Текст книги "Агнцы Божьи"

Глава 18

15 сентября 1917 года самарские скопцы в Смышляевке устроили свой особенный праздник – так называемый День наказания. Этот праздник, посвящённый основателю скопчества Кондратию Ивановичу Селиванову, в память о наказании его кнутом, считался особо почитаемым на всех кораблях агнцев Божьих и потому всегда отмечался особенным размахом и большими радениями.

В отличие от хлыстов, в секте скопцов числилось наполовину меньше адептов. Но те, кто состоял в секте, были самыми настоящими преданными аскетами.

Проживая во флигеле и набираясь здоровья, Силантий Звонарёв старательно изучал агнцев Божьих, вникая в источники вероучения скопцов, их учение о спасении, учение об Иисусе Христе, о втором пришествии, обряде оскопления, священных предметах, посте и другом.

К началу сентября кропотливо выхаживаемый старцем Прокопием Силычем Силантий уже не чувствовал себя больным и беспомощным. Он вновь обрёл интерес и тягу к жизни. Перестали болеть внутренности, корка стала отделяться от тела, и под ней открывались розовые островки новой кожи. Они были тонкими и казались прозрачными, но…

С наступлением лета он стал самостоятельно выходить из флигеля на улицу, дышать свежим воздухом, бродить бесцельно по огромному двору и саду, наслаждаясь возвращающейся жизнью.

Старец часто уезжал куда-то по делам. А когда бывал дома, уделял ему время, разъясняя заповеди скопцов.

Силантий понимал, что до конца жизни теперь привязан к кораблю скопцов, и, оторвавшись от него, ему не выжить. Пока он употребляет настойки старца, а когда кормщик отправится в мир иной…

«Что ж, что будет, то и будет, – думал он, выходя из флигеля и присаживаясь на скамейку в саду, под большой раскидистой яблоней. – До Китая мне уже не добраться, по дороге помру. А зачем мне уходить отсюда? Кому я эдакий нужен? Вокруг все, как от чумного, от меня шарахались, а тут… Тут все уважительно ко мне относятся. Где я в таком своём обличии и со своим здоровьем такое встречу? Вот только деньги мои на скотомогильнике… Надо подумать, как их использовать, и тогда…»

Когда он вспоминал о чемоданах и Евдокии Крапивиной, сразу впадал в уныние. Силантий совсем не сожалел о деньгах. Но когда думал о родителях – своих и погибшего Евстигнея Крапивина, чувствовал, что должен извлечь захороненное из земли и разделить между ними. А про Евдокию он сразу же старался забыть, как только её образ выплывал перед ним, как из тумана, так как считал, что больше не должен вторгаться в её жизнь.

«Пусть сама теперь живёт, как хочет, – думал Силантий, вздыхая. – Счастье я дать ей не могу, все мосты сожжены между ней и Евстигнеем Крапивиным. Как строить жизнь, пусть сама решает, у неё своя голова на плечах с думами и помыслами. Моя жизнь определена уже, и я её принимаю как должное. Тем более оскоплён я в окопе огненным крещением, знать, так тому и быть».

Силантий часто задумывался о различиях между хлыстами и скопцами. Учение хлыстов очиститься от греха через грех отвергалось скопцами. Агнцы Божьи противопоставляли хлыстам своё учение – без победы над похотью и блудом невозможно стать Христом.

Скопцы обвиняли хлыстов в половой распущенности и проповедовали абсолютный аскетизм, который достигался только огненным крещением, кастрацией. Основой учения скопцов стала строка Евангелия от Матфея, где Христос в общении с учениками говорит: «Есть скопцы, которые оскоплены от людей; и есть скопцы, которые сделали сами себя скопцами для Царства Небесного. Кто может вместить, да вместит…»

«Нет, я ни за что на свете не оскопился бы сам, по доброй воле, – думал Силантий, глядя себе под ноги. – Если бы немцы не поджарили меня в окопе, то я бы…»

Подумав об ужасной процедуре кастрации, он содрогнулся.

