авдей Барсуков, все это время сидевший на скамейке, как каменный, вдруг изменился в лице и воскликнул:

– Что-о-о? Мой сын Лука?

– Лука, если его так зовут, – ухмыльнулся Вайда. – А вы лучше у него самого спросите. Если Господа Бога боится, то всю правду скажет!

Полные недоумения и тревоги взгляды казаков перекинулись на приросшего к месту Луку. Лицо юноши стало матово-белым, а руки затряслись, как у человека, больного лихорадкой. Атаман повернулся к нему:

– Он что сейчас брякнул, ты слыхал?

Скованный ужасом Лука наконец обрел дар речи.

– Брешет он, брешет! – быстро заговорил он. – Я не был в лесу, Христом Богом клянусь!

Юноша посмотрел на отца, ища на его лице поддержку. Но старый казак был уничтожен обвинениями цыгана, высказанными прилюдно. Если бы гром ударил в колокольню и церковный золоченый купол рухнул, он бы не вздрогнул так, как от страшных слов цыгана. Он бы мог убить негодяя, но…

– Ведь это навет! – заорал Егор Комлев. – Лука на сенокосе был и вчера, и нынче. Я сам его с лугов привез на собственной телеге.

– Привез ты его нынче, а пущай обскажет, что вчерась делал? – глухо спросил атаман.

– Дык он, почитай, цельный омет травы наворочил, я сам видал, – с жаром высказывался будущий тесть. – Я бы за три дня столько не накосил, а он за два сдюжил. Ежели потребность в том видите, дык айдате в луга. Сами поглядите!

– Кто еще что сказать хотит? – внимательно осмотрел хмурые лица казаков Донской.

– Брешет цыганская морда! Как сивый мерин, брешет!

– Ему шкуру спасать надо, вот и возводит напраслину на Луку!

– А чего ради он на Луку тычет, а не на кого другого? – спокойно спросил Пантелей Еремин. – Здесь что, других казаков нет?

– А может, его выпорем нагайкой да еще разок обспросим? – поглядел на притихшего цыгана Ерофей Бочкарев.

– Батюшка, а ты нам какой совет дашь? – обратился к стоявшему на ступеньках церкви попу Серафиму атаман.

– Храни всех нас, Господь! – промолвил тот, крестясь.

– Пущай Лука крест целует, коли безвинен! – прокричал все это время молчавший урядник Петр Белов.

– Пущай цыган первым лобызат! – возмутился Егор Комлев. – Лука и кузнец не разлей вода были. Так что ж могло такое стрястись, что он Архиповой смертушки возжелал?

– А он-то чего сам молчит? – поглядел на Луку Белов. – Пусть вот самолично обскажет, что да как. И крест пускай поцелует, коли грехом не замаран!

– Что? – заорал Никодим Барсуков. – Поглядите-ка! Вы чего казака сомненьями изводите? Чего с грязным вором-цыганом равняете?

– Никодим! – дернул его за подол рубахи Авдей.

– А что Никодим? – и он негодующе оттолкнул руку брата. – Да кипит у меня зараз в груди; не желаете вы, давайте я отсеку башку этому цыгану!

– Дочки мои сказывали, что уже видели цыгана этого, – открыл последний козырь защиты Егор Комлев. – Не так давно в лес они ходили и цыган там троих углядели. Так вот, молодой грозил кузнеца нашего зарезать.

– Было такое? – посмотрел на притихшего Вайду атаман.

– Было, – ухмыльнулся тот. – Но ведь не зарезал.

В этот же миг послышались проклятия. Вот-вот казаки бросятся на цыгана, и свершится самосуд. Но их отрезвил грозный вид атамана, который встал и грохнул кулаком по столу.

– Лука, поди сюда! – крикнул он, посмотрев на юношу. – Встань передо мной и перед обителью Господа, что за моей спиной!

Лука подошел. Он не понимал, что творилось у него на душе. Давила какая-то тяжесть, не хватало дыхания. Лука опустился на колени и, глядя на церковь, прочел «Отче наш». О чем он думал в это время, и сам не знал.

