Текст книги "Человек как философская проблема"

Ответить на эти вопросы невозможно, если не углубляться в вопросы онтологии, или проблемы бытия, но именно этот вариант Плеснер категорически отвергает: «…смех и плач как редкие, хотя и принадлежащие к человеческим константам, способы выражения следует понимать как крайности, но и крайности поучительные. Ведь обычный анализ человеческой природы – разумеется, если он не создает из этого учение о бытии – остается скованным культурными возможностями речи и различных образов в искусстве и технике, (…) точно так же, как и повсеместно оказывающимися решающими для самообладания человека вопросами о жизни и смерти, безопасности, а также вопросами обмена и общественного строя. Но о корнях этих забот и о возможностях обнаружить эти корни, которые даны в структуре человеческого существования, не спрашивают»[296]296
  Цит. по: Гаджикурбанов А. Г. Философская антропология Хельмута Плеснера. С. 346.


[Закрыть].

А ведь еще в работе «Ступени органического и человек» Плеснер охотно оперировал понятиями «бытие» и «небытие», обосновывая центральное понятие своей антропологии – «эксцентрическую позициональность». Теперь эти и другие метафизические вопросы таковы, что о них лучше не спрашивать. Что же произошло с философом, а может быть, с обществом, в котором он жил, всего за какие-нибудь двенадцать лет?

Напомню, книга «Смех и плач» появилась в 1941 году, то есть во время «расцвета» нацизма в Германии. Еврей по национальности, Х. Плеснер еще в 1933 г., будучи уволенным из Кельнского университета, был вынужден эмигрировать в Нидерланды и вернулся в Германию только в 1952 году. Логично предположить, что главная причина в изменении философского умонастроения Плеснера – это результат не только личной драмы. Страх был всеобщим настроением среди еврейского населения Германии во времена нацистской диктатуры. Как говорил польский философ и поэт Станислав Ежи Лец, «там, где нельзя смеяться, там, как правило, и плакать запрещено»[297]297
  Станислав Ежи Лец Цитаты и высказывания. URL: http://greatwords.org/authors/1039/


[Закрыть]. А где так было, да и есть до сих пор? В концлагере, в тюрьме, в какой-нибудь крайне бюрократизированной структуре или чопорном «высшем обществе», где позволительна либо унылая серьезность, либо (на худой конец) наглый и безнаказанный смех немногих и заискивающая улыбка, точнее, ее изображение на лице у всех остальных. Но не только там.

Если смех и плач рассматривать как нарушение общественной нормы и одновременно капитуляцию личности перед собственной телесностью, то где – то фоном (в качестве платоновского идеала) непременно замаячит и образцовое общество, и столь же образцовая личность, способная обеспечить баланс и самом человеке, и в обществе. То ли рай на земле, то ли концлагерь на небесах. В «образцовом» обществе, – если следовать логике Х. Плеснера, – не может быть места живому человеку, а врагом общества № 1 надо бы признать детей, которые непрестанно то смеются, то плачут.

Как бы ни пытался философ в своей концепции смеха и плача избежать даже намека на онтологию, уйти от этого ему не удается. Даже размежевание Плеснером плоти (Leib), которую человек не отделяет от самого себя, и дистанцированного тела (Korper) – это не более чем неуклюжая попытка биолога «похоронить» самоочевидное для каждого человека собственное трансцендентное Я, относительно которого только и можно дистанцировать свое тело, как его ни назови послушной плотью или взбунтовавшимся Korper. Если смех и плач – не более чем «ложные реакции» на границы, установленные для человека социальной структурой, то каким может быть якобы «идеальное» общество? Ответ напрашивается сам собой: общество состоящие не из живых людей, а из роботов, зомби и т. п. фигур. А ведь истинный прогресс человечества может состоять не в превращении общества в безупречно работающий механизм, а в обеспечении им полноты жизни каждого человека (от ребенка до глубокого старика), в том числе в обеспечении возможности каждому смеяться и плакать; когда есть «и божество, и вдохновенье, и жизнь, и слезы, и любовь» (А. С. Пушкин).

