Текст книги "Агнцы Божьи"

Глава 17

Самое главное, годовое, радение хлысты устраивали в июньские дни около Троицина дня. В этот день они радели более активно, чем в другие дни. Они впадали в исступление и им представлялся дым, в котором они будто бы видели младенца, сияющего золотым блеском. И это видение они называли явлением золотого Христа. Как только видение им начинало казаться, они падали ниц, и…

Годовое радение у хлыстов считалось очень большим праздником и продолжалось оно нередко до недели. И всё это время сектанты проводили в беспрестанном кружении по солнцу, прерываясь только на время обеда.

Вот и сегодня, в ожидании приглашённых гостей, старец и богородица встали с утра пораньше и за столом, за чашкой чая, обсуждали, всё ли готово к празднику и встрече.

– Не изволь сумлеваться, – отозвалась на вопрос Андрона Агафья. – Не впервой эдакий праздник проводим, и всё до мелочей помнится.

– Надо так всё обставить, чтобы лицом в грязь не ударить, – вздохнул Андрон. – Засиделись мы с тобой, застоялись, душа праздника просит.

– Праздник праздником, а пройдёт ли всё гладко? – покосившись на него, сказала Агафья. – Сердце что-то в тревоге моё. Какое-то смутное беспокойство во мне присутствует.

– Да нет, всё ладно должно быть, – покачал головой Андрон. – Новая власть нас не трогает, и мы её не касаемся. Церковная власть тоже пришипилась и нас не тревожит. Мыслю, мешать нам праздник проводить ни у кого резону нет.

– А с Евдохой что делать прикажешь? – вздохнула Агафья. – Возвернул ты её обратно, а стоило ли?

– Это не твоего ума забота, – огрызнулся Андрон. – Твоё дело – опоить её так, чтоб она не телилась, но мычала. Ежели мы её на прошлом радении пророчицей нарекли, вот пускай ею и остаётся до поры до времени.

Открылась калитка, и во двор стали входить первые приехавшие гости.

– Ну вот, – сказала Агафья, вставая. – Встречать идём, батюшка. Следом за этими и другие потянутся, и так до самого вечера, до самых радений почитай…

* * *

– Ну что, ты Бога видела? Что он тебе сказал? Что ты ему? – наседала с вопросами Нюрка Крупнова, когда они, приготовив баню, присели в предбаннике передохнуть.

– Отвяжись, ничего не помню я, – отбрыкивалась Евдокия.

– Как же так? Тебя как на радениях благодать небесная накрыла, так ты целую неделю в ней пребывала? – наседала Нюрка.

– Для меня вся неделя как одна ночь промелькнула, – вздохнула Евдокия. – Были видения, помню, но какие… Верь, не верь, всё вылетело из головы.

– Э-э-эх, мне бы там, на небесах, побывать, хотя бы мысленно, я бы всё запомнила, – вздохнула мечтательно Нюрка. – Тебе вот дано там бывать, а мне… Только при радениях маленько. Но утром я тоже мало чего помню.

Агафья вышла на крыльцо и позвала её.

– Всё, мне пора, матушка кличет, – встрепенулась Нюрка. – Баню не затопляй покуда. Кормчий сам скажет, когда.

Только она отошла, из-за бани вышел Савва Ржанухин и остановился перед Евдокией, глядя на неё сверху вниз.

– Ну, чего тебе, Савва? – поморщилась Евдокия, догадавшись, с чем он пришёл. – Тоже про царство небесное воспрошать собираешься?

Лицо Ржанухина вытянулось, а глаза округлились.

– Да, а откуда ты прознала? – прошептал он. – Ты теперь взаправду всё ведаешь, Евдоха?

– Да нет, я просто спросила, – вздохнула Евдокия. – Вот сейчас Нюрка Крупнова всё о небесах у меня допытывалась. Она отошла, а ты подошёл. Вот я и подумала, что тебя то же самое, что и её, интересует.