Юноша боялся вымолвить при людях хоть слово, думая, что едва откроет рот, его сразу убьют или сразит молния с небес. Он молча глотал все обвинения против себя и готов был провалиться сквозь землю, слыша, как его жалеют и защищают.

– Крест подайте, – глянул на попа атаман. – Пусть Лука поцелуем святыни сметет с себя всю напраслину, что цыган полоумный на него возлагает!

Юноша взял протянутый Серафимом крест трясущимися руками и закрыл глаза. Лицо его исказила гримаса суеверного ужаса, а глаза зажмурились.

Казаки затихли, ожидая, что сделает Лука и что он скажет. Все были уверены в невиновности юноши, но…

– Христом Богом клянусь, что не стрелял я в кузнеца. Клянусь еще в том, что и в лесу я в тот день не был!

Он поцеловал крест трижды и вернул его попу Серафиму. Общий вздох облегчения казаков тут же заглушил громкий хохот цыгана.

– Чего гогочешь, пес? – нахмурившись, рявкнул на него атаман. – Ты же зрил, что не виновен казак, на кого ты навет чинил!

– Да он прямо сейчас, на ваших глазах, продал душу сатане! – продолжал хохотать Вайда. – Я впервые вижу такого страшного грешника и труса, который ради спасения своей шкуры обрек себя на вечные муки адские!

– Ты опять за свое? – Донской сердито топнул ногой. – Я сейчас сам вырву твой язык гадючий!

– Я всегда считал казаков людьми богобоязненными, – перестав хохотать, ответил Вайда. – Но только что видел, что и среди вас есть грешники, да такие…

Цыган замолчал. Он смерил Луку полным презрения взглядом и отвернулся.

– Хватит. В крепость его, под караул! – атаман строго посмотрел на казаков.

Он вышел из-за стола и пошагал по улице в сторону дома. Казаки занесли в церковь скамейки и тоже начали расходиться.

Несколько мужчин повели Вайду в крепость.

– Да простит тебя Бог, грешник! – долетел до Луки голос цыгана.

«Господи, услышь его слова», – подумал юноша и следом за отцом и дядькой понуро поплелся в сторону дома.

* * *

– Где твое ружье, Лука? – спросил юношу отец, когда мать с Макаркой вышла из избы.

– У кузнеца дома, – быстро солгал Лука, ожидавший этот вопрос.

– А что оно у Архипа делает?

– Починить отнес, курок заедало.

– О-о-о! – закричал Авдей и бросился на сына с кулаками.

– Батя! – воскликнул юноша. – Батя! Христом Богом молю, остановись! Я не стрелял в кузнеца.

– Выродок! – крикнул Авдей, скрежеща в неистовстве зубами. – Я тебе новое ружье купил совсем недавно!

Он кинулся в чулан, схватил свое ружье… и грянул выстрел.

– Господи Исусе! – раздался женский крик: дверь распахнулась, и в избу вбежала смертельно бледная Груня. Ее глаза округлились от ужаса, губы дрожали; распростерши руки, она кинулась к Луке с криком:

– Сынок! Сынок! Где ты, ох, где же ты?

– Здесь я, мама, – истерично всхлипнул чудом избежавший смерти Лука.

– Не касайся его, мать, проклят он! – закричал Авдей. – Не цыган, а он стрелял в кузнеца. Подло, как вор, в спину!

– Ты рехнулся, Авдей! – заголосила несчастная женщина, обнимая сына. – Разве он мог? Он же дитя твое, а ты… Почто с ружья в сына палил?

– Цыц, баба! – рявкнул отец. – Энтот Иуда крест лобызал перед людьми, а сам…

Старый казак, не находя слов, досадливо сплюнул и рухнул на табурет, обхватив голову руками.

– Господи, что ж это деется! – голосила Груня. – За что нам все энто, Господи!

– Ежели прямо сейчас ружье от кузнеца не принесешь, я убью тебя собственными руками, поганец! – закричал Авдей на приросшего к полу сына.

– Дык кузнец же у Мариулы, – прошептал потрясенно Лука.

– Плевать! – сжал в ярости ружье Авдей и замахнулся на сына. – Все знают, что Архип не запирает ни кузню, ни избу никогда.

Больше не споря с отцом, Лука поспешил за дверь и был таков. Перестав голосить, Груня присела на пол у ног мужа.

