Текст книги "Приказано не умирать"

Сглотнув комом застрявший воздух, Аркадий поднялся. Встал напротив сына, который, оказывается, был на полголовы выше и при всей своей худобе вполне мужчина, что не смущало, он легко мог расшвырять пару-тройку таких вот бычков. Но это стало пустяковым, неважным. Ванюшка смотрел с наглым вызовом не из-за ощущения собственной силы, а ощущая свою правоту.

– Зря ты так! – выдохнул Аркадий от двери негромко, но внятно. – Пожалеешь вскоре.

Он слепо потыкался в калитку, толкая ее в обратную сторону. А когда распахнул, то заспешил от дома не улицей, а глухим проулком, чтоб не увидели люди посторонние его нечаянных слез. Крутилось в голове жесткое: шел бы ты!..

И ничего ни поправить, ни изменить, казалось в тот момент. Всего-то два года назад, когда взял на шабашку, сын ловил каждое слово, копировал жесты, задавал вопросы. Порой глупые, насмотревшись героических фильмов. Про войну хотел вызнать. А он не проникся тогда тем, что Ванюха уважение проявляет, ответил грубо: «Да будь она проклята! Это же…» Цукан слов не мог подобрать, крутились только матерные. Отмахнулся.

Сын не сдавался. Вечером после ужина, под чай, который заваривал Цукан собственноручно, встрял в неторопливый разговор с Анной со своим пацанским:

– Но у тебя же орден был?

Он приподнялся со стула, буркнул что-то похабное и не стал ничего пояснять. Да и как пояснить. Обида жгла без срока давности. Треск раздираемой ткани, перекошенное от гнева лицо особиста, жесткие пальцы, срывающие орден Славы вместе с куском гимнастерки на груди. Как передать ту обиду, которая словно клеймо от раскаленного железа, казалось ему не уйдет никогда. А главное, как перебороть свое «не хочу», пережитый позор и рассказать сыну честно, как вляпался в это дерьмо.

Глава 2. Война

Поселился Аркадий Цукан на улице Коммунистической в гостинице «Урал» в одноместном номере с телефоном, подхлестывая себя привычным: «Не ссы, Аркаша! Все будет абгемахт!» Нужно срочно решать с самородком. Давний знакомый Баранов, которому помог в военные голодные годы, когда приезжал в отпуск с фронта, выбился в большие люди, стал директором кондитерской фабрики. Он не раз намекал, что у него родственник, надежный мужик, занимается зубными протезами и готов хорошо заплатить. Самородок в двести восемьдесят граммов тянул тысяч на двадцать. Это и дом, и машина. «Волгу» можно купить, но слишком пафосно, а вот «москвич» приобрести в самый раз.

Денег хватало. С заработанными в артели Цукан мог не один год жить в номере с ванной и телефоном, если, конечно, без баловства. Он даже купил толстую тетрадь в клетку и написал крупно на первой странице «Записки русского солдата». Но затем зачеркнул слово «русского», вспомнил про татарина Еникева, спасшего ему жизнь, и армянина Жорку, фамилия не запомнилась, помнилось только носатое щетинистое лицо и его хрипатое: «Алкаша, помочь нужна».

Вспоминалось то давнее нелегко, натужно, пропали разные мелкие подробности, которые нужны в таком серьезном деле. Аркадий хотел рассказать сыну про орден. Однако возникло множество вопросов, непонятностей: почему стал танкистом, почему в Прибалтике? Он никак не мог подступить к главному, что было в те первые месяцы с момента объявления войны. Решил писать просто и без затей, как когда-то при составлении отчетов на лесоторговой базе, где пусть недолго, но поработал начальником.

Водители в автороте, когда узнали, что Цукана командируют вместе с новеньким автобусом в распоряжение авиационного медсанбата, позавидовали.

– Аркашка-то парень везучий. Спиртик, медсестрички ласковые… Повезло.

Приехал с сопровождающим офицером на аэродром, а там самолеты рядами стоят. Машины разного назначения, множество военных в летной форме. Цукан никогда не видел вблизи боевые самолеты, поэтому глазел с восторгом, уверяя себя и других, что эти-то немцам вмиг наваляют.

Офицер толстенький, несуразный из-за нелепо торчащей на макушке пилотки, дернул за рукав гимнастерки.

– Водитель! Я начальник санслужбы майор Алиханов. С этого момента вы поступаете в мое распоряжение.

Цукан запоздало козырнул. Майор тут же закидал вопросами. Когда узнал про пятилетний шоферской стаж