Ужасной мужской кастрации сопутствовала ещё более ужасная операция у женщин – вырезались наружные половые органы, сосцы и целиком груди. А высшей степенью оскопления считалось отрезание мужского полового органа под корень. И все эти страшные уродования тела совершались адептами добровольно. Скопцы готовились к вечной жизни и, опираясь на всё ту же фразу из Евангелия от Матфея, верили в свои преимущества по сравнению с хлыстами и обычными людьми. И от того голоссалии на их радениях были полны радости и ликования.

К погружённому в размышления Силантию подошёл Макар Куприянов и присел с ним рядом.

– О чём грустишь, о чём тоскуешь?

– Да так, ни о чём, – вздохнул Силантий. – О родителях вспоминаю, да ещё… Всякое в голову лезет, только обмозговывать успевай.

– Да-а-а, – протянул Макар, ударяя себя ладонями по коленям, – мне бы твои заботы. Ты вот сидишь себе и скучаешь, а я вот волчком кручусь. Сегодня праздник великий, и кормчий строго наказал, уезжая, чтобы к его приезду всё подготовлено было.

– То-то и оно, – снова вздохнул Силантий. – Странные вы все какие-то. У вас и праздник сегодняшний праздником нельзя назвать. Подумаешь, порку кнутом на площади Кондратия Селиванова вы назвали праздником. В башке не укладывается такое.

– А что тут непонятного, – пожимая плечами, сказал Макар. – Селиванов за нас, за веру муки принимал, и это лишь укрепило его силы. Он… – Макар махнул рукой. – Впрочем, Прокопий Силыч сегодня лучше меня это всё обскажет на проповеди во время радений.

– Интересно знать, где он сейчас сам, – потянулся, хрустя суставами, Силантий. – Всё мечется туда-сюда днями напролёт. Вот к празднику и радениям вас готовиться заставил, а сам сел в телегу и был таков.

– У Прокопия Силыча всегда полно дел летом, – хмыкнул Макар. – На его плечах сейчас вся община. Всех кормить надо и в довольствии содержать.

– Как, а разве вы не сами себя кормите? – заинтересовался Силантий. – Мне кормчий рассказывал, что именно так вы и живёте, каждый сам себя всем обеспечивает.

Макар нахмурился и поморщился.

– А что, так и есть, – произнес он после короткого раздумья. – Мы сами себя кормим и всем обеспечиваем. Ты же видел, сколько птицы и голов скота я держал в деревне?

– Так это всё не твоё было? – ещё больше заинтересовался Силантий. – Ты всю деревню долгами опоясал, а… Выходит, что ты…

– Да нет, ничего в том хозяйстве личного у меня нет, – продолжил Макар. – Нам, агнцам Божьим, ни к чему блага земные. Мы для царства небесного живём. Деньги зарабатываем, но не копим. У нас некому наследства оставлять. Каждая копеечка идёт в общину.

– Тогда что же получается, на корабле, в общине то бишь, эти деньги и остаются? – напрягся Силантий. – А для чего? У Прокопия Силыча, как я понимаю, тоже наследников нет и быть не может.

Выслушав его, Макар утвердительно кивнул.

– Да, – сказал он, – наследников у нас нет, но корабль наш в благополучии содержаться должен. Вот на это траты все денежные, если знать хочешь.

– Стало быть, скотину, которую ты в деревне держишь, ты выращиваешь, пускаешь под нож, а мясо на базар вывозишь, – усмехнулся Силантий.

– Так и есть, – подтвердил его догадку Макар и продолжил: – Мясо, молоко я всё на базаре продаю, а вырученные денежки везу сюда в общину. Сами мы мясо не едим, ты же знаешь это…

– Получается, что все вы для вашего корабля мясоторговлей занимаетесь, – хмыкнул Силантий. – Так это что, таких, как ты, много или все на твоей шее восседают?

Макар помотал головой.

– Нет, не так, – сказал он, ухмыльнувшись. – Для поддержания общины у нас много чего имеется. Таких, как у меня, хозяйств ещё три по разным деревням расположены. А ещё у нас рыболовная артель есть, хозяйства, где земледелием занимаются. А ещё…

– Всё, я понял, что без дела вы не сидите, – остановил его Силантий. – И лавки по городу, как и хлысты, имеете. Не всё же вы поедаете, что производите.