– И что ты ей про небеса пообсказала? – спросил Ржанухин, приседая на корточки. – Я тоже знать хочу, как там – хорошо или худо? Какие души туда переселяются и как живут-поживают там они?

– Не помню я ничего, где была и что видела, Савва, – покачала головой Евдокия. – И была ли я где-то, знать не знаю. Я помню только, как заснула на радениях, а когда проснулась, узнала, что неделю целую проспала.

Ржанухин вздохнул разочарованно и ухмыльнулся.

– Вот ведь как бывает, – сказал он. – Почему все пророки после того, как благодать на них накатывает, опосля не помнят ничего? А я вот знать хочу, как там, на небесах, живётся. Андрон вон одно говорит, а сам… Если эдакие, как они с Агафьей, после смерти в небеса возносятся, значит, житуха там эдакая же, как и в аду?

– Не вознесутся их души в небеса, это я точно знаю, – вздохнула Евдокия. – В аду подземном, у чертей в котле кипящем, вот где душам их грешным самое место. А ты что, Савва, разочаровался в них, если вопросы мне задаёшь такие зубастые?

– Не знаю я, что думать, и жить, как дальше, я не знаю, – дрогнувшим голосом проговорил Ржанухин. – Я же дурень безмозглый и много чего не понимаю. Андрону не верю я и богородице тоже не верю. Так кому же верить тогда? Я не могу жить без веры. Пусто в душе у меня, Евдоха, и в башке тоже пусто.

– Веру хочешь найти истинную, настоящую, тогда в церковь ступай, Савва, – посмотрев в его грустное, потерянное лицо, посоветовала Евдокия. – Помолись, открой душу Богу истинному, и он услышит тебя и путь верный укажет. Здесь, на корабле, ты правды не найдёшь. Здесь всё грехами пропитано, и корабль ваш – это вертеп непристойный, а не святое место, как Андрон всем брешет бессовестно.

Выслушав её, Ржанухин помотал головой и обхватил её руками.

– Эх-хе-хе-хе-хе-хе-хе, – тяжело вздохнул он. – А может, руки на себя наложить, как ты считаешь? Какой-никакой, а выход. Ведь всё равно, когда-то помирать придётся? Так чего чыпляться за житуху постылую и небо коптить дыханием смрадным опредь души?

– Эй-эй-эй, даже думать забудь о том, Савва! – округлив глаза, воскликнула Евдокия. – Даже мыслить о самоубийстве – грех страшный. Всем, кто руки на себя накладывает, прямая дорога в ад кромешный. Тебе что, мало того, что старец и Агафья из тебя верёвки вьют? Так ты хочешь в ад вперёд них попасть, чтобы там их встретить, а потом в одном котле с ними вариться?

Ржанухин задумался. Видимо, её слова произвели на него отрезвляющее впечатление.

– Раз ты говоришь так, пророчица, знать, так оно и есть, – вздохнул он, выпрямляясь на ногах и вдруг, вспомнив, всплеснул руками: – А меня ведь к тебе кормчий послал, – сказал Савва, покосившись в сторону дома. – Там гостей много пребывает, и Андрон велел мне тебе передать, чтобы шла ты и к празднику готовилась. Нынче радения большие начинаются, и тебе там особое почтение высказано будет. Что да как, я не знаю, но, чую, снова в небеса вознесёшься своею чистою, безгрешною душою.

* * *

Георгий Стрельников шёл в сторону Зубчаниновки сначала степью. Он решил забрать у хлыстов Евдокию и ни капли не сомневался в правильности своих действий. Прежде чем решиться на такой шаг, он обратился за советом и помощью к архиерею, но, кроме сочувствия, ничего от него не получил. Архиерей сослался на тяжёлые времена, на недопонимание между церковной и советской властью, и… Честно признался, что чем-то помочь он не в состоянии.