– Не сына, а сатану породили мы, Груня, – тяжело вздохнул старый казак.

– Не верю я в это, Авдеюшка. Цыган на Луку со зла указал!

– Я тоже в это поверил, особливо когда Лука крест святой целовал, – сокрушался Авдей. – Но когда в избе евоного ружья не сыскал…

На глазах казака выступили слезы досады и отчаяния.

– В кого он такой уродился, не пойму. Никак не припомню в роду своем христопродавцев эдаких!

– Ой, Авдей, не говори эдак, – заплакала Груня. – Сейчас сыночек ружье принесет, и все зараз и образумится!

Лука отсутствовал долго. На улице уже сгустились сумерки, а родители все продолжали ждать его, не меняя позы. Вдруг с улицы, через неплотно прикрытую дверь, послышался шорох.

Груня прижалась к мужу.

Шорох повторился.

– Это кто-то возится у поленницы у ворот, – прошептала женщина. – Может, это воры?

– Ну вот еще выдумала, – пробурчал Авдей. – Что вору здесь делать? В городке отродясь воров не было, и кому нужны наши дрова?

Они прислушались. Слышно было, как кто-то осторожно перебирает дрова.

– Что ж это такое? – сказал удивленно Авдей. – Неужто и впрямь кто-то дровишек наших унести умыслил? И собака молчит, не лает?

Тихо поднявшись, казак подошел к стене и осторожно вынул из подвешенных на гвоздь ножен саблю.

– Пойду-ка я погляжу, что там такое.

– Не ходи. Боюсь я.

– Вот еще, за кого меня принимаешь, мать? Когда я кого пужался?

Во дворе Авдей осмотрелся. Было светло. Луна спокойно висела на небе, освещая городок. Лезвие сабли блеснуло в руке казака.

Осторожно, без скрипа, открыл он калитку и вышел на улицу. У поленницы дров послышался шорох.

Груня дрожала от страха. Благо хоть сынка Макарку отправила ночевать к Никодиму. Сердце ее билось, тело охватил озноб. Она сидела, словно пригвожденная к полу, не зная, выйти ей вслед за Авдеем на улицу или подождать. Вдруг ей показалось, что странный шорох, доносящийся с улицы, прекратился. Но сердце не успокоилось. Наступившая тишина тревожно разлилась по избе. До слуха Груни донеслись какие-то голоса, чья-то ругань. «А ежели Авдей сцепился с вором? А вдруг воров много и они убьют Авдея?»

Как была, босиком, Груня выбежала во двор. Взгляд ее упал на топор, торчавший воткнутым в чурбак у крыльца. Схватив его, она бросилась на улицу.

Сначала женщина ничего не поняла. У разобранной чуть ли не наполовину поленницы она увидела мужчин, вцепившихся друг в друга. Задыхаясь и хрипя, они матерились на чем свет стоит. Авдей лежал внизу. Второго она тоже узнала: «О, Господи, да это ж Лука!»

Вырвав у отца саблю, Лука попытался ударить рукояткой его по голове, но Авдей крепко сдавил руку сына и старался отвести ее в сторону.

– Ты разозлил меня, батя, – натужно сипел Лука. – Сейчас откручу твою башку, опостылил ты мне!

Авдей не поддавался, норовя ударить сына то головой, то ногой.

– Иуда, совсем стыд и совесть порастерял. Поднял оружие на родителя, христопродавец!

– Господи, да опомнитесь вы! – закричала Груня, всплеснув руками.

Не помня себя, она бросилась на Луку и вцепилась в его руку. Юноша вскрикнул и разжал пальцы. Подхватив саблю, Груня зашвырнула ее вместе с топором через ворота во двор.

– И ты, мать, туда же?! – злобно рыкнул Лука.

Отталкивая друг друга и шатаясь, отец и сын встали на ноги. Разозленный до неузнаваемости, Лука тут же попытался навалиться на отца. Но Авдей увернулся и тотчас со всего размаху ударил сына кулаком в лицо. Тот, как подкошенный, грохнулся на землю.

– Ах, тебе еще отвесить, вражина! Это тебе не в спину человека стрелять. И не безвинного цыгана на смерть напрасную обрекать!