– И лавки есть, и пекарня, и мастерские скорняжные, и лошадок мы выращиваем, и птицу, а ещё ягоды-грибы в лесу, и…

Макар хотел ещё продолжить список скопцовских производств, но Силантий остановил его.

– Стало быть, Прокопий Силыч самолично за всем этим присматривает, – сказал он задумчиво. – Вот потому он и колесит по округе день-деньской.

– Да, так и есть, – вздохнул Макар. – Но уже один не справляется, силёшки у кормчего с возрастом на убыль пошли. Теперь он меня в помощь призвал. Сейчас передам всё хозяйство в другие руки, а сам…

– И другие руки будут деревней нашей заправлять, – закончил за него Силантий и через мгновение продолжил: – И людей зорить, кого ты успел в долги вогнать, Макарушка преподобный.

Увидев открывающиеся ворота и въезжающего во двор на телеге старца, Куприянов вскочил со скамейки и поспешил навстречу. Глядя на него, Силантий вздохнул, покачал головой и снова погрузился в вспоминания и размышления.

* * *

После празднования Троицы на свой лад христоверами-хлыстами минуло два месяца. И всё это время на душе Андрона было неспокойно. Пророчество Евдокии, которое опоённая дурманом девушка произнесла в бессознательном состоянии, занозой засело в его голове, и старец только и думал о нём.

«Что могло всё это означать? – раздумывал Андрон. – Она и правда что-то видела или выкрикивала всё то, что подсказывал ей её одурманенный мозг? Много золота и бриллиантов она, конечно же, могла видеть у Куёлды, купчиха – богатая и жадная особа. Но ларь с драгоценностями… Какой ларь, маленький или большой? Если большой, тогда сколько же он хранит в себе сокровищ?»

Масло в огонь подлила Агафья. Как только после праздника проводили последних отъезжающих гостей, богородица, будто прочитав его мысли, поинтересовалась:

– Что, жгут головушку мысли непотребные, Андроша? – вкрадчиво сказала она. – Пророчества Евдохи проникли тебе в самое сердце?

– Не ведаю, о чём ты, – попытался откреститься от её предположений Андрон, хотя понял, что Агафью терзают те же самые мысли, что и его.

– Да про богатства Куёлды, про которые девка обмолвилась в безумии своём, – напомнила богородица. – Мы с тобой знаем, что блажила она, опоённая мною, и никакой святой дух на неё не сходил.

– Ну и? – посмотрел на неё Андрон. – Чего замолчала, продолжай?

– Если она не блажила, то про какие драгоценности буробила? – продолжила богородица. – Только про те, кои у Куёлды видеть могла. А это значит, что купчиха черезмерно богата и в доме своём держит много драгоценностей.

– А она ещё про какую-то дорогу, про лес, кровь, ночь, мрак вещала, – напомнил Андрон. – Это что, она тоже в доме Куёлды наблюдала? Кто ей мог ещё привидеться, ты мне не скажешь? «Он идёт, слышите?» А кто этот «он», ты случайно не знаешь?

– Это объяснить трудно, – пожала плечами Агафья. – Но нам-то что до того? Вот драгоценности Куёлды… А нам бы они пригодились. Сам слышал, как Евдоха вещала, что много их…

Андрона одолела злость. Он сам всегда думал о драгоценностях купчихи, мечтая завладеть ими, но… Всячески старался подавить в себе похоть к злату Куёлды, но… богородица, словно между прочим, то и дело напоминала ему о нём.

– Ты только представь, если бы золото купчихи к нам перешло, – говорила она сегодня.

– И доли каждого из нас выросли бы значительно, – говорила богородица на другой день.

– Пристукнуть её и забрать всё себе, – шептала она за столом чуть позже. – На нас никто и не подумает. В Самаре вон как разбои и грабежи процветают, что ни день, то смертоубийство, а милиция народная ни на что не пригодная…

Андрон понимал, на что подбивает его злобная, алчная старуха, но не хотел идти у неё на поводу. Он ловил себя на мысли, что вполне может решиться ограбить купчиху, но то, что награбленным придётся делиться с богородицей и её сыночком, останавливало его.

– Эй, чего ты добиваешься, Агафья? – спросил он, когда нытьё старухи вывело его из себя. – Ступай к Куёлде со своим Васенькой и орудуй у неё так, как сама пожелаешь. У нас и так полно золота. Даже если мы его разделим на троих и разбредёмся, то всё одно его на десяток жизней каждому из нас хватит.