Смех и плач – это отнюдь не «ложная реакция» на смешное и болезненное, а способы выявления и обнажения в сущем недолжного. Это способы саморегулирования и самонастройки общественной системы и в повседневной жизни, и в «минуты роковые». Вспомним знаменитые слова Карла Маркса из его предисловия «К критике гегелевской философии права» (1848): «…нужно … чтобы человечество весело расставалось со своим прошлым»[298]298
  Маркс К. К критике гегелевской философии права / Маркс К., Энгельс Ф. Избранные сочинения. Т. 1. – М.: Издательство политической литературы, 1984. С. 5.


[Закрыть]. Конечно, и этот смех потом может не один раз отлиться слезами по поводу напрасно осмеянного прошлого, но такова диалектика истории, где обретения и потери порой невозможно отделить друг от друга.

И для человека, и для социального прогресса гораздо опаснее не смех и слезы как таковые, якобы нарушающие «фигуру роли», а проданный смех и выставленные на продажу слёзы. Ладно, если они имеют место только там, где и положено: в театре, кино, телешоу и даже ритуальных похоронах (как в древние времена) и т. п. Но, когда такое лицедейство становится «плотью» и духом повседневного социального бытия (в том числе из – за массового потребления наркотиков и политической истерии), вот тогда и смех, и слезы из атрибутов человеческого превращаются в симптомы деградации общества и человека.

7

Все мы с раннего детства помним, как частенько смех выдавал нас с головой в наших хитростях и проказах, и нам от этого становилось еще смешнее, веселее и радостнее. С возрастом для большинства людей смех начинает прямо-таки предательски обнажать их достоинства и пороки, ум и глупость, добро и зло, нахальство и стеснительность, деликатность и наглость, мягкотелость и решительность, тщеславность и скромность, властолюбие и свободу, искренность и хитрость, недоверчивость и наивность, добродушие и язвительность, изысканность вкуса и пошлость. Особо наблюдательные и глубокие люди читают смеющегося человека как открытую книгу. Вот лишь несколько высказываний классиков на этот счет.

Гете: «Ничто так не выдает человека, как то, над чем он смеётся».

Братья Гонкуры: «Смех – это физиономия ума».

А. П. Чехов: «Есть люди, об уме которых можно верно судить по их голосу и смеху».

Ямомото Цунэтомо: «Притворный смех выдает у мужчины недостаток уважения к себе, а у женщины – похотливость».

А в романе «Подросток» Ф. М. Достоевского даже есть целый монолог на эту тему: «Весёлость человека – это самая выдающая человека черта, с ногами и руками. Иной характер долго не раскусите, а рассмеется человек как-нибудь очень искренно, и весь характер его вдруг окажется как на ладони. Только с самым высшим и с самым счастливым развитием человек умеет веселиться сообщительно, то есть неотразимо и добродушно. Я не про умственное его развитие говорю, а про характер, про целое человека. Итак: если захотите рассмотреть человека и узнать его душу, то вникайте не в то, как он молчит, или как он говорит, или как он плачет, или даже как он волнуется благороднейшими идеями, а высмотрите лучше его, когда он смеётся».

Почему же в моменты искреннего смеха человек невольно самообнажается? Казалось бы, ответ лежит на поверхности: утрачивает самоконтроль, или – в соответствии с философией Х. Плеснера – субъект как личность, «капитулирует». Но если личность в момент смеха терпит фиаско, самоуничтожается, то как же в смеющемся человеке эта личность наиболее полно самораскрывается? Ведь ее в этот момент просто нет? Я не вижу другого объяснения этому парадоксу, кроме как в освобождении души от естественных, культурно – исторических, социально – нравственных и других присущих ей форм ее бытия, которые заданы временем и местом ее существования. Человек потому и виден как на ладони, что в моменты смеха он – настоящий, в единстве своих уже приобретённых природных и социальных качеств, своих смыслов и ценностей.