Георгий вошёл в положение архиерея и решил навестить консисторского дьяка Василия и у него попросить помощи. Но того дома не оказалось. Встретившая его прислужница сообщила, что Василий не приходит домой уже давно, и куда он подевался, никто не знает.

Тогда, набравшись решимости, Георгий навестил командира красногвардейского отряда у себя на работе, но и тот отказал ему в помощи. «Что ж, придётся вытаскивать Евдоху самому, – подумал он, решаясь идти в Зубчаниновку. – Хорошо хоть я знаю, где её искать, а как выручать буду, там, на месте, придумаю…»

Больше никаких вопросов и сомнений для него не существовало. И он был даже рад этому. Всё, что с ним происходило, он воспринял как испытание Божье, которое спустилось к нему с небес, а всё человеку от Бога идёт, он знал это точно и искренне верил в это.

Отдавшись всецело своим мыслям, Георгий давно перестал следить за дорогой. Он даже не заметил, как закончилась степь, и он шёл по лесу, машинально переступая через кочки, поваленные стволы высохших деревьев и валежник, попадавшиеся ему на пути. Споткнувшись о пенёк, он остановился, перешагнул через него и пошёл дальше, принимая влево, чтобы выйти на дорогу, но…

«Видимо, далеко я углубился в лес и отошёл от дороги, – подумал Георгий огорчённо. – Я уже давно должен подойти к Зубчаниновке, а я…»

Вдруг он вышел на тропу, которая привела его к поляне, на середине которой он остановился. «Вот тебе раз! – подумал он, осмотревшись. – Ни полей тебе, ни посёлка и жилья никакого… Господи, я один? Совсем один в этом таинственном месте?»

Вдруг сердце внутри встрепенулось, заполнилось восторгом, который он испытывал не раз во время молений в стенах храма. Это состояние он не испытывал давно, с того самого дня, когда сложил с себя сан и чужое, холодное чувство безысходности уступило место ощущению восторга и восхищения.

Георгий поднял к небу лицо.

– Господи, Владыка небесный! – воскликнул он в умилении. – Ты помоги мне исполнить то, за чем я иду в логово хлыстов-грешников! Научи меня, как сделать это, Господи, я очень прошу тебя и молю об этом!

В религиозном экстазе он опустился на колени и, коснувшись лбом земли, стал молиться горячо, страстно, как в дни своего служения в стенах храма. Это была даже не молитва, а излияние души, чистосердечная исповедь перед живым Богом, и он не сомневался в эту минуту, что Господь сейчас стоит перед ним и внимательно слушает его. Это убеждение росло по мере того, как продолжался этот страстный, порывистый молебен. Георгий чувствовал себя, как сектант во время радений: лицо его горело, а глаза светились. Обильный пот выступил на лбу и липкой жидкостью растекался по телу под одеждой. Его молитвенный шёпот становился всё громче и громче, а затем…

Сделав паузу, он затих в надежде услышать ответы на свои вопросы, посылаемые, как он верил, стоявшему перед ним Богу, но… Вокруг всё было тихо, как в заколдованном урочище. И вдруг подул свежий ветерок, мягкое дуновение которого коснулось его лица, и… Георгий затрепетал, как листочек на дереве, распознав в этом знак Божий. Сердце внутри заколотилось с неистовой силой, а душа замерла от невыразимого блаженства.

В великом восторге он простёр руки вверх и замер в ожидании чего-то неведомого и таинственного.

– Господи, я не вижу тебя, но чувствую, что ты рядом! – выкрикнул он, осеняя себя крестным знаменем. – Я не слышу тебя, Господи, но чувствую, как исходящая от тебя благодать наполняет мою голову и тело!

Георгий почувствовал, что просветлел и преобразился. Мысли в голове упорядочились, и все сомнения, ограничившие его, бесследно улетучились. «Ничего и никогда не заставит меня усомниться в вере моей, – подумал он. – Дух Божий остался во мне даже после того, как я сложил с себя сан, и это я понял сейчас, вновь его в себе ощущая!»