– Хватит не хватит, а довесок значимый от купчихи лишним не будет, – бурчала своё богородица. – Тем более приди и возьми, опасности никакой, только подходящее время выбрать. Сама бы пошла, да жаль вот, носить платья и сарафаны родилась, а не штаны мужичьи. А Васенька мой здоровьицем слаб, и силёнок у него кот наплакал. Да и в остроге он, сыночек мой, ты же не торопишься вызволять его, Андроша?

Упрёки от Агафьи Андрону, вровень с подстрекательствами на ограбление купчихи, приходилось выслушивать каждый день. Он научился не реагировать на сетования богородицы о страданиях в остроге её сына.

«Пущай посидит ублюдок в рясе, – думал старец со злорадством. – Я ему полгода в тюряге париться отмерил, вот пусть и отрабатывает своей отсидкой уплаченные мною за то деньжищи…»

Агафье же он лгал, что ищет пути-выходы для освобождения её Васеньки.

– Ну, сходи к Гавриле, попроси его? – наседала богородица. – Не переломишься, даже если на колени перед ним встать придётся.

– А вот к Гавриле я не пойду! – при упоминании о Лопырёве-старшем вставал в позу Андрон. – Не пристало мне на коленях ползать перед кем бы то ни было!

Дело кончилось тем, что скрываемая неприязнь между ними сделалась явной. Андрон и Агафья продолжали жить под одной крышей, радели на одном корабле, питались и пили чай за одним столом, а вот разговаривали друг с другом всё реже и реже, и то по крайней необходимости.

«Меня давно бы уже не было в живых, – думал Андрон, расхаживая по саду. – Если бы рядом был бы её сын, Агафья от меня давно бы избавилась. Но она что-то замышляет против меня, однозначно… И надо всегда быть настороже, ежедневно, ежечасно…»

Над тем, чтобы бросить всё и уйти, он задумывался всё чаще и чаще. Но обстановка удерживала его в Зубчаниновке. Времена наступили неспокойные, опасные, и рисковать золотом, вывозя его из страны, было хлопотно и небезопасно. А без него и смысла не было куда-то перебираться: остаться гол как сокол Андрон готов не был.

Увидев идущего по двору нового адепта Владимира Чернова, старец остановился и проследил за ним пристальным взглядом. Обычный, неприметный тридцатилетний мужчина, но… он, на удивление, мог приспособиться ко всему и ко всем. Это Андрон подметил сразу. Новичок после того, как пролебезил перед ним, тут же стал лебезить перед Агафьей.

– Эй, голубь, подойди, – позвал он Чернова.

Увидев кормчего, тот сразу преобразился и с широчайшей улыбкой поспешил на зов.

– Чем занят ты? Почему по двору слоняешься? – поинтересовался Андрон, хмуря лоб, глядя на Чернова. – У нас все работают и лодырей нет.

– Так я вот и ищу чем себя занять, – нашелся с ответом тот. – Матушка Агафья с Саввой уехали в город, а я… А я решил чем-нибудь заняться, вот хожу и ищу инструмент.

– А чего ты делать могёшь? – заинтересовался Андрон. – К каким душа работам лежит, каким ремеслом обладаешь?

– Да я во всём горазд, – заулыбался Чернов. – Отлажу и сгондоблю всё, на что укажешь!

– Тогда обойди вокруг двора и почини везде забор, – тут же нашёл ему работу Андрон. – Потом дом осмотри и отремонтируй, где изъян найдёшь. Уже осень настала, и пора к зиме готовиться. А я погляжу, на что ты горазд, и сложу о твоей полезности своё особливое мнение.

Утвердительно кивнув, Чернов отправился за инструментом в сарай с полной готовностью выполнить полученное повеление, а старец с ухмылкой посмотрел ему вслед, вздохнул, покачал головой и продолжил прогулку по саду.

Глава 19

Вернувшись в Самару, поручик Шелестов, как заметила Анна и её родители, стал мнителен. Во время редких вылазок на городские улицы ему казалось, что кто-то ходит за ним по пятам. От любого стука он бледнел, хватался за револьвер и наблюдал за дверью, когда горничная открывала её. Но мирная спокойная жизнь в Самаре, постоянное присутствие рядом родителей и любимой постепенно успокоили его.