Впрочем, говоря о парадоксальности смеха, чаще имеют в виду другой «парадокс смеха», а именно – свойство смеха радоваться по поводу зла. «Зло, которое по логике вещей должно вызывать осуждение, негодование, расстройство, печаль, стыд и т. д., тут, в случае со смехом вызывает неподдельную радость и даже наслаждение»[299]299
  Рюмина М. Т. Указ соч. С. 94.


[Закрыть]. Проблема, которая так или иначе решалась со времен Вольтера, нашла свое, на наш взгляд, вполне разумное решение в концепции смеха Л. В. Карасева: Смех рождается от «внезапного … обнаружения того, что зло преодолимо»[300]300
  Карасев Л. В. Указ. соч. С. 29.


[Закрыть]. «Смех не может быть источником зла, хотя его постоянный контакт со злом и способен вызвать подобную иллюзию»[301]301
  Карасев Л. В. Указ. соч. С. 41.


[Закрыть]. Правда, такое решение небезупречно, о чем пишет М. Т. Рюмина, считая концепцию Карасева излишне этизированной, в то время как смех может быть и добрым, и злым и просто выражением зла[302]302
  Рюмина М. Т. Указ. соч. С. 95–96.


[Закрыть]. Возразить тут нечего: злорадный смех в жизни не редкость. Однако чисто эстетическое решение, которое предлагает М. Т. Рюмина этого «парадокса смеха» мне также представляется однобоким и даже простой видимостью, ибо этическую проблему вообще невозможно решить в рамках эстетики, а именно это пытается делать М. Т. Рюмина: «Смех – явление, выходящее за рамки этики. Комическое – эстетический феномен. И если уж красота может быть злой, демонической, то что говорить о смехе, для которого дисгармония – питательная среда»[303]303
  Рюмина. Указ. соч. С. 96.


[Закрыть].

На наш взгляд, второй «парадокс смеха» не более чем частный случай извечного противостояния бытия человека и его существования, его свободы и его необходимости. Свободная в себе душа человека, обретая свою действительность в плоти, неизбежно сталкивается с чем – то, не соответствующим ее истине, а потому бунтует и борется. В случае победы над «злом» существования – пусть даже частичной, временной и потому относительной – она радуется и смеется. Аналогично этому: «душа болит, а сердце плачет», если такая же частичная, временная и относительная победа досталась не свободе, а необходимости.

И, наконец, о третьем парадоксе смеха, который выводит нас за пределы «природной» антропологии и – через этику и эстетику – приводит в сферу религии. Условно назовем эту проблему «Смех и грех», которую А. С. Пушкин – с присущей ему гениальностью – обозначил в образе Шамаханской царицы: «Хи – хи да ха – ха / Не боится знать греха». Более того, как заметил Андрей Кнышев, «две вещи, которые больше всего притягивают к себе людей – это смех и грех»[304]304
  Андрей Кнышев URL: http://itmydream.com/citati/man/andrei-garoldovich-knyshev


[Закрыть]. А что, собственно, роднит их и делает такими привлекательными для людей? Жизнь и больше ничего. Но жизнь вся соткана из противоречий. В ней намешено всё: и добро, и зло; и прекрасное, и безобразное. Даже сама смерть есть неизбежный спутник, момент и финал жизни. И всё это отражается и выражается в феномене смеха.

