Текст книги "Агнцы Божьи"

Глава 13

От дома Горыниных до молельного дома хлыстов в Зубчаниновке купчиха Куёлда и Евдокия домчались на тройке с бубенцами. Любившая во всём шик, Василиса Павловна перед поездкой на радения приказала накрыть жеребцов тканными из шёлка сетчатыми попонами.

Встретивший важную гостью на крыльце старец Андрон подобострастно выслушал пожелания дать овса лошадям, устроить на ночь кучера и, поклонившись ей в пояс, льстиво сказал:

– Не извольте беспокоиться, Василиса Павловна, всё исполним, как пожелаете. И лошадей сейчас определим и кучера пристроим.

Сказав, старец уставился немигающим взглядом на стоявшую рядом с купчихой Евдокию и некоторое время изумлённо рассматривал её.

– Так мы что, долго ещё стоять будем? – напомнила о себе Куёлда. – Прямо отсюда радениями любоваться будем или впустите на корабль?

– Да-да, милости прошу, Василиса Павловна, – встрепенулся Андрон, распахивая дверь. – Это я малость стушевался и задержал на крыльце вас. Нижайше прошу за ротозейство сеё прощения. Милости прошу!

С колотящимся сердцем Евдокия вошла вслед за Куёлдой в горницу. Сидевшие на скамейках хлысты, как по команде, встали.

– Садитесь, садитесь, голуби! – засуетилась невесть откуда возникшая Агафья. – Скоро… Скоро уже начнём.

Хлысты сели и уставились на вошедших. Пряча взгляд, Евдокия смотрела на адептов исподтишка и, к ужасу своему, убеждалась, что не видит их лиц. Она видела только одно большое белое пятно, расплывающееся, словно в кошмарном сне.

Тишина в избе стояла такая, что Евдокия слышала, как билось её собственное сердце.

Старец Андрон вёл себя не так, как прежде. Все ждали от него предшествующей радениям проповеди. Но кормчему требовалось перестроиться из обычного человека в «Бога» – с убедительным языком проповедника, строем мыслей и чувств. А он всё стоял и стоял растерянно посреди горницы и не мог выдавить из себя ни звука.

Поймав на себе неподвижный, колючий взгляд старца, Евдокия в смятении вскинула руку и провела ею по влажному холодному лбу. Ей вдруг показалось, что Андрон потерял дар речи именно из-за неё, и пугающее предчувствие чего-то очень плохого сжало внутренности.

Когда волнующая пауза стала затягиваться, старец вдруг встрепенулся, словно выходя из глубокого транса. Он провёл по лицу ладонями, пытаясь сосредоточиться и вспомнить что-то очень важное. Но, как ни силился, никак не мог обуздать ускользающее от него это крайне важное, от чего много чего сегодня зависело. И вдруг…

Андрон упал на колени, вытянул вперёд правую руку и, словно из тумана, выплыли первые фразы:

– Голуби, ратуйте! На наш корабль снова ходящая в слове богородица вернулась!

Старец выговаривал слова громко, медленно, чтобы они отпечатались в головах адептов. Но как же дрожал его голос! С каким трудом сквозь сжатое спазмом горло проходили слова!

Хлысты задвигались на скамейках и обратили взоры на замершую Евдокию, на которую указывал перст кормчего. Они тоже начали становиться на колени, во все глаза глядя на покрасневшую до корней волос Евдокию.

– Все вы знаете, что на гору Араратскую я хаживал! – начал долгожданную проповедь старец. – Превеликое множество чудес повидал я там, много чего невиданного своими очами зрил! Всё это я вам уже рассказывал и пересказывал, голуби мои сизокрылые! Всё, да не всё! Скрыл я от вас, как царь араратский молвил мне, что богородица в слове ходящая снова придёт к нам, когда я с горы домой возвернуся! И вот она стоит перед нами! Ратуйте, ратуйте, ратуйте, голуби, и от всего сердца возрадуйтесь!

И странно, как только он заговорил, его голос утратил всякую скованность, неуверенность и фальшивость. Теперь речь Андрона лилась непринуждённо, а глаза блестели вдохновением. Глядя на завороженные лица адептов, он понял, что по-прежнему пользуется у них безграничным доверием, что может и говорить с ними, и одновременно следить, как они слушают его и как воспринимают произносимые им проповеди. И он говорил и говорил про чудо, не спуская жаждущих, похотливых глаз с Евдокии, а она…

Андрон вдруг прервал проповедь, встал на колени и с распростёртыми для объятий руками пошагал к ней.