Однажды, придя к Сафроновым, Андрей увидел на тумбочке в комнате Анны фотографию, на которой был запечатлён с ней ещё перед отбытием на фронт.

– Хорошо получилось, – сказал он. – Я даже не узнаю себя в форме жандармского офицера.

– А я тебя узнаю, – улыбнувшись, сказала Анна. – Ты остался таким же. Ну-у-у… чуточку изменился.

За те два месяца, которые поручик, вернувшись с фронта, прожил в Самаре, между ним и Анной так и не состоялся серьёзный разговор, который помог бы вернуть им прежние доверительные отношения.

Поручик никогда не рассказывал девушке о своём участии в войне, а когда она спрашивала, в шутливой форме уходил от темы. Хотя любимый и не выглядел прежним, Анна чувствовала, что её любовь к нему не угасла. Ей очень хотелось рассказать Андрею, как она страдала и терзалась от того, что его не было рядом. Время разлуки подсказало, что она так сильно полюбила его, что разлюбить была уже не в силах.

Сегодня Шелестов пришёл в дом Сафроновых во второй половине дня. Он был задумчив и грустен. Его терзали натянутые отношения с любимой. Всё, что было, осталось в прошлом, а сейчас…

Всю ночь в родительском доме он беспокойно метался по постели, ища причину своей скованности в отношениях с любимой. И только под утро, когда за окном засеребрился рассвет, ему пришла в голову мысль: «Пора встряхнуться, вычеркнуть из памяти всё, что случилось на войне, и налаживать свою жизнь в мирном русле…»

Приняв решение поговорить с Анной, он, успокоенный, заснул. А утром… В доме Сафроновых, оставшись с любимой наедине, отвернувшись в сторону окна, он сказал:

– Ты, наверное, осуждаешь меня? Тебя не устраивает моё поведение, мои капризы. Ты прости, но мне нужно…

Он не докончил, так как не знал, что именно ему нужно.

Лицо Анны засветилось улыбкой. Она, раскрасневшись, смотрела на него полными любви глазами.

– Ты собираешься сказать, что разлюбил меня и собираешься оставить?

– Что ты! – отвернувшись от окна, глянул на неё с укором Шелестов. – Я даже мыслей не допускал таких ни разу!

Анна подошла, обняла его и засмеялась счастливым смехом.

– Извини, я просто так сказала. Если бы ты хотел меня бросить, уже давно перестал приходить бы в наш дом и проводить со мной время.

Затем, когда она отошла и присела в кресло, Шелестов вздохнул, провёл по лицу ладонями и заговорил сбивчиво и взволнованно:

– Понимаешь, я приехал с войны и привёз с собой тайну, которая огорчает и угнетает меня.

– Тайна? – удивилась Анна. – Какие могут быть тайны, которые привозят с войны?

– Я вернулся домой не просто так, – краснея, признался Шелестов. – И сейчас я чувствую себя подонком, негодяем и предателем, постыдно бежавшим с места боевых действий.

– Вот как? – удивилась Анна. – А почему ты сбежал, Андрей?

– Повод, конечно, был, – со страдальческим видом вздохнул Шелестов, – но он вовсе не оправдывает мой малодушный поступок. Я не знаю, что делать, и потому…

– Всё, забудем об этом, – остановила его Анна. – Прекращай казнить себя, обвиняя в каких-то неурядицах.

– Я убил человека, даже двух, – выслушав её, продолжил Шелестов. – Во время наступления наш полк попал под ураганный пулемётный огонь немцев. Солдаты дрогнули, и стали в панике отступать. Я пытался остановить это, но не мог. Обезумевшие отступающие едва не смели меня. Не знаю, что на меня нашло, но я застрелил двоих паникёров. А теперь искренне в том раскаиваюсь.

Анна задумалась.

– Что было, то было, – сказала она, вздыхая. – Конечно, жаль тех несчастных, но иначе ты поступить тогда не мог. Ты поступил так, как должен был поступить настоящий офицер, а не бежал вместе со всеми, поддавшись панике.