С одной стороны, смех как игра жизненных сил, проявление веселья и радости есть нечто положительное, полезное для физического и душевного здоровья. С другой стороны, тот же смех, даже добрый и необидный, невинный, как у младенца, справедливый и нравственно очищающий противопоставляется серьезности, благочестию, кротости, стыду и даже святости как нечто легкомысленное, безответственное, неуважительное, плотское. А ведь есть еще смех глупый, неуместный, неуважительный, непристойный, бесстыжий, злорадный, мстительный, циничный, безжалостный, богомерзкий. И не замечать этого нельзя. Дескать, подумаешь: ну, изобразил художник на своей «иконе» Христа с роскошной улыбкой голливудской звезды; сплясали девочки в балаклавах в храме; мальчишки поджарили сосиски на Вечном огне у памятника павшим героям войны; сатирический журнал опубликовал карикатуру на нерасторопность в воздухе пассажиров взорванного самолета; оккупанты – все примерные мужья и заботливые отцы – порезвились, изнасиловав всем взводом девочку? Им же всем было весело. И смеялись они от души, до слёз, до колик в животе… И вот уже блистательность смеха, как атрибута человеческой свободы и духа, начинает меркнуть и поглощаться чувством жгучего стыда за такого Homo ridens.

Проблема, если не греховности, то, как минимум, богоборчества, смеха обнаружилась уже в античной комедии, в которой «то ли люди пародируют богов, то ли боги людей, ведь и боги, в свою очередь, тоже играют свою комедию, над которой смеется судьба»[305]305
  «Дело в том, что сама пьеса – то, в которой участвует человек, придумана вовсе не им и является изображением вовсе не его собственного „Я“ … Да и постановщик этой мировой пьесы тоже не человек и не сам космос, но демиург, послушный и неуклонный служитель судьбы и исполнитель ее заданий» (Лосев А. Ф. История античной эстетики. Итоги тысячелетнего развития. Кн. 2. М., 1994. С. 506–507.)


[Закрыть] (…) «Но драма жизни – для стороннего наблюдателя выглядит комедией, для людей, включенных в ее перипетии – она трагедия всегда с плохим исходом, смертельным»[306]306
  Рюмина М. Т. Указ. соч. С. 175.


[Закрыть].

Девальвацию смеха, как земного удовольствия, можно усмотреть уже в Экклезиасте (3 в. до н. э.): «О смехе сказал я: «глупость!», а о веселии: «что оно делает?» (Еккл., 2,2). «Сердце мудрых – в доме плача, а сердца глупых – в доме веселия» (Еккл., 7, 1–6). Но и там всё не так однозначно: «Познал я, что нет для них ничего лучшего, как веселиться и делать доброе в жизни своей» (Еккл, 3, 12). «И похвалил я веселие; потому что нет лучшего для человека под солнцем, как есть, пить и веселиться; это сопровождает его в трудах во дни жизни его, которые дал ему Бог под солнцем» (Еккл., 8, 15). Просто всему свое время: «Время плакать и время смеяться; время сетовать и время плясать» (Еккл., 3, 1–4).

Вопреки распространенному мнению, христианство – отнюдь не враг веселью и смеху, хотя отношение к ним непростое. За этим, на наш взгляд, стоит извечное противоречие между Homo ridens и христианскими представлениями о должной святости человека. С одной стороны, смех оказывается характеристикой царства небесного, в то время как плач – путь к Царству Небесному, так как плач понимается как осознание и покаяние в своих грехах. «Радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах; так гнали и пророков, бывших прежде вас» (Мф, 5, 12). «Блаженны плачущие ныне, ибо воссмеетесь» (Лк, 6, 21[307]307
  Рюмина М. Т. Указ. соч. С. 180.


[Закрыть]. С другой стороны, резко отрицательное отношение к смеху мы находим, например, у преподобного Ефрема Сирина, богослова IV века: «…Смех лишает человека блаженства, обещанного плачущим, разоряет доброе устроение внутренне, оскорбляет Духа Святого, вредит душе, растлевает тело. Смех изгоняет добродетели, не имеет памятования о смерти, ни помышления о мучениях»[308]308
  Добротолюбие. Избранное для мирян. – М., 1997. С. 234.


[Закрыть]. Смех из признака жизни становится признаком смерти[309]309
  Там же.


[Закрыть] и греха.