Все адепты в горнице последовали его примеру. Евдокия впала в ступор. Её мозг решительно отказывался понимать и оценивать, что происходит вокруг.

Горница заполнилась криками, воплями и истеричным плачем. Хлысты, вставая на колени, преклонялись перед ней. Все слёзно просили, чтобы отверзла она уста, наполнилась духом и прорекла бы общую судьбу кораблю.

Евдокия слышала их просьбы и восклицания, но… Но она пребывала в такой растерянности, что не знала, что отвечать им.

– Скажи нам, блаженная… Вещай слова пророчества! – взмолился Андрон, крестясь обеими руками. – Пролей из чистых уст своих сказанья несказанные!

– Плохо мне, пить дайте, – прошептала с несчастным видом Евдокия. – Дышать мне нечем, дайте пить!

Кто-то подал ей бокал, и она с жадностью выпила до дна похожий на чай напиток.

– У-ух, – прошептала девушка и попыталась выйти из комнаты. Но стоявшие вокруг хлысты не позволили ей сделать и шага.

– Вещай слова пророчества, богородица! – просили они. – Пролей из чистых уст своих сказания несказанные!

И вдруг глаза Евдокии засияли диким, исступлённым блеском. Она закричала нечеловеческим голосом, затряслась всем телом и, исступлённо озираясь по сторонам, всхлипывая от душивших её рыданий, повалилась на пол.

Хлысты замерли, вскочили с колен на ноги, и…

– Накатил! Накатил! Станет в слове ходить! Пойдёт, – пошёл восторженный голос по горнице.

Хлысты запрыгали на месте, выкрикивая:

– Ой, эва, ой, эва! Накатил, накатил! Ай, дух! Ай, дух! Эка радость, эка милость, эка благодать, стала духом обладать!

Евдокия корчилась, лёжа на полу, в страшных судорогах. Из груди вырывались болезненные, жалобные стоны. Но никого из хлыстов не встревожил её неожиданный припадок. Все были рады ему. С набожным восторгом они выкрикивали:

– Накатило! Духом завладела! В молчании он открывается!

– Экая сила в ней вдруг проявилась!

– Великая благодать!

– Велик в ней дух!

Лишившуюся сознания Евдокию унесли за печь, а в горнице начались радения.

В то время, пока сектанты распевали голоссалии, Андрон и Агафья склонились над кроватью, на которой тяжело дышала и металась в бреду Евдокия.

– Ты что с ней сотворила, змея? – процедил сквозь зубы старец, покосившись на богородицу. – Ты что, отравила её, стерва?

– Как ты велел, так я и сделала, – огрызнулась Агафья. – Дала ей напитка испить, разума лишающего. Ничего, маленько её поломает, покорёжит – и в себя придёт.

– А если не придёт? – засомневался Андрон. – Эка как её корёжит, глядеть страшно.

– Ничего, скоро пройдёт, – хмыкнула Агафья. – Зато все поверили, что она в дух вошла и благодать накатила на эту овечку безмозглую.

– Головой за неё ответишь, вот что я тебе скажу, – пригрозил Андрон, не доверяя отговоркам женщины. – Живая она мне нужна и здоровая.

– А для какого ляду она тебе эдакая понадобилась? – скользнув взглядом по Евдокии, буркнула богородица. – То умертвить стремился, даже живою в землю закопал, а что сейчас с тобой сталось? Или запал на неё, Андроша?

– Запал, не запал, сам понять не могу, – огрызнулся Андрон. – Раз так случилось, что живая осталась Евдоха, знать, пусть и дальше здравствует. Но теперь она всегда при мне состоять будет, ясно? Из России уходить будем, с собой её возьмём.

Продолжению разговора помешала купчиха Куёлда, которая вошла за печь и потребовала объяснений от богородицы и старца.

– Что с ней, скажите мне? – выкрикнула Василиса Павловна, прорываясь к кровати.

– Радость с ней случилась, благодать небесная на неё сошла, – переглянувшись с Агафьей, ответил Андрон. – С ней и раньше эдакое происходило. Но ты не пужайся, Василиса Павловна, голубушка… Через недельку с неё всё схлынет, а может быть, и нет.