Вздохнув полной грудью и резко выдохнув, Георгий расправил плечи и продолжил свой путь в Зубчаниновку, думая о том, что произошло с ним в лесу. Ускоряя шаг, он уже знал, что делать, и всё больше проникался уверенностью, что все происшедшее было не игрой воображения, а самым настоящим чудесным посланием Божьим.

* * *

Главное, годовое, радение началось вечером, ещё засветло, во дворе у дома. В белых одеяниях, адепты секты встали полукругом у входа в подвал и песнями, обращёнными к матушке сырой земле, встретили богородицу Агафью. В цветном платье она вышла из подвала, вынося на руках поднос с фруктами и ягодами. Все хлысты, распевая песни, воспринимали её как мать сыру землю со своими дарами. Агафья стала обходить поющих и причащать их, приговаривая: «Даром земным питайтесь, Духом Святым услаждайтесь, в вере не колебайтесь…» Потом, когда поднос опустел, она стала помазывать адептов водой, приговаривая: «Даром Божьим помазайтесь, Духом Святым наслаждайтесь и в вере не колебайтесь…»

Поглазеть на хлыстовские радения собралось всё население Зубчаниновки от мала до велика. Разыгрываемое сектантами представление выглядело ярким и величественным.

Затесавшись в толпе зевак, Георгий Стрельников внимательно наблюдал за происходящим. Больше всего ему хотелось увидеть Евдокию, но её нигде не было.

Закончив причащение, Агафья и Андрон пригласили всех в горницу и первыми пошли к крыльцу. Ни на минуту не прекращая пения, все двинулись вслед за ними. Намереваясь присоединиться к процессии, Георгий попытался проникнуть во двор, но был остановлен бдительным бородатым охранником и выдворен.

– Сегодня без смотрин, – объяснил мужик, выводя его через калитку на улицу. – Гостей видимо-невидимо понаехало, а горница хоть и большущая, но не безразмерная.

«Хорошо, подожду, – подумал Георгий, глядя на закрывшуюся калитку. – Если понадобится, то и до утра ждать буду, но от своего не отступлюсь».

Но ждать не пришлось. Спустя несколько минут к забору подошёл Савва Ржанухин:

– Заходи на корабль наш, батюшка. Тебе дозволено присутствие.

– Мне? Дозволено? Кем? – опешил Георгий. – Я же…

– Вот, переоденься только, – впуская через калитку во двор, вложил ему в руки аккуратно сложенную белую рубаху Савва. – В бане вон переоблачайся, и милости просим.

– Как, но я…

– Не рассусоливай, а поспешай, батюшка. Скоро уже всё начнётся и двери запрут. Я тебя у крыльца подожду, поторапливайся.

Георгий с тяжёлым сердцем переоделся в белую рубаху и поспешил к крыльцу, у которого поджидал его Ржанухин.

– В избу входить будем, делай всё так, как я скажу, – предупредил Савва. – Тебе уважение оказывать будут, и ты отвечай тем же. В радениях участвовать не захочешь, в сторонке постой и мешать не вздумай. Отнесись по-доброму к тем, кто тебя добром приветил и на праздник допустил.

Войдя в дом, Георгий едва не попятился к выходу, увидев, как стоявшие у входа в горницу хлысты поприветствовали его словами «мир вам» и стали поочерёдно кланяться ему в ноги врастяжку. Они падали на руки и кланялись ему, как образу и иконе.

– Чего стоишь, делай то же самое, батюшка, – прошептал в ухо опешившего Георгия Ржанухин. – Оказывай уважение так же, как и тебе оказывают.

Георгию ничего не оставалось, как последовать его совету. Затем Савва помог ему втиснуться в горницу, переполненную сектантами и от того кажущуюся маленькой и тесной.