Две диаметрально противоположные оценки нравственной и религиозной сущности смеха христианами в Средние века мастерски показаны в историческом детективе «Имя розы» Умберто Эко. Это, конечно, не исторический источник, но устами и действиями убийцы и вандала, уничтожившего трактат Аристотеля о комедии, слепого монаха бенедиктианца Хорхе позиция Ефрема Сирина тут выражена куда более выразительно, чем в сочинениях реального богослова. Для Хорхе смех – прибежище сатаны и его орудие: «Смех свидетельствует о глупости. Смеющийся и не почитает то, над чем смеется, и не ненавидит его. Таким образом, смеяться над злом означает быть неготовым к борьбе с оным, а смеяться над добром означает не почитать ту силу, которою добро само распространяется…» И всё в таком же духе на нескольких страницах романа[310]310
  Умберто Эко. Имя розы. – М., 1989, С. 404–406.


[Закрыть]. Конечно, противник смеха показан в романе У. Эко как злобный мракобес и ретроград, отрицающий свободу человека, но справедливости ради заметим, что смех потому и осуждался церковью, что он – в отличие от горя и раскаяния – часто сопряжен с грехом и, действительно, может превратиться из атрибута человека в способ его деградации до скотского состояния.

А вот позиция главного положительного героя, монаха францисканца Вильгельма Баскервильского, явно из постмодернизма XX столетия: «Должно быть, обязанность всякого, кто любит людей, – учить смеяться над истиной, учить смеяться саму истину, так как единственная твёрдая истина – что надо освобождаться от нездоровой страсти к истине»[311]311
  Там же. С. 420.


[Закрыть]. Хотя реальный основатель ордена францисканцев Франциск Ассизский (1182–1226) и был известен своим радостным отношением к миру, но богоборческая крамола в постмодернистском обличии его сторонникам вряд ли могла прийти в голову.

Ю. Лотман в «Заметках на полях «Имени розы» пишет: «С одной стороны, смех для героя Эко, Вильгельма, связан с миром подвижным, творческим, с миром, открытым свободе суждений: «Карнавал освобождает мысль». Но, у карнавала есть еще одно лицо – мятеж, который также является для Эко некоторой свободой»[312]312
  Лотман Ю. Заметки на полях «Имени розы» /Эко У. Имя розы. – М.: Изд – во «Книжная полка», 1989. С. 476.


[Закрыть]. Однако в средневековье «мятежная» свобода канализировалась не только в карнавальной культуре, классическим исследованием которой стали труды М. М. Бахтина[313]313
  Бахтин М. М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. – М.: Художественная литература, 1990. С. 12, 17. Заметим, однако, что концепция М. М. Бахтина, как ее современные политизированные толкования, были подвергнуты серьезной критике М. Т. Рюминой. См.: Рюмина М. Т. Концепция народной смеховой культуры Михаила Бахтина и её роль в истории России. Часть II. URL: http://kmi9.livejournal.com/35687.html


[Закрыть]. Существовал еще один институт «прирученной» свободы – шутовство, о котором М. Хохлачев пишет следующее: «Шут был символическим близнецом короля. Шуту позволялось больше чем кому – либо, под видом шутки он мог говорить о том, что другим было не дозволено. Шуты воспринимались как люди, оставшиеся по божьей воле недоразвитыми детьми. Не только люди с актёрскими способностями, но и люди с психическими заболеваниями зачастую зарабатывали шутовством средства к существованию. (…) В средневековой Европе шуты нередко выполняли важную социальную роль для привилегированного класса. В связи с отсутствием свободы слова, вельможи не могли открыто критиковать короля, а король не всегда мог себе позволить критиковать особо влиятельных вельмож. За них это делали шуты, часто в завуалированной форме. Если шут переходил границы дозволенного, то наказывали его, а не вельмож (…) за неуместный смех можно было попасть в опалу, а то и вовсе лишиться жизни»[314]314
  Хохлачёв М. Придворные шуты… URL: https://subscribe.ru/group/chelovek-priroda-vselennaya/3440407/


[Закрыть]. А подозрение в связях шутов и скоморохов с «нечистой силой» было причиной того, что их, как и актеров, «хоронили за церковной оградой с резоном – чёрт тоже скоморох, и это способ интериоризовать самоконтроль, не поддаваться чрезмерно простодушным миру изображенному, то есть искусу искусства»[315]315
  Шишкина В. Ю. Из частной переписки с автором.