– Вот и я так объяснил причину своего поступка после боя командованию, – вздохнул Шелестов. – Офицеры меня поняли и назвали мой поступок достойным уважения. А вот солдаты… Они приговорили меня к смерти и даже покушались на мою жизнь.

Анну передёрнуло от мысли, что Андрея сейчас с ней рядом могло бы и не быть.

– Как же тебе удалось спастись? – спросила она, посмотрев на его задумчивое лицо.

– Сам не знаю, – пожимая плечами, ответил Шелестов. – Ночью, когда я проверял посты, в меня стреляли, но промахнулись. Тогда в штабе было принято решение спрятать меня на время. Сначала хотели перевести в другое подразделение, но передумали. Это могло вызвать много вопросов. Вот и решили отпустить меня домой, чтобы улеглись страсти среди солдат.

– Так ты что, сейчас в отпуске и должен вернуться обратно? – забеспокоилась Анна.

– Увы, мой отдых уже давно закончился, а я всё ещё в Самаре, – вздохнул Шелестов. – Я должен был вернуться ещё полтора месяца назад и собирался это сделать. Но получил весточку, что мой полк разгромлен в боях, и… В общем, я решил больше не возвращаться на войну. И не потому, что я трус, не подумай, просто, будучи там, я хорошо осмыслил свою жизнь. Я не вижу в войне какого-то смысла.

– А теперь ты беспокоишься, что я сочту тебя трусом? – улыбнулась Анна. – Даже не думай об этом. Я вижу тебя живым, с собой рядом, и это устраивает меня больше всего на свете.

Выслушав мнение любимой девушки, Шелестов повеселел. На душе стало легко и спокойно.

В комнату заглянул с пасмурным видом Сафронов. Увидев дочь в компании Шелестова, он вздохнул и закрыл дверь.

Иван Ильич за последние месяцы потускнел – осунулся, постарел и стал выглядеть ужасно. Костюм сидел на нём, как на вешалке, и выглядел он неопрятно.

– Кстати, а что с твоими родителями? – поинтересовался Шелестов, посмотрев на погрустневшую Анну. – Мне кажется, они раньше выглядели значительно лучше.

– Да, ещё пару месяцев назад все было иначе, – вздохнула Анна. – Мама тяжело больна, ей нужна операция, а она категорически отказывается её делать. У папы другие неприятности, которые доставляем ему я и ещё один мерзавец, который подгоняет всю нашу торговлю под полное разорение.

– Ох ты! – вскинув брови, неподдельно удивился Шелестов. – А какие неприятности ты доставляешь отцу, не считая того мерзавца, имени которого ты не упомянула?

– Долго рассказывать, давай не сейчас, – брезгливо поморщилась Анна.

– А почему не сейчас? – заинтересовался Шелестов. – Ты куда-то спешишь, любимая?

Пожав плечами, с задумчивым видом, Анна рассказала внимательно слушавшему поручику о неуёмном притязании Власа на её руку. Она ничего не утаила о приставаниях Лопырёва-младшего и разгроме торговых лавок отца.

Шелестов слушал её настолько внимательно, что даже закурил в комнате, не спросив разрешения. Когда девушка замолчала, он некоторое время сидел в глубокой задумчивости, а потом спросил:

– И-и-и… Как давно это длится, любимая?

– С тех пор, когда ты ещё служил в жандармерии, – вздохнула Анна.

– А почему ты мне ничего не рассказывала?

Она пожала плечами.

– Не считала это необходимым. Тогда ещё Влас был никем, обыкновенным пьяницей, а сейчас…

– Кто же он сейчас? – насторожился Шелестов.

– А сейчас он какой-то большой начальник в народной милиции, – вздохнула Анна. – Занимается розыском особо опасных преступников, как ты когда-то.

Шелестов ухмыльнулся.

– Надо же, как переменчива жизнь, – сказал он, нервно закуривая вторую папиросу и не замечая этого. – Я помню это ничтожество… Тогда, по просьбе твоего отца, я чуть не отправил его на войну. А всё иначе вышло. Ушёл воевать я, а он остался. Теперь этот спившийся проходимец ловит преступников, а я…

– Он уже две наши лавки разгромил, – вздохнув, сказала Анна. – Теперь папа боится, что из-за моей несговорчивости он вот-вот за следующую возьмётся. Вот мы и живём все в страхе как за свои жизни, так и за благополучие.