Он развёл руками и пожал плечами, давая понять, что не он сейчас руководит разумом Евдокии, а небеса.

– Чего вы такое говорите? – округлила глаза купчиха. – А кто за неё в доме работать будет? Она же моя горничная, и я не могу без неё обходиться.

– Не могёшь, а видать, придётся, матушка, – вздохнула Агафья. – Сама видала, как Евдоху перекорёжило, а благодать небесная ежели на кого снизошла, так быстро не выходит. Святой дух, с небес сошедший, долго пребывает в теле бренном избранного им.

Куёлда недоумённо посмотрела сначала на богородицу, затем на старца.

– Не пойму, – сказала она, – вы что, так меня дурачите или что-то другое втихаря плетёте?

– Да нет, ничего мы не плетём и тебя не дурачим, голубушка Василиса Павловна, – сказал елейно Андрон. – Ты же сама нынче всё наблюдала, тогда чего же на нас грешишь? Вот очухается Евдоха через недельку, ты и заберёшь её обратно. Тогда и недоразумения наши сами собой разойдутся.

– Ждать не хотишь, барыня, так хоть сейчас забирай, – вставила своё слово Агафья. – Только намучаешься ты с ней за неделю, нагрешишься и не раз нас вспомнишь. Святой дух он ведь никакому лечению не поддаётся, как сам сойдёт обратно в небеса, так и Евдоха в мозги свои возвернётся.

– О-о-ох, – вздохнула опечаленно купчиха, поверив в увещевания старца и богородицы, – а я ведь её с собой привезла, чтобы послушать, как она голоссалии поёт.

– Вот и айда, послушаем, – приобняв Куёлду за плечи, повёл её в горницу Андрон. – А там у нас новенький голубок на корабль залетел. Высокий, здоровый, красив лицом… Я его рядом с тобой поставлю, когда голоссалии закончатся и радения начнутся. А там держись за него, не упускай, в свальном соитии ему равных не будет…

* * *

– Ну, что скажешь, сынок? – поинтересовался Лопырёв-старший, глядя на сына.

– А что ты хочешь услышать, отец? – недоумевающе спросил Влас.

– Я о купце Сафронове, – вздохнул Лопырёв-старший. – Ну, зачем ты с ним так, сынок?

– «Так» это как? – сузил глаза Влас. – Он идёт поперёк моим намерениям, вот пусть и страдает от своей неуступчивости.

– Но нельзя же так, сынок, нельзя, – покачал головой Гавриил Семёнович. – Мы же с ним, с Иваном Ильичём…

– Знаю, можешь не продолжать, – поморщился Влас, наливая кипяток в свою чашку. – Сейчас тебя не останови, ты начнёшь про ваши былые удалые похождения рассказывать. А я не хочу слышать этой дребедени. Может, мне рассказать тебе о своих похождениях? Не желаешь послушать, как я проживал свои молодые годы, пропивая и проматывая твоё состояние?

– Нет, сынок, не надо, – вздохнул Гавриил Семёнович. – Я и без твоих рассказов наслышан о тебе немало.

– Тогда не учи меня больше, как жить и чего делать, – буркнул Влас, дуя на чай. – Если Сафронов тебе друг и собутыльник, то мне он никто. Даже то, что он нянчил меня когда-то, держа на своих коленях, сейчас ничего не значит для меня и никаким боком не касается наших с ним теперешних отношений.

– Так он разве виноват, что дочка его сумасбродная никак за тебя замуж не хочет? – приуныл Гавриил Семёнович. – Сам же он не против её замуж отдать.

– Не против за кого-то, но не за меня, – досадливо поморщился Влас. – Я для него хуже ворога. Хуже… Фу, чёрт, даже в голову не лезет, хуже кого я могу быть для него.

– Я же рассказывал, что приходил он ко мне, шёлковый весь, – вздохнул Гавриил Семёнович. – Он бы рад был всё со мной уладить, но тебя рядом не было. И я поостерёгся что-то с ним решать в твоё отсутствие.

– А не надо ни с ним, ни со мной что-то решать, папа, – упёрся Влас. – Я терпеливый и буду ждать, когда он сам приползёт на коленях и дочку свою за волосы притащит. А я погляжу, жениться на этой гордячке или нет.