[Закрыть].

Традиция осуждающего отношения к «греховному» смеху не закончилась и спустя столетия, но изменилась аргументация. Так, русский философ В. В. Розанов решился осудить даже Н. В. Гоголя совсем по другой причине: «Смех есть вообще недостойное отношение к жизни, – вот почему я отрицаю Гоголя. … И не любить жизни – значит не любить Бога. Вот отчего весь Гоголь или все существо Гоголя есть грех»[316]316
  Розанов В. В. URL: http://itmydream.com/citati/book/vasilii-vasilevich-rozanov-saharna/2


[Закрыть]. С такой оценкой творчества Н. В. Гоголя перекликается и замечание Л. В. Карасева: «На Руси смех вообще становится одной из опознавательных черт не стыдящегося своей срамоты беса, “Где грех, там и смех”, “Смехи да хи – хи введут во грехи” и т. д. Отсюда, в частности, идет устойчивый интерес к бесовскому смеху у Гоголя и Достоевского»[317]317
  Карасев Л. В. Философия смеха. – М.: Российский государственный гуманитарный университет, 1996. С. 112.


[Закрыть].

Однако логическое завершение темы «Смех и грех» (в сущности, ее дезавуация) произошло в рамках постмодернизма, у истоков которого стоял Ф. Ницше, когда вопрос о соотношении смеха и греха даже невозможно поставить. «Смеяться – значит быть злорадным, но с чистой совестью»[318]318
  Ницше Ф. Веселая наука. URL: http://www.100bestbooks.ru/files/Nietzsche_Veselaya_nauka_La_Gaya_Scienza.pdf


[Закрыть], – провозгласил Ницше в «Веселой науке». Ницшеанский Сверхчеловек, не отягощенный моралью, уже даже не смеется, а злорадно хохочет, а его «чистая советь» – всего лишь фикция, за которой нет ничего, кроме гордыни и тешащей собственное тщеславие бесстыжей «честности». Со – вести (через дефис) тут просто не может быть, поскольку никакой вести ждать Сверхчеловеку не откуда и не от кого, ведь для него бог уже давно умер, а потому проблема греха отпадает сама собой.

8

Само название статьи «Смех как атрибут человека» предполагает, что автор намеревался рассмотреть в ней не смех сам по себе, а человека, способного смеяться. Такой подход можно назвать антропологическим, а, если быть более точным, онтологическим. Это требует от автора объяснений его понимания онтологического статуса человека, исходя из которого, и можно было бы интерпретировать все другие вопросы, связанные с природой и сущностью смеха, его этическое содержание, эстетические принципы и аксиологическую значимость, и смысл.

Исходить следует из того простого факта, что человек – существо телесно – духовное, или (в упрощенном варианте) есть единство души и плоти. Это означает, что тело – это не «съемная квартира» для проживания души, а способ ее существования, который определяет то, как наша душа чувствует и переживает и саму себя, и мир, в котором она живет. Но одновременно это означает и то, что душа человека – это ни в коем случае не функция высокорганизаванной материи, которой в данном случае является человеческий организм. Человеческая душа – это способ соприкосновения и взаимодействия трансцендентного Я и мира существования вещей, включая человеческое тело.