– Следует понимать, что жаловаться на мерзавца некому, – сузил глаза Шелестов. – И урезонить его, следовательно, тоже нельзя.

– Папа ходил с жалобой к его начальнику сразу после того, как Влас с подчинёнными разгромил нашу вторую лавку. А начальник отправил его к своему заместителю, то есть к Власу. Тот избил папу и предупредил, что если меня за него не отдаст или снова жаловаться придёт, то сделает с нами всё, что захочет.

– Да-а-а, отросли рожки у козлика, – процедил сквозь зубы Шелестов. – Что ж, придётся вмешаться в ваши, гм-м-м… В ваши непростые отношения и восстановить справедливость.

– Что ты собираешься сделать, Андрей? – испугалась Анна. – Ты же не убьёшь его, правда?

Шелестов пожал плечами.

– Не собираюсь… Пока не собираюсь, – сказал он, сжимая кулаки. – А там… А там как получится. Во всяком случае, я собираюсь отбить ему охоту преследовать вашу семью, тем более иметь какие-то виды на мою прекрасную невесту…

* * *

Снова оказавшись во власти Андрона и Агафьи, Евдокия пала духом. Тоска и безысходность погрузили ее в пучину горечи и страданий, и время, которое она провела вне секты, теперь казалось ей сказочным сном.

Старец и богородица не издевались над ней так, как прежде, но и привилегий вынужденной возвращенке не оказывали. Те редкие дни, когда девушка не находилась в трансе, она была занята работой. А в дни радений её накачивали до безумия галлюциногенными снадобьями и превращали в безвольное, безумное существо, так называемую пророчицу.

В таком обличье она влачила жалкое существование, теряясь между небытием и реальностью. К наступлению осени девушка уже разучилась отличать мир настоящий от мира призрачного, и среди адептов секты за ней прочно закрепилось прозвище Евдокия Блаженная.

Видя её, хлысты кланялись и спешили отойти от неё подальше, чтобы не гневить своим невольным присутствием. А во время радений, когда она начинала блажить, наоборот, ползли к ней на коленях с мольбой войти в слово.

Всего этого Евдокия не знала и не понимала, живя в полусне. Её ничего не интересовало, не беспокоило и не привлекало. А в те часы, когда сознание более-менее прояснялось, она испытывала потребность увидеть Георгия и помолиться в церкви, но… Если Андрон самолично пару раз отвозил её в храм, в Самару, то Агафья и слышать не хотела о том, чтобы отпускать на богослужение.

Сегодня, когда на неё сошло просветление, Евдокия подошла к читавшему газеты старцу и замерла перед ним в выжидательной позе христарадницы.

– Ну, чего тебе, Евдоха? – посмотрел на неё поверх очков Андрон.

– В храм Божий хочу, помолиться душа просит, – ответила Евдокия чужим голосом.

– А для чего тебе куда-то ехать? – ухмыльнулся старец и посмотрел на разбирающую у окна травы богородицу. – Хочешь молиться, молись здесь. Буду я из-за твоей прихоти гонять лошадку в город.

– А я с Агафьей поеду, – сказала Евдокия. – Она сейчас на базар собирается, вот и я с ней, ежели не откажет.

– Отказываю, и не надейся, – не прекращая своего занятия, буркнула богородица. – Я по делу еду, и мне некогда будет за тобой приглядывать.

– За мной Савва приглядит, покуда я молиться буду, – продолжила настаивать Евдокия. – С собой не возьмёте, я в город пешком уйду.

Андрон и Агафья недоумённо переглянулись.

– Ишь, заговорила как! – отложив своё занятие, уставилась на Евдокию богородица. – Что, слабину почувствовала? Не зря говорят, посади свинью за стол, она и ноги сложит на стол.

– Ладно, пущай съездит, в телеге много места не займёт, – неожиданно согласился Андрон. – И в церкви помолится, лоб не расшибёт. А Савва за ней приглядит, я самолично накажу ему об этом.