Авдей дал сыну встать и ударил кулаком между подбородком и ухом. На этот раз Лука свалился и остался лежать без движения. Видимо, у него помутилось сознание.

Авдей сдернул с себя ремень и крепко-накрепко связал руки сыну.

Все это время Груня плакала и причитала:

– О Господи! О Господи!

– Не кудахтай, клуха! – прикрикнул на нее Авдей, вытирая с лица обильный пот. – Угомонись и айда в избу.

Но бедная женщина не переставала причитать:

– О Господи, что же это творится?!

– Погляди лучше на этого нашего выродка, – сказал Авдей, еще не унявший нервной дрожи. – Видишь, где он ружье-то схоронил? А мы с тобой, два дурня, ждем, когда он его от кузнеца притащит.

Авдей подошел и сгреб сына в охапку, помогая ему встать на ноги. Груня подобрала мешок, валявшийся у разрушенной поленницы. Из него на землю выпали ружье и подсумок с зарядами.

– Не тронь, может, заряжено оно! – предостерег ее Авдей, когда она склонилась над ружьем.

– Что, стрельнет? – испуганно отдернула руку Груня.

– Не знаю, как сейчас, но оно уже разок подло стрельнуло в спину Архипу-кузнецу!

– Ты что, аль впрямь думаешь, что Лука выстрельнул в Архипку? – попятилась от ружья бедная женщина.

– Сердце мне вещует, что на нем большая вина. – Авдей встряхнул сына. – Как только в его башку взбрело эдакое злодейство? Ума не приложу.

– Это цыганка зараз во всем виновата, – простонала с отчаянием Груня. – Она наслала порчу на Луку нашего!

– В башке у него порча, – вздохнул Авдей. – Только вот никак не уразумею, откель эта напасть досталась сыну нашему.

Воровато оглядевшись (не видят ли соседи), родители завели Луку в дом. Груня, дав волю чувствам, громко кричала и рыдала. Лука же молчал, словно это касалось не его.

– Развяжи меня, – то ли попросил, то ли потребовал Лука, не глядя ни на отца, ни на мать.

– Нет! – отрезал Авдей. – Сейчас пойдешь со мной.

– Куда? – всполошилась Груня.

– В крепость. Посажу его под караул, а цыгана выпущу!

– Авдей, прости его, – упала на колени несчастная Груня. – Он же чадо наше. Кровиночка наша! И кузнец… Архип-то ведь живехонек остался?!

– Это не малит вины Луки! – отрезал Авдей.

– А людям… что ж мы людям-то опосля скажем?

– А то и скажем. Так, мол, и так, сынок-то наш, Лука преподобный, христопродавец и душегуб! А еще…

Авдей не договорил. Он схватился руками за грудь и рухнул на пол. Лука и Груня онемели. Женщина, упав на колени, склонилась над покойным.

– Авдей, Авдеюшка! Очнись, Авдеюшка!

И убитая горем Груня в отчаянии зарыдала.

– Мама, развяжи меня! – взмолился Лука, на которого внезапная смерть отца подействовала отрезвляюще.

Упав на колени, он уткнулся лицом в грудь отца и горько заплакал. Так и стояли они у тела Авдея, несчастные и глубоко потрясенные неожиданно свалившимся горем. Каждый из них винил только себя в его смерти и каждый из них надеялся, что это только страшный сон, а утром они проснутся все вместе.

23

Архип проспал сутки. Просыпаясь, он неловко повернулся, и резкая боль, исходящая от раны, пронзила тело.

В дом вошла Мариула. Он увидел ее сразу, как только женщина открыла дверь и остановилась на пороге.

Мариула ласково смотрела на него:

– Что ж ты молчишь, касатик?

Архип лишь улыбнулся ей. Мариуле очень шло нарядное цветастое платье. С привычной смелостью ведуньи она спросила:

– Рана не беспокоит, касатик?

Архип потускнел.

– Спаси Христос, Мариула.

Помолчали, глядя друг на друга.

– Ну вот, – вздохнула Мариула, – ужо скоренько все и заживет.

– А Ляля где? – спросил он, и как-то боязливо дрогнуло сердце в глубине груди, и вместе с тем сладостно.