Гавриил Семёнович озабоченно поскрёб затылок.

– А ежели не будет по-твоему? – спросил он. – Иван Ильич человек гордый, и он…

– Всё будет по-моему, вот увидишь, – сжал кулаки Влас. – Будет артачиться, я ещё пару его лавок дотла разорю. Если и это не подействует, вообще без торговли оставлю.

Гавриил Семёнович покачал головой.

– А может, не надо с ним так, сынок? – вздохнул он. – Иван Ильич… Он же…

– Всё, больше ни звука о нём! – разозлился Влас. – Ты лучше скажи, что с дьяком делать? Закрыл я его в тюрьме за здорово живёшь, без всякого обвинения, и что теперь делать с ним, ума не приложу.

– А что делать, забудь про него на полгода, – поморщился Гавриил Семёнович. – Мы же с тобой так договаривались, вспомни?

– Помню, – хмуря лоб, кивнул Влас. – А ты деньги от хлыстов получил без проволочек?

– Всё получил до копеечки, сынок, – кивнул Гавриил Семёнович.

– Так уж и все? – усомнился Влас. – Полностью всю сумму? Если так, то не мало ли мы взяли с Андрона? Я слышал, что как хлысты, так и скопцы на своих кораблях огромные суммы держат.

– Про скопцов не знаю, судить не берусь, а про хлыстов наслышан, – кивнул утвердительно Лопырёв-старший. – Старец Андрон два миллиона держал наличными на своём корабле, я сам эти деньги видел.

– Так-так-так, – задумался Влас. – Два миллиона – это даже сейчас деньги немалые.

– Он на них золото и драгоценности скупал, – сказал Гавриил Семёнович. – Я даже подсоблял ему изначально, но… Скоро пути наши разминулись.

– Если Андрон скупал золото и бриллианты, значит, что-то да скупил? – предположил Влас. – И если он ещё здесь, в Зубчаниновке, значит, и золото где-то с ним, рядышком.

– Может быть, всё может быть, сынок, – сказал, пожимая плечами, Гавриил Семёнович. – Но что из того? Он никогда не отдаст нам его, даже не надейся.

– Что значит не отдаст? – вскинул брови Влас. – А кто у него спрашивать будет?

Он достал из кобуры револьвер и положил его на стол. Гавриил Семёнович посмотрел на оружие и сразу понял немой намёк сына.

– Почему-то мне начинает казаться, что дьяк Василий очень много знает о старце хлыстов, – заговорил Влас задумчиво. – Потому Андрон и решил его спрятать на полгода в острог. Придётся мне поговорить с дьяком по душам и попытаться вытянуть из него всё, что ему известно о делишках Андрона.

– Ты полагаешь, он скажет? – усомнился Гавриил Семёнович.

– Я найду к нему подход, будь уверен, – сказал Влас, вставая и выходя из-за стола. – Кстати, если Сафронов ещё к тебе явится, не пускай его на порог под любым предлогом. И к Андрону больше не ходи. Пусть будет уверен, что дьяк заперт мною на полгода и чувствует себя в спокойствии и безопасности.

* * *

Иван Ильич Сафронов пришёл в больницу рано утром. У дежурной медсестры он узнал, что доктор Кольцов проводит консилиум, а когда он закончится, никому не известно.

Марину Карповну он застал лежащей в постели, безразличной и равнодушной ко всему. Иван Ильич присел у её изголовья на табурет и тихо поинтересовался:

– Как ты, любимая?

– А то сам не видишь, как, – посмотрев на него, сказала она и тут же закашлялась, поднеся к губам носовой платочек.

Несчастный вид супруги, её печальный взгляд насторожили и испугали Сафронова.

– Эй-эй, родная, что это за хандра? – сказал он, коснувшись её вялой руки. – Мы же договорились, что ты…

– Что я? – огрызнулась нервно Марина Карповна. – Веду себя послушно, не склочничаю, не скандалю, исполняю всё, что доктор велит.

– Ну-у-у… это правильно, – стушевался Иван Ильич. – А самочувствие? Выглядишь ты, гм-м-м… неважно? Доктор что тебе говорит?

– Вот сам у него и спроси, – нехотя буркнула Марина Карповна. – Он тебе больше скажет. Меня он только обнадёживает и уверяет, что ухудшений нет, и обследование ничего страшного пока не выявило.