Облачённые в длинные и широкие белые рубахи, являющиеся символом убелённых одежд, хлысты, плотно прижавшись друг к другу боками, сидели на расставленных вдоль стен лавках и распевали голоссалии. Пели они хорошо, душевно, но… как ни силился Георгий, так и не смог уловить смысла в их песнопении. И тут он вспомнил, что хлысты не терпят однообразных песнопений. И слова во время голоссалий не сочинялись заранее, а рождались тут же, прямо во время распевок. Ещё он вспомнил, что как-то дьяк Василий рассказывая ему о хлыстах, говорил об утверждениях христоверов, что якобы царь Давид напутствовал своих последователей «всегда петь Господу новую песнь» в том смысле, что петь одно и то же – дело мёртвое, Богу не угодное! А ещё Василий говорил, что хлысты на голоссалиях предпочитают распевать стихи, появляющиеся из глубины сердечного чувства, под благодатным покровом смирения; своим бесконечным многообразием они выражали евангельский символ рек воды живой, текущей в мир из недр Церкви, оплодотворённой Логосом-Христом.

Пение распевцев всё больше и больше захватило хлыстов, приводя их в состояние сердечного умиления. Протиснувшись в угол у печи, Георгий с интересом наблюдал обильные слёзы, застилающие глаза поющих. Проникаясь чувством собственной греховности, они плакали громко, с криками и воплями, не стыдясь друг друга. Затем, когда рыдания охватили всех без исключения, хлысты стали громко исповедоваться, прося прощения у братьев и сестёр, взывали к Богу о помиловании.

Убедившись, что никто не обращает на него внимания, Георгий с некоторым облегчением вздохнул. Ищущим взглядом он всё разглядывал и разглядывал лица входящих в раж хлыстов, но Евдокии среди них не видел.

Всё ещё рыдая, крича и воя на все лады, тем самым получая душевную усладу, сектанты, вдруг проникнувшись необычайной взаимной нежностью и любовью, начали обниматься, целоваться, вытирать друг другу слёзы, поправлять волосы и одежду.

И тут на середину горницы вышел Андрон.

– Порадейте, детушки, и помолитесь об успехе имеющего быть пророчества! – громко выкрикнул он и, начав кружиться, громко запел:

 
Уж вы детушки мои,
Порадейте за меня,
Бога ради порадейте!
Не жалейте вы плотей —
Тех нечистых свиней!
Ради Бога порадейте,
Своим потом облейте
Матушку сыру землицу!..
 

Хлысты, как по команде, соскочили со своих мест и образовали вокруг кружащегося старца большой круг. Они стали громко топать ногами в один шаг, махать руками, тяжело и отрывисто дыша. А когда почувствовали в себе прилив духа святого, начали быстро бегать с пением распевок:

 
Богу порадейте,
Плотей не жалейте,
Марфу[2]2
  То есть плоть.


[Закрыть] не щадите,
Богу послужите!
 

Радеющие хлысты вертелись по-солонь, каждый по ходу солнца, по часовой стрелке, на своём месте с такой быстротой, что скорость оборотов была подобна вихрю. При этом каждый из них повторял в такт движению: «Ой, дух! Ой, дух! Царь дух! Царь дух! Ой, Бог! Ой, Бог! Царь Бог! Царь Бог!..»

Позабыв обо всём на свете, Георгий во все глаза наблюдал за радеющими сектантами. «О Господи, да они все одновременно сошли с ума? – думал он потрясённо. – Да это же не что иное, как всеобщее коллективное помешательство! Господи, верни разум этим несчастным, ибо ими всеми овладел нечистый! Да они одержимы бесами, Господи!»

Андрон, перестав кружиться, привлекая к себе всеобщее внимание, закричал:

– Наслаждайтесь… наслаждайтесь банею духовной, люди божьи! Испейте, испейте власть пиво духовное! Пивушко то человек плотскими утехами не пьёт, а пьян живёт! Благодать святого духа наполняет нас как бы пивом; от сего благостного пива сердца наши исполняются веселием духа святого, и мы, будучи упоены святым духом, будто пьяные, приходим в радостное и святое исступление!