– Ушла Ляля, – ответила Мариула, и улыбка исчезла с ее лица.

– Ушла, – как эхо, повторил он тихо, не успев до конца осознать смысл слов Мариулы.

– Ко мне казаки давеча наведывались, – поспешила сменить тему разговора женщина. – О тебе и здоровьице твоем справлялись. Желают тебе здравия, да поскорей. А еще желали, штоб…

– А почему Ляля ушла? – перебил ее Архип. – Она же говорила, что будто…

– Она с тебя свое получила, – загадочно ответила Мариула, – а теперь вернется в табор!

– А что она получила? – удивился Архип, у которого от ночи, проведенной с цыганкой, не осталось никаких воспоминаний.

– Все и сполна, – загадочно ответила Мариула. – Ей только робеночка от тебя прижить надо было. Под венец идти нельзя ей – Христова она невеста-то. А без робеночка она силу свою чудесную порастерять могла.

– И что, больше я ее не увижу? – разочарованно спросил Архип.

– Как знать… – неопределенно пожала плечами ведунья. – Ушла она ночью, без прощаний. Даже не поблагодарила за кров. Да Господь ей судья! Одно благостно: тебя, голубь, к жизни возвернула!

Обида на Лялю сильнее боли от раны пронзила грудь кузнеца. Кольнула и, к его немалому удивлению, тут же прошла. Архип быстро смирился с ее таинственным уходом. Он улыбнулся тревожно смотрящей на него женщине:

– Счастливая ты, Мариула. Столько радости можешь людям приносить. Аж завидно!

Она мягкой ладошкой прикрыла ему рот. Мариула не любила, когда ее хвалили. А кузнец прижал ее ладонь к своим губам и поцеловал.

– Лялька забрала твой крест нательный, – сказала Мариула, убирая руку. – А взамен оставила свой, цыганский крест! Она всегда говорила, что крест этот матери ее помершей – тому, кому с добром передан, счастье принесет!

Архип нащупал на груди серебряный крест:

– Ну что же, – улыбнулся он, – пусть станут светлыми дни ее жизни, пусть и она увидит настоящее счастье!

Архип закрыл глаза и с наслаждением вдохнул полной грудью насыщенный ароматами трав воздух в избе Мариулы. Но не успел он выдохнуть, как дверь распахнулась, и в дом вбежал Макарка Барсуков. Глаза мальчика были красными от слез, и он с трудом сдерживал рвущиеся наружу рыдания.

– Что стряслось, касатик? – поспешила к нему Мариула.

– Б-батька помер, – смахнув слезы, ответил мальчик.

– О Господи всемогущий! А когда ж он преставился? – закрестилась Мариула.

– Нынче ночью. Матушка сказывала, что упал зараз на пол и помер!

* * *

Полдень. Жизнь на улице замерла. В крепости, у ворот которой нес караульную службу казак Захар Евсеев, было тихо. Он уселся на разогретый солнцем плитняк подремать, устав от утренних размышлений, от всяческих сомнений и ожиданий.

На засыпанной гравием дороге к крепости послышались шаги. Они были легкими и осторожными. Нет, это не его старая и грузная Маланья. Она теперь не ходит, чтобы покормить мужа. Маланья отправляет меньшую дочку, Варьку, которая не ходит, а больше бегает. Она вечно тороплива и издерганна. Ей не нравится, когда подруги отдыхают на речке, бегать к отцу и относить ему пищу.

Евсеев открыл глаза и увидел приближающуюся к крепости цыганку. Девушка низко поклонилась ему:

– Здравия тебе, казак, и благополучия!

Захар привстал с камня, повесил на плечо ружье:

– Спаси Христос, красавица. С чем ко мне на пост пожаловала?

Цыганка вначале смутилась. Стараясь скрыть дрожь в голосе и вместе с тем придать ему как можно больше бодрости, она ответила:

– Я хочу поговорить с пленником, цыганом Вайдой, что под караулом за стенами содержится.

– Нет, неможно сего, дева, – улыбнулся ей Захар.