– А ты сама? – с беспокойством наседал Иван Ильич. – Сама-то как себя чувствуешь, дорогая?

– Как больная старая кляча, – безразличным тоном ответила Марина Карповна. – Которая лежит в конюшне, в навозной жиже, и больше ни о чём не думает.

– Вижу, ты говоришь с трудом, дорогая, – с беспокойством глядя на неё, поспешил отвлечь супругу от мрачных мыслей Иван Ильич. – Может, воды принести?

– Не надо, меня не мучает жажда, – поморщилась Марина Карповна. – Меня другое мучает… Я знаю, что скоро умру, и очень беспокоюсь, как вы с Анечкой без меня останетесь.

– Эй-эй, не говори так! – нервным выкриком отреагировал на её слова Иван Ильич. – Не изводи ни себя, ни меня такими заупокойными разговорами. Вот сделают операцию, и…

– Не сделают, я уже передумала, – вздохнула Марина Карповна. – Идём по саду больничному прогуляемся, Ваня. Если мне на улице вдруг худо станет, обратно в палату меня приведёшь.

– Нет-нет-нет, какая улица?! – воспротивился Иван Ильич. – Зачем выходить из больницы, отлично зная, что на улице тебе может быть хуже?

– Не надо спорить со мной, Ваня! – хмуро глянула на него Марина Карповна. – Тебе не переубедить меня. Я сказала, что хочу прогуляться, значит, с твоей помощью или без неё я всё одно пойду на улицу. А ты можешь здесь оставаться или возвращаться домой, Ваня…

Она встала с постели и с помощью мужа надела больничный халат.

– Одумайся, Марина, – снова попытался остановить жену Иван Ильич. – Сейчас же врачи на консилиум собрались, как тебя лечить, решают. А вдруг ты им в самый раз понадобишься? Придут все в палату, а тебя ищи-свищи?

– Понадоблюсь, найдут, – ворчливо огрызнулась Марина Карповна, направляясь к двери. – Прогулка придаст мне бодрости. Сейчас я чувствую острую необходимость подышать свежим воздухом.

Поняв, что возражать – пустая трата времени, Сафронов пожал плечами. Он знал, что во время обострения болезни супруга становится особо упрямой и капризной. Взяв Марину Карповну под руку, Иван Ильич вывел её из палаты в коридор, и в это время из кабинета доктора Кольцова стали выходить врачи.

– Ну вот, – всплеснул руками тот, увидев супругов Сафроновых, – а ведь все мы к вам в палату направляемся, дражайшая Марина Карповна!

Женщина побледнела и, чтобы не упасть, ухватилась за руку остолбеневшего мужа.

– Измучили, измучили мы вас, Марина Карповна, долго не ставя вам точный диагноз, – широко улыбнулся Олег Карлович, приближаясь к ней и беря доверительно за руку. – Забудьте всё, что мы пророчили вам раньше! Наш последний коллективный точный вывод: болезнь щитовидной железы и ничего больше!

Из груди Сафроновой вырвался вздох облегчения, а лицо её мужа просветлело.

– Это уже не безнадёжный случай, – продолжил доктор Кольцов. – Болезнь щитовидной железы можно вылечить.

– И что, могу забрать жену домой? – не веря своему счастью, поинтересовался Иван Ильич.

Доктор посмотрел на него, вздохнул и развёл руками.

– Я только что сказал, что вашу супругу надо продолжать лечить, – сказал он. – Но я и словом не обмолвился, что можно обойтись без операции. И это уже не только моё личное мнение, господин Сафронов. – Олег Карлович указал рукой на стоявших рядом врачей. – Это мнение всего нашего консилиума.

– Но-о-о если у меня нет рака, я не хочу операции, – округлила глаза Марина Карповна. – Лечите меня так, лекарствами. Других же вы вылечиваете, не разрезая их на куски.

– Нет, извините, я знаю что говорю, – вздохнул доктор. – Без операции не обойтись однозначно, господа Сафроновы. И давайте договоримся так: вы не в богадельне, а в больнице и принимать решение относительно лечения позвольте нам, докторам. А теперь погуляйте немного на улице и возвращайтесь обратно в палату, Марина Карповна. и, пожалуйста, если хотите действительно выздороветь, прошу, не препятствуйте нам готовить вас к операции. Поверьте, без хирургического вмешательства вам никогда не избавиться от болезни.