Хлысты, слушая его, кружились, как заводные. Они не останавливались ни на минуту, чтобы перевести дыхание. Напряжённые до предела возможностей люди приближались к состоянию транса, постепенно впадая в блаженство, ассоциирующееся в их понимании с вратами, ведущими к великим духовным свершениям. Они были уверены, что в радениях умерщвляются плотские страсти, а души радельщиков обращаются к Богу; все мысли и чувства устремляются к миру горнему. Они от всей души желали в небо улететь и оттуда птицу райскую сманить, то есть привлечь к себе благодать святого духа.

– Иисус Христос молился в вертограде Гефсиманском до кровавого пота! – подбадривал адептов Андрон. – В своих радениях все вы превращаетесь в сынов Божьих и становитесь христами! Ратуйте, ратуйте, братья и сёстры!

И вот во время самого сильного разогрева радеющих вдруг где-то среди них раздался голос:

– Вот он, дух святой идёт! Ратуйте, голуби, ратуйте!

Услышав эти слова, Андрон прокричал:

– Иди, дух Божий! Иди, батюшка!

Перестав радеть, хлысты остановились и принялись искать промеж себя пророка. И вот они расступились, впуская в круг девушку, которую усадили на стул, и…

– О Боже, – прошептал Георгий, узнав в пророчице Евдокию. – Это сон или явь? Это же…

Сидя на стуле, Евдокия покачнулась и устремила взгляд в потолок, поверх голов обступивших её сектантов. Она стала что-то говорить, но произносимые ею слова невозможно было разобрать.

– Золото… Много золота… Бриллианты… Всё сверкает, переливается… – кое-как разобрал Георгий. – Куёлда… Куёлда… Целый ларь драгоценностей на столе…

– Заблажила! Заблажила! – зашептались хлысты. – В слово, в слово ходит!

– Дорога… Лес… Кровь… Смерть… – уже более отчётливо заговорила Евдокия, не отводя от потолка неподвижного взгляда. – Ночь… Мрак… Он… Он… Он идёт, слышите? Он идёт…

Не видя никого и ничего вокруг себя, Евдокия бормотала и бормотала чудовищную околесицу. Если Георгий, как ни старался, всё одно не понимал её, то стоявшие вокруг неё сектанты впитывали каждое произносимое ею слово. Для них слова пророчицы означали только одно: дух святой сошёл на весь корабль. Одни смеялись, другие плакали, третьи громко кричали и топали ногами, точно пьяные. Некоторые ворковали по-птичьи, другие издавали вообще диковинные звуки. Сколько было радости! Сколько умилённых слёз!.. Сколько было всего таинственного и непонятного…

* * *

Издав протяжный стон, Георгий поморщился, пошевелился и открыл глаза. Увидев звёзды над головой, он попытался вскочить и сесть, но не получилось. Руки, к его изумлению, оказались связанными, ноги тоже, а сам он лежал на боку, на дне телеги, которая куда-то ехала.

– Что, батюшка, очухался? – полуобернувшись, поинтересовался управлявший лошадью мужик.

– Где я? – простонал Георгий, испытывая муки от дикой головной боли. – Куда ты меня везёшь и кто ты?

– Ты едешь в телеге, а я тебя везу, – коротко ответил возница. – Домой, в Самару, такое повеленье мне дано.

– Ты Савва Ржанухин, – узнал его Георгий. – Но почему ты везёшь меня связанным? Что-то я не припомню, чтобы тебя или кого другого об этой услуге просил.

– Не просил, а тебе оказали эдакую услугу, – вздохнул Савва. – Сунул нос, куда ни попадя, вот по башке и получил. Ну, ничего, поболит и пройдёт головушка твоя, зато знать будешь, что нечего тебе больше на корабль наш соваться и людей божьих понапрасну нервировать.