Он был доволен собой и тем, что за много лет службы у крепостных ворот у него впервые попросили «дозволения» свидеться с арестантом, а он не позволил! Он был доволен мыслью, что завтра, когда сменится, начнется косовица. И просто жизнью был сполна доволен Захар Евсеев.

– Казак, дорогой, – начала упрашивать его девушка, хватая за руки и стараясь их погладить, – покажи мне цыгана. Только покажи. Я скажу ему два слова, всего только два…

– Не дозволю! – отрезал Захар. – Не положено!

Девушка робко опустилась на камень, на котором только что дремал Евсеев. Она терпеливо следила, как казак ощупал запоры на воротах, после чего, скорее от скуки, а не от любопытства, спросил:

– Что ты хотела сказать арестанту, дева?

– Я хотела ему сказать, золотой ты мой, чтоб он мне на убийцу указал, – цыганка заплакала. – Вайда, казак, горе сейчас мыкает не за свои, а за чужие грехи!

Ляля (а это, конечно, была она) вдруг перестала плакать. Она вытерла платком глаза и пристально посмотрела в глаза казаку.

Захар вздрогнул, словно в него угодила молния, и замер, будучи не в силах отвести в сторону взгляд. Он попробовал что-то сказать, но язык во рту одеревенел и прилип к небу. Руки сжались в кулаки и словно прилипли к телу. В голове затуманилось, и окружающая его явь превратилась в сон.

– Покажи мне Вайду! – потребовала вкрадчивым голосом цыганка.

Но голос ее прозвучал как гром среди ясного неба в голове казака.

– Сейчас… Сейчас я покажу тебе Вайду твоего, – сказал он. – Айда за мной.

Открыв ворота, казак пропустил цыганку в крепостной двор. Он шел к погребку, в котором временно содержался арестант, а девушка не отставая следовала за ним. Небольшой гарнизон отсутствовал, и это значительно облегчало намерения Ляли.

Захар спустился в погребку, вывел цыгана и, продолжая пребывать в гипнотическом трансе, с бестолковым выражением лица уселся грузно на скамейку.

Вайда остановился в двух шагах от девушки, посмотрел на нее красными тупыми от бессонницы глазами:

– Ты зачем пришла, сука?

Сжав кулаки, он подступил к девушке.

– Тебя спасти, – ответила та.

Вместо того чтобы поблагодарить ее, цыган набросился на нее с упреками:

– А ну-ка сядь и слушай, – резко оттолкнула его Ляля.

Цыган плюхнулся на скамейку рядом с казаком.

Сердце девушки переполнилось обидой. Но она вынужденно проглотила оскорбление.

– Выслеживая меня, ты попал в беду, сидишь в крепости под охраной, а тот, кто стрелял… Тебе не выпутаться. От смерти верной могу тебя спасти только я!

Вайда расслабился и обхватил голову руками:

– Казаки проклятые, чтоб их земля всех проглотила.

– Я тебе верю, – сказала Ляля, осторожно коснувшись кончиками пальцев его плеча. – Иначе бы не пришла.

– Тогда почему казакам на меня указала? – взорвался цыган.

– Я им правду сказала, что в лесу видела только тебя, – спокойно ответила девушка. – О том, что ты стрелял в кузнеца, я не говорила!

Вайда снова присмирел и замолчал.

– С того самого часа, когда тебя казаки поймали, – продолжала быстро Ляля, – я места себе не нахожу. Все в глаза твои заглянуть хотелось.

Едва она произнесла эти слова, цыган зарычал:

– И что ты в них увидеть собираешься? Не лезь, дура, не в свои дела! Ты одна с казаками не сладишь!

– А я и не собираюсь с ними силами мериться, – улыбнулась девушка, пропустив обидные слова Вайды мимо ушей. – Мы сейчас уйдем отсюда, и все!

Цыган сидел, закрыв глаза. Но Ляля видела, как тревожные тени бегали по его напряженному лицу, и напрасно он притворялся безучастным к ее словам.

– Ты пойдешь за меня? – вдруг спросил Вайда, покосившись на дремлющего в трансе Захара.

– Нет, – честно призналась Ляля. – Я Христова невеста, и на мне обет безбрачия.

Услышав отказ, вспыльчивый цыган не выдержал, замахнулся на девушку кулаком:

– Ты для чего пришла сюда? Да я лучше сдохну, как мученик, чем пойду за тобой!