Глава 14

Баню топили каждый день, и Прокопий Силыч по нескольку часов кряду парил в ней Силантия Звонарёва, избавляя от коросты его тело.

– Ух ты! – изнывая от водных процедур старца, хрипел надрывно Силантий. – Мочи нет, Прокопий Силыч, пощади! Дай чуток в предбаннике посидеть, чтоб дух перевести.

– Терпи, ты всё выдюжишь, – отвечал старец с ухмылкой. – Я тебя всегда перед банькой укрепляющими настойками потчую. Все внутренности твои хворые новую силу обретают и не пужайся, не дадут сбою!

Подышать и испить травяного настоя в предбаннике Прокопий Силыч всё же дозволял, когда делал пятиминутную передышку самому себе. Силантий выходил в предбанник, обессиленно падал на скамейку, пил настойку и…

– Айда, заползай! – тут же загонял его обратно старец. – Ты что, рассиживаться в предбаннике сюда явился или мощи лечить? А ну, сигай в купель, покуда водица лечебная не остыла! Ежели остынет, в котёл кипящий трав целебных набросаю и тебя в него отпариваться посажу.

Силантий ещё с детства любил мыться в бане. Несколько часов он проводил на полке рядом с пылающей жаром печью, а потом его расслабленное тело отец хлестал берёзовым веником. После этой процедуры создавалось впечатление, будто все мышцы отошли от костей. После омовения с приговорами и стакана травяного настоя он чувствовал себя просто превосходно.

Баня скопцов изнутри выглядела несколько иначе. Точнее, в ней присутствовали все те же самые аксессуары, что и в обычной русской бане, только была добавлена большая кадка, которую старец называл ласково купелью. Перед процедурой исцеления скопцы покрывали полы в бане свежей душистой травой, наполняли кадку горячей водой из котла, в которую старец бросал кучки только ему известных трав. А когда они настаивались в горячей воде, он загонял в кадку Силантия, и тот сидел в ней по горло, пока старец не повелевал ему выбираться.

– Ну что? Как ты? – после заключительной ванны воспрошал Прокопий Силыч, сдирая с него отходящие куски корки панцыря. – Облегчение ощущаешь, голубок?

– Ощущаю, ещё как ощущаю, – бодро отзывался Силантий. – Как будто тяжесть непомерная с меня сходит. А внутренности совсем успокоились, будто и не мучили меня вовсе.

– Излечу я тебя, как новенький будешь, – пообещал старец, смазывая распаренное тело Силантия. – С тела уже скоро корку отпарим и снимем, а вот лицо… Твоё мурло краше уже не станет, веки, губы и нос не нарастишь уже. А вот корку и с лица снимем, это тоже я тебе обещаю.

– Ничего, привык я уже к лику своему безобразному, – вздохнул Силантий. – Бинтами, марлей занавешивать мурло буду, из избы выходя.

– Да и ходить-то тебе куда? – хмыкнул старец, продолжая смазывать его тело. – Что тебе надо, всё принесут, поднесут и в рот положат.

– Да нет, в Самаре у меня ещё дела кое-какие остались, – снова вздохнул Силантий. – Вот решу их и с вами останусь.

– Дела-дела, всех дел не переделаешь, – с сомнением покачал головой Прокопий Силыч. – Мы помрём, а дела останутся.

– Нет, эти дела я не могу не завершить, – хмыкнул Силантий. – Они не только меня касаемы, но и людей других.

– Может быть, подсобить тебе как-то? – предложил старец. – Тебе ведь без меня никак не обойтись.

– Ты что, приколдовал меня к себе, Прокопий Силыч? – ухмыльнулся Силантий. – Иначе как понимать слова твои?

– А вот так и понимай, как слышишь, – вздохнул старец. – Это не я, а судьбина твоя тебя ко мне приколдовала. Ты теперь не можешь никак обходиться без настоек моих. Утро, полдень, вечер ты должен употреблять их, тогда внутренности твои работать будут. И пропускать нельзя, сразу боли вернутся и в дугу тебя согнут.

– То есть я теперь к тебе привязанный, – буркнул Силантий. – Всем привязан – как душой, так и телом. Я тебя правильно понимаю, Прокопий Силыч?

Старец пожал плечами.