Георгий зажмурился и всё вспомнил. Радения, бешеные пляски хлыстов, находящаяся вне себя Евдокия, которая несла какую-то ахинею и…

– Савва, а за что меня чем-то по голове огрели? – спросил он, глядя в спину Ржанухина. – Что, Андрону чем-то не понравилось моё присутствие на вашем представлении?

– Понравилось или не понравилось, не моего ума дело, – снова обернулся, отвечая, Савва. – Когда Евдокию за печь отвели, ты следом попёрся. Вот тебя потихонечку Вовчик Чернов слегка и пристукнул. А опосля я тебя во двор вынес, в телегу уложил, как кормчий велел, связал, чтоб не трепыхался и… И вот везу тебя в Самару, эдак мне было велено.

Несколько минут они ехали молча. Превозмогая невыносимую боль, Георгий пытался переварить услышанное. Вспомнить он больше ничего не мог, как ни силился.

– Эй, Савва, а радения что, уже закончились?

– Нет, сейчас на корабле всё в самом разгаре, – ответил Ржанухин, легонько подстегнув кнутом сбавившую бег лошадь. – Сам видел, сколько голубей слетелось на великий праздник. Ещё почитай дней шесть праздновать и радеть будут.

– Всё будет так же, как и сегодня? – поморщившись, спросил Георгий.

– Нет, всё по-разному, эдак задумано, – неохотно ответил Ржанухин и обернулся. – Тебе-то для чего всё это знать? Тебе всё одно теперь за версту к кораблю не подпустят.

– А Евдоха почему такая, какой я её увидел? – поинтересовался Георгий. – Её что, специально чем-то опоили, чтобы юродивой выставить?

Его вопрос озадачил и рассердил Ржанухина.

– Эй-эй-эй, не болтай так о ней, – буркнул он недовольно. – Пророчица она и эдак блажит. А ты не мысли вернуть её, батюшка. Старец теперь вовек её от себя не отпустит, и даже не мылься её ослободить.

– Ты что, думаешь, я за этим приходил? – напрягся Георгий.

– Я никак не думаю, так старец Чернову говорил, когда я тебя в телегу грузил, – вздохнул, отвечая, Ржанухин. – Мой тебе совет: не пытай боля судьбину свою. Сегодня тебя только оглушили и домой свезти велели, а ежели ещё нос сунешь, и пришибить могут, а мне велят тебя в землю закопать. Может быть, и сегодня порешили бы, но пощадили ради праздника. Да и вокруг голубей слетевшихся слишком много.

– Всё, спасибо за совет, Савва, – сказал Георгий, снова морщась от боли. – Теперь я уверовал, что вы, хлысты, безобидными только кажетесь, а на самом деле…

Он застонал и зажмурился. Сильнейшая боль молнией пронзила мозг, и он…

– Эй, куда тебя везти, батюшка? – обращаясь к нему, крикнул Ржанухин. – Домой или в церковь сразу?

– Чего? – натужно прохрипел Георгий, не поняв его.

– Я спросил, куда тебя везти, батюшка?

– Не знаю, – произнес Георгий. – А ты сам куда меня везёшь?

Почуяв неладное в его ответе, Ржанухин потянул за вожжи и остановил коня.

– Батюшка, чего это с тобой? – спросил он озабоченно. – Ты что, запамятовал, где живёшь?

– А кто я? – сбил его с толку неожиданным высказыванием Георгий. – Ты знаешь, как меня зовут?

– Ну и дела, – вздохнул Ржанухин, начиная понимать, что батюшка потерял память. – Эй, а что же мне делать-то с тобой прикажешь, горемыка?

– Я горемыка? – переспросил Георгий, глупо улыбаясь. – Это так меня зовут?

– Понятно, отвезу тебя к церкви, там и оставлю, – вздохнул с тяжёлым сердцем Савва, беря в руки вожжи и подстёгивая кнутом коня. – Там найдут тебя, батюшка, и…

Не закончив фразы, он снова тяжело вздохнул и с отчаянием махнул рукой.