Ляля отшатнулась, но не испугалась. Она схватила Вайду за руку, посмотрела на его ладонь и сказала:

– На легкую смерть не рассчитывай. Тебя ждет страшный конец, но не здесь, а далеко отсюда! И женатым тебе никогда не быть, Вайда. На тебе тоже венец безбрачия!

– Что же это такое? – ужаснулся цыган. – Вы что, договорились со своей теткой Серафимой предсказывать мне одно и то же?

– Мы тебе правду сказали, – девушка встала и посмотрела на Вайду сверху вниз. – Ну так что? Ты идешь со мной или остаешься, чтобы проверить правдивость моего предсказания?

– Айда, – решительно поднялся Вайда. – Насколько правдивы твои слова, покажет жизнь. А мне неохота принимать смерть от казаков по ложному навету, если твои предсказания – не пустая брехня!

* * *

Возвращавшиеся из «самоволки» казаки подошли к воротам крепости.

– Слышь, Иван, а ты Захарку разом не видишь?

– Не-а, – озабоченно пожал плечами Иван Григорьев и толкнул ворота, которые оказались незапертыми.

– Ни хрена себе, – нахмурился Григорий Городилов и вошел во двор.

– Ты что-нибудь понимаешь? – почему-то перешел на шепот Григорьев, снимая с плеча ружье и взводя курок.

– Ничегошеньки, – прошептал Городилов, делая то же самое.

Казаки медленно обвели глазами весь крепостной двор.

– А вон у погребка и Захарка маячит. Вот айда и обспросим.

Они подошли к Евсееву, который застыл на скамейке в позе истукана, пяля бестолковые глаза куда-то поверх их голов.

– Захар, ты что? – тронул его за плечо Городилов.

– Доцен пуло, хайло бэц[1]1
  Цыганские ругательства.


[Закрыть]! – прокричал Евсеев и снова вперил бессмысленный взгляд в небо.

– Что он сейчас брякнул, ты понял? – не сводя с Захара удивленных глаз, не оборачиваясь, спросил Иван Григорьев.

– А хрен его знает, – пожал плечами Городилов.

– Поди-ка в погребку загляни. На месте ли цыган чертов?

Григорий Городилов быстро спустился по лестнице вниз и тут же вернулся обратно.

– Пусто, как в моем амбаре, – озадаченно ответил Городилов.

– Знать, утек антихрист?

– Утек, значит, мать его через забор да об пол.

Казаки переглянулись и озадаченно, как по команде, почесали затылки.

– Может, колдовство? – предположил Городилов.

– И это зараз возможно.

Иван Григорьев схватил за грудки что-то бессвязно бормотавшего на непонятном наречии Захара и как следует встряхнул его:

– Ты, кутак собачий, чего торчишь у погребки, а не у ворот? Цыгана ты освободил?

– Кого? – таращил глаза ничего не понимающий Захар.

– А может, ему по морде треснуть? – спросил у Григорьева Городилов.

– Обожди, погляди, какой он, – воспротивился Иван. – Разве в эдаком состоянии что уразумеет?

– Кажись, брагой от него не прет.

– Доцен пуло, хайло бэц! – вновь отбрил их Евсеев по-цыгански и тут же пришел в себя. – Братцы?! Что это со мной?

– Сами бы знать хотели, – вздохнули казаки, переглянулись, перекрестились и дружно сплюнули через левое плечо.

24

– Любовь, – сказал капитан Барков, – истинная, всепобеждающая любовь должна быть сильнейшей страстью человека; она должна подчинить себе все иные желания, возобладать над всеми другими стремлениями. Но у меня любовь может стать такой лишь при условии, что она будет взаимной. – И он бросил нежнейший взгляд на утопающую в кресле Жаклин.

– Послушайте моего совета, Александр Васильевич, – сказала Жаклин. – Забудьте о любви. Что она такое? Мимолетный сон, длящийся неделю-другую. Вот и все ее радости. И разочарования, длящиеся всю жизнь, – вот возмездие за нее. Кто и когда знал истинную любовь и был счастлив? Истинная любовь всегда безответна или трагична…

Это был уже третий визит адъютанта губернатора к Жаклин, на который он напросился сам, утеряв надежду на приглашение. Он явился к француженке, чтобы поговорить, сам не зная о чем. Дело в том, что владевшие им чувства были ему внове, и он не мог в них разобраться. Жаклин же прекрасно понимала его состояние.