– Выбирать тебе, – сказал он. – Хочешь быть отвязанным, пожалуйста, воля твоя, голубок. Осядешь на корабле нашем, жить будешь, покуда я жив. Выберешь путь иной, что ж, и на то твоя воля. Только скончаешься где-нибудь под забором, ибо никому, акромя меня, тебя не спасти.

– Хорошо, раз нет иного выхода, значит, дела свои буду доделывать, у вас проживая, – вздохнул Силантий. – Видать, эдак на роду моём написано.

– Вот и ладненько, – одобрительно улыбнулся Прокопий Силыч. – Я заранее предугадал выбор твой, потому и излечить тебя вознамерился. Ежели бы сомневался, то не взялся бы тебя выхаживать. Я ведь чужих не лечу, только агнцев Божьих, так-то вот, Силантий…

* * *

Консисторский дьяк Василий две недели провёл в одиночной камере. И всё это время он ломал себе голову над тем, за что его арестовали и почему, не задавая вопросов и ничего не объясняя, посадили в острог.

Посадив в камеру, тюремщики словно забыли о его существовании. Скудную, малосъедобную пищу давали раз в день. Жестяную банку с водой приносили и ставили в камеру вместе с едой. Для естественных надобностей имелось поганое ведро, которое стояло в углу, слева от двери.

Наступившее утро дьяк встретил, сидя на полу на грязной подстилке. Глядя на зарешеченное оконце, он был весь сосредоточен на поисках причины своего заточения. О чём он только ни передумал, но всё было не то. Он знал, он чувствовал, что истинная причина скрыта где-то рядом, но, как ни старался, так и не находил её.

В двери камеры вдруг щёлкнул замок, и дьяк встрепенулся. В камеру вошёл надзиратель с большой связкой ключей в руке.

– Эй, арестант, на выход, – сказал он. – Тебя видеть хотят, пошевеливайся…

В мрачной комнате с обшарпанными стенами и зарешеченным окном, в которую его привели, дьяк Василий увидел сидевшего за столом мужчину. Он был занят изучением каких-то бумаг и даже не приподнял головы, чтобы посмотреть на вошедшего арестанта.

Василий нерешительно приблизился к столу и с душевным трепетом посмотрел на лицо человека, пытаясь угадать, каких ему ждать новостей, плохих или хороших.

Сидевший за столом мужчина был молод и даже красив, но добряком совсем не казался. Лицо сосредоточенное, губы плотно сжаты, а глаза… Они бегали туда по строкам читаемого документа, и какие они, добрые или злые, определить было затруднительно.

Мужчина упорно не замечал дьяка, а тот терпеливо ждал, когда на него обратят внимание. Приблизительно четверть часа спустя мужчина взглянул-таки на дьяка пронизывающим злым взглядом:

– А-а-а, это ты, попик заблудший… Ну что ж, давай разбираться, почему ты здесь, в месте, далеко не соответствующем твоему духовному сану.

Он отложил в сторону бумаги, которые просматривал, не спеша закурил и, выпустив в потолок облако дыма, усмехнулся:

– Садись на стул, поп, и начнём говорить. Папиросу не предлагаю, зная, что носящие рясу табак не курят.

Дьяк сел на стул, сложил на колени руки и приготовился ко всему, даже к экзекуции. Ему было известно, что полицейское начальство при царе-батюшке обычно не церемонилось, если ответы допрашиваемых не устраивали их. И сейчас он был уверен, что будет непременно избит сидящим перед ним народным милиционером, если его ответы не устроят его. И всё равно Василий был доволен, что хотя бы узнает причины своего задержания и не будет больше ломать голову, отыскивая их.

– Я заместитель начальника народной милиции, занимаюсь розыском особо опасных преступников, – давя в пепельнице окурок, представился мужчина. – Зовут меня Влас Гавриилович. А ты – консисторский дьяк Василий Затирухин. Я прав, или тебя как-то иначе зовут?

– Нет-нет, всё правильно, господин начальник, – поспешил его заверить дьяк. – Я именно тот, как вы сказали.

– А ты не задавался вопросом, почему ты здесь? – сузил глаза представитель народной милиции.

– Как же, только этим и занимаюсь всё то время, что здесь нахожусь, – вздохнул дьяк. – Думаю-думаю, гадаю-гадаю, и… – Он замолчал, перекрестился и пожал плечами.