Трансцендентное Я – это не самосознание человека. Это то неопределяемое эмпирически, как непознаваемая кантовская вещь – в – себе, но полагаемое, – в силу его самоочевидности для каждого человека, – тождественное бытию/небытию вообще основание, благодаря которому человек существует, является человеком, способным не только что – то хотеть, чувствовать и мыслить, но и отдавать себе отчет в том, что, во – первых, это он хочет, он чувствует, он мыслит; во – вторых, что и как он хочет, что и как он чувствует, что и как мыслит.

Этим обусловлена и исключительно человеческая способность смеяться и плакать, испытывать чувства стыда, скорби, ужаса и блаженства, его способность быть серьезным и легкомысленным, мрачным и веселым, испытывать чувство тревоги и умиротворения, быть добрым и злым, порядочным и подлым, совестливым и бесстыжим, развратным и добродетельным, доверчивым и подозрительным, хитрым и простодушным, любить и ненавидеть.

Разумеется, такое решение вопроса об онтологическом статусе человека с неизбежностью ставит вопрос об Абсолюте, или Боге, и требует от автора ответа на него. Но я могу ответить только почти дежурной фразой: «Это вопрос веры». Ведь слово «вероисповедание» сродни слову «исповедь», поэтому публичный ответ на вопрос о вероисповедании, на наш взгляд, не всегда уместен. Разумеется, речь не идет об отправлении религиозного культа и соблюдении принятых в нем обрядов. Потребность в этом, хотя и не у всех, всегда была, есть и будет, и эта потребность должна быть утолена. Главное, чтобы это не превращалось в аналог рыночных отношений, где правит принцип «спрос – предложение», способный дискредитировать любую веру и любую религию.

Вот после такого философского «coming out» можно, наконец, вернуться к вопросу о смехе как атрибуте человека.

Напомню, что Гегель говорил о смехе как о внутреннем, но овнешняемом ощущении бодрствующей души[319]319
  Гегель Г. Энциклопедия философских наук. Т. 3. – М.: Мысль, 1977. С. 121–122.


[Закрыть]. Иначе говоря, сон (если, конечно, это здоровый сон) не предполагает тех способов переживания мира, к которым относится смех. Что же касается «бодрствующей» души, то смех – это не единственный, присущий только человеку, овнешняемый способ переживания мира. Как уже было сказано, в одном ряду с ним стоят плач, стыд, скорбь, блаженство, ужас, торжество, умиротворение и спокойствие. Всё это – так или иначе, с той или иной степенью – находит свое внешнее выражение в «поведении» нашего тела, особом дыхании, в изменении силы, тона и тембра голоса, в утрированной мимике, вспыхнувшем на щеках румянце, в покраснении ушей и шеи и т. п. Ибо всё это есть объективация и обнаружение реакции нашей души на такой переменчивый мир, в котором живет человек. Причем в основании каждого из названных видов переживания человеческой душой мира существования лежит необходимая и достаточная мера телесного и душевного здоровья человека. В противном случае человек был бы уже просто не способен ни смеяться, ни плакать, ни стыдится, ни ужасаться, ни испытывать блаженства.

Х. Плеснер явно преувеличил специфику смеха и плача, называя их крайними состояниями, когда личность утрачивает самоконтроль (точнее, контроль над телом) и тем самым дезорганизует социальный порядок. Человек – по крайней мере в бодрствующем состоянии – всей своей жизнедеятельностью только и делает, что «дезорганизует» порядок «социального действия». И вся наша «бодрствующая» часть жизни есть непрестанный калейдоскоп разных способов переживания нашей душой внешнего нашему Я материально – вещественного мира, включая (повторюсь), наше собственное тело. В сущности, разница между смехом и плачем, с одной стороны, и, например, чувством стыда или самодовольства, с другой, состоит только в том, в каком направлении мы как бы мысленно направляем свою жизненную энергию: во вне или во внутрь себя. Но независимо от этого, наша плоть очень чутко реагирует на любой «сигнал», направлен ли он во вне или внутрь нас.