– А что делает вас счастливым, Александр Васильевич? – спросила женщина, приподнявшись. – В чем думаете найти счастье вы? Не станете же утверждать, что не ищете счастья? Я все равно вам не поверю. Этим поискам посвящена жизнь каждого человека.

– Вашему остроумию нравится изыскивать подобные вопросы? – спросил он, но получил лишь улыбку вместо ответа.

Жаклин была с Барковым очень ласкова, настаивала, чтобы он остался подольше. Когда они здоровались, женщина выразительно пожала ему руку, после усадила подле себя и шептала милые пустячки. А ее взгляд? Ясный, сверкающий, полный то веселости, то грусти, и всегда неотразимый. Какой человек с живыми чувствами, с горячей кровью и с сердцем, не закованным в тройную броню опыта, смог бы устоять перед этим взглядом?

– Ну, так что, капитан, вы выполнили мою просьбу? – спросила Жаклин, одарив Баркова своим неповторимым, жарким взглядом.

Капитан в недоумении посмотрел на нее:

– П-простите, прекрасная Жаклин. Но я, признаться, позабыл смысл вашей просьбы.

– Да вы еще, ко всему прочему, страдаете забывчивостью? – спросила лукаво француженка, сняла с груди брошь, повертела в руках и уронила ее на пол.

Капитан вскочил, чтобы поднять брошь. При этом он встал на одно колено. Но Жаклин оказалась проворней. Нагнувшись, она ловким движением подхватила брошь, а капитан Барков тем временем увидал точеную, ослепительной белизны шею француженки и вспыхнул.

– Подарите мне эту брошь, Жаклин, – попросил он.

– Только тогда, когда вы узнаете, живет ли в Оренбурге или где-то рядом человек по имени Архип и по фамилии Санков.

– Ах, вы вот о какой просьбе! – облегченно улыбнулся капитан и, оставаясь на коленях, протянул руку. – Брошь взамен на интересующие вас сведения!

– Сведения за брошь, – лукаво поправила его Жаклин.

– Пожалуйста…

Барков встал и вернулся в кресло. Он смотрел на прекрасное лицо француженки, пытаясь высмотреть на нем хоть намек на то, для чего столь шикарная женщина так остро нуждается в сведениях о каком-то мужике.

– Ну? Я жду, капитан!

В красивых глазах Жаклин заблистали искорки нетерпения.

– Если бы вы знали, прекрасная Жаклин, сколько мне пришлось для этого потрудиться! – рассчитывая на яркое проявление благодарности, начал издалека Барков.

– Надеюсь, ваши труды не пропали даром? – сгорая от любопытства, спросила она.

– А ответ на этот вопрос вы услышите только после того, как…

Барков ткнул пальцем себе в щеку. Капитан ожидал, что обрадует Жаклин своим сообщением, но чтобы до такой степени…

Не успел он и глазом моргнуть, как француженка оказалась у него на коленях. Жаклин буквально каждую клеточку на его лице покрыла страстными горячими поцелуями. Она вся трепетала и светилась от счастья!

– Такая благодарность вас устроит, Александр Васильевич? – спросила Жаклин, перебираясь с его колен обратно в кресло.

– О, да, божественная женщина, – еле пролепетал капитан, пребывая в состоянии шока.

– Так где проживает Санков Архип? – поинтересовалась Жаклин.

– Я скажу, но только после того, когда узнаю, чем знаменит этот казак, раз о нем так интересуется самая красивейшая из женщин?

Француженка нахмурилась, но не рассердилась.

– Как-нибудь в другой раз, – уклончиво ответила она и спросила: – Так вы сегодня мне ответите или нет, где следует искать Санкова Архипа?

– В Сакмарском городке, недалеко от Оренбурга. В нескольких верстах всего! – сокрушенно вздохнул капитан, откровенно жалея, что пламенные интересы красавицы распространяются не на него.