– И всё же? – ухмыльнулся начальник. – Тебя же не просто так арестовали, правильно? Работникам милиции, допустим, что ты есть, что тебя нет – всё равно. А вот если кто-то указал на тебя как на опасного преступника, тогда…

Слушая его, дьяк побледнел, покачнулся и едва удержался на стуле.

– Это что? – прошептал он. – На меня кто-то написал в народную милицию донос?

– Если так, то кто мог донести на тебя, ты не знаешь? – сузил глаза начальник. – На кого бы ты подумал в первую очередь, если бы…

Он не договорил и, буравя дьяка колючим взглядом, упёршись локтями в стол, подался вперёд.

– Понятия не имею, – пожимая плечами, ответил дьяк. – Хотя… Я же служащий консистории, и не всем нравилась моя деятельность.

– Так-так, – усмехнулся начальник и откинулся на спинку стула. – И чем же особенным насыщена твоя деятельность в консистории, если позволила тебе обзавестись… скажем так, недоброжелателями?

– Я всегда старательно наводил порядок в епархии и искоренял еретические секты, – с унылым видом пояснил дьяк.

– Тогда… – оборвав себя на полуслове, начальник замолчал и задумался.

Выкурив ещё папиросу и приняв всё-таки какое-то решение, он снова упёрся в стол локтями и подался вперёд:

– Если я выпущу тебя сегодня, прямо сейчас, что ты собираешься делать, оказавшись на свободе?

– Как что, в консисторию вернусь и займусь привычным делом, – вскинул брови дьяк.

– А тебе уже не интересно знать, кто написал на тебя донос в милицию? – поморщился начальник.

– Мне нет, – вздохнул дьяк. – Хотя… я догадываюсь, кто это мог сделать.

– Да? Ну, тогда поделись со мной своей догадкой, – тут же заинтересовался начальник.

– Старец хлыстов Андрон, – вздохнув, перекрестился дьяк. – Как раз не так давно, до революции, я пытался его привлечь к ответственности за сектантство. Я не уверен, грешить не буду, но, возможно, он мог написать на меня донос.

– Так он или не он? – наседал начальник.

– Не знаю, – пожимая плечами, ответил дьяк. – Получается, только он мог затаить на меня зло и совершить этот недостойный поступок.

– Если я тебя отпущу, ты пойдёшь выяснять с ним отношения, я тебя правильно понимаю? – скрестив на столе руки, поинтересовался начальник.

– Нет, не пойду, боже упаси, – вздохнул и с кислой миной перекрестился дьяк. – Бог ему судья… Он и так много нагрешил в мире этом, и ждёт его впереди геенна огненная.

– Что ждёт его в мире ином, мы не знаем, а вот здесь… – Начальник потёр ладони и улыбнулся. – Если я тебя отпущу, ты найдёшь место, где можешь отсидеться до весны следующего года?

– Могу, но для чего? – округлил глаза дьяк.

– Не задавай мне вопросов, которые обречены остаться без ответа, – поморщился начальник. – Так ты даёшь мне слово церковное, заветное, исчезнуть на полгода или нет?

– Что ж, даю, а куда деваться? – пожал плечами дьяк. – Не здесь же оставаться и вшей кормить ни за что ни про что.

– Так вот, я тебя отпускаю, – сказал начальник. – Сейчас оформят формальности, и уходи. И ещё раз напоминаю: не сдержишь слова, ты навсегда поселишься в стенах острога. А живут здесь недолго. Здешние обитатели это хорошо знают.

После того как получивший свободу дьяк вышел за ворота тюрьмы, следом за ним вышел и Влас Лопырёв. Покрутив головой, он увидел скучающего в стороне паренька и взмахом руки подозвал его.

Тот подбежал и остановился в шаге от него.

– Попа, который вышел только что из ворот, видел? – указывая рукой в сторону медленно шагающего дьяка, спросил Влас.

– Ага, наблюдал, – кивнул паренёк.

– Что делать, знаешь?

– Конечно… Топать за ним следом, что же ещё.

– Тогда топай, – сказал Влас, закуривая и доставая из портсигара ещё одну папиросу, которую протянул пареньку. – Веди себя осторожно, чтобы поп не заметил тебя. Учти, задание ответственное. Я всё должен знать о передвижениях дьяка, а теперь поспешай, пострел, уже вечером я жду от тебя первого доклада.