Смеётся не тело. Смеётся человек посредством тела. Одновременно смех – это способ неприятия недолжного, включая что – то опасное для жизни и здоровья, низменное и пошлое, подлое и поддельное, уродливое и нелепое. Смех – это кантовское ничтожение недолжного и одновременно торжество над ним. Аналогично этому плачь, как и состояние горя, скорби и печали, есть также способ переживания человеком мира, но – в отличие от смеха – есть выражение страдания и одновременно средство облегчения душевной муки и в этом смысле есть способ примирения с миром естественной необходимости.

Как уже было сказано, смех и плач не исчерпывают собою весь перечень атрибутов «природной души» человека. Гегель неслучайно ставил их в один ряд с такими «овнешняющимися» внутренними ощущениями, как стыд и стон. В статье Л. В. Карасева «Антитезы смеха» весьма убедительно и эмоционально показано, что истинной противоположностью смеху является не плач, как принято думать, а чувство стыда: «Смех требует себе в оппоненты чего – то столь же многозначного, умственного, парадоксального, как и он сам. Чего – то равного ему во всем, кроме одного – эмоционального знака, который, согласно правилу антитезы, должен быть непременно отрицательным, и указывать в сторону противоположную радости – на боль и страдание. (…) Подобно смеху, стыд рождается как удар, взрыв, не подготовленный длительным созреванием, (…) смех возникает в момент неожиданного обнаружения преодолимости, недейственности зла. (…) Стыд же, напротив, зарождается тогда, когда столь же неожиданно выясняется, что совершенный нами поступок ошибочен, чреват злом, хотя еще мгновение назад он таковым не казался. (…) Стыд и смех почти “изоморфны”, они и были так “задуманы”: не случайно стыдливость более всего сторонится насмешливости, ибо смех ранит стыдящегося в самое сердце, а если быть точнее, то в ум. И если искать “идеальный” ответ на смех, то им будет именно ответный стыд. (…) Смех рассчитан на то, чтобы быть услышанным. Стыд молчалив, чужд общения: человек как бы временно умирает – цепенеет, опускает голову, прячет глаза, и только румянец красноречиво свидетельствует о том, какой пожар бушует в его душе.»[320]320
  Карасев Л. В. Антитеза смеха / Человек. 1993. № 2. С. 60.


[Закрыть]

Но и чувством стыда не исчерпываются антитезы смеху. Добавим к этому внутренние ощущения ужаса, тревоги, неловкости и смущения, которые также неразрывно связаны с мимикой лица и трансформациями голоса и дыхания. Это такие же атрибуты человеческого в человеке и способы переживания человеком мира, как смех, плач и стыд, но связаны с ощущением невыносимости, трагичности, не уютности и даже неуместности существования человеческой души в конкретном месте и времени. Наконец, следует сказать и о таком одно порядковым со смехом, плачем и стыдом способе, или форме, переживания человеком мира, как блаженстве. Оно есть момент полного принятия душой данного человеку мира и своей телесности в их гармонии.

Этим переживаниям соответствуют и «эстетические картинки», отображение переживаний человеком мира в музыке, молитве, песне, танце, художественной литературе, изобразительном и театральном искусстве, кинематографе и массовых зрелищах, карнавалах, парадах и процессиях, включая похоронную. Четыре рода эстетического полностью соответствуют основным способам переживания: комическое – смеху; трагическое – ужасу, скорби и плачу; драматическое – серьезности и стыду, хотя последнее не столь очевидно; возвышенное – блаженству и умиротворению.

Что онтологически объединяет весь этот ряд внутренних ощущений и их отображение в эстетическом? Неразрывная связь человека с миром и вместе с тем стремление к независимости от него, стремление к свободе в её истине, т. е. в единстве с этим таким непростым, противоречивым, чарующим и шокирующем, услаждающим и болезненным для души миром существования. Ибо с устранением всех препятствий на пути нашей души к свободе исчезает не только свобода, но и сам субъект – личность как высшая форма противоречивого единства бытия и существования человека.