Всю дорогу до Самары ехали молча, никому не хотелось говорить. Ржанухин погонял лошадь, Агафья, хмуря лоб, о чём-то напряжённо размышляла, а Евдокия… Сидя в телеге спиной к богородице, она думала о Боге и сгорала от желания как можно быстрее войти в стены храма и предстать в упоении перед ликами святых.

У базара Агафья приказала Ржанухину остановить лошадь и, сходя с его помощью с телеги, распорядилась:

– Гляди за ней в оба глаза, Савва. Пусть отстоит обедню, чёрт с ней, и сразу же в обрат, в Зубчаниновку её свези.

– А вы? Как же вы, матушка? – забеспокоился Ржанухин. – За вами на базар когда заехать велите?

– Завтра в самый раз в это время на это место за мной подъедешь, – ответила Агафья. – А нынче я здесь, в городе, заночую. Эдак кормчему и передашь, ежели интересоваться будет.

– Как скажете, – вздохнул Савва, пожимая плечами. – Завтра так завтра…

Войдя в храм, Евдокия осмотрелась, затем прошла к ящику, стоявшему в притворе, и взяла несколько свечей. Пройдя дальше, она оказалась в средней части храма, называемой кораблём. Здесь же по центру, на аналое, она увидела икону Пресвятой Богородицы, приложилась к ней и поставила свечку. Затем прошла к иконостасу и с замирающим сердцем остановилась.

Глядя на лики святых, она, почувствовав внутри невероятную лёгкость, трижды перекрестилась. С ней всегда происходили перемены в церкви, а иконостас… Иконостас поражал её своей мощью, великолепием и духовным содержанием. Он словно говорил, что все православные люди в своих путях духовной жизни неодиноки и что в православии всегда сонм помощников, которые молятся вместе с ними и помогают достичь спасения.

Внутри молящихся было немного, и служба ещё не началась. И вдруг… Евдокия в полумраке храма увидела на солее в нескольких метрах от неё стоящего на коленях мужчину. Он молился молча, часто преклоняя голову и касаясь лбом пола, затем выпрямлялся, крестился и проделывал то же самое.

У Евдокии ёкнуло внутри. Фигура молящегося показалась ей до боли знакомой. Приблизиться и рассмотреть его она не решилась. В храме нужно вести себя благочестиво и смиренно. Поэтому, стараясь не привлекать к себе внимание молящихся, она снова вернулась в притвор и поинтересовалась у прислужницы о том, кто молится у иконостаса.

– О-о-о, это бывший иерей наш, батюшка Георгий, – тихо, полушёпотом ответила старушка. – Не так давно он сан с себя снял и в мир ушёл, а теперь вот вернулся.

Услышав её объяснение, Евдокия сначала обрадовалась, а потом…

– Спасибо, спасибо, – сказала она. – Теперь и я узнала его. Пойду, подойду, и…

– Ступай, подойди, – вздохнула старушка. – Только он сейчас никого не узнаёт, сердешный. Потерял память Георгий наш, никого не признаёт и не помнит.

– Как это? – почувствовав слабость, прошептала потрясённая Евдокия. – Он что, совсем…

– Ничегошеньки не помнит совсем, милая, – вздохнула старушка. – Вот молитвы помнит очень хорошо, а никого не узнаёт. Два месяца назад его обнаружили у храма стоящим и молитвы глаголющим. Поговорить с ним пробовали, но ничего… Он лишь глазами хлопает и ничего не помнит. Приютили его здесь в подсобке, там он и живёт. Из храма только по нужде выходит.

Потеряв интерес к прислужнице, с щемящим сердцем Евдокия подошла к молящемуся на коленях Георгию и встала с ним рядом.

– Георгий, это я, Евдокия, – прошептала она, искренне надеясь, что он, увидев её, всё вспомнит.

Но тот, покосившись на неё, лишь печально улыбнулся, и… снова повернулся к иконостасу и стал нашёптывать молитвы. Сама не своя от волнения, Евдокия захотела схватить его за грудки, встряхнуть, и… Вспомнив, где находится, она тут же отказалась от своей неуместной затеи.

Из храма девушка выбежала вся в слезах и поспешила к ожидавшему её, сидя на телеге, Ржанухину. Савва от удивления округлил глаза и спрыгнул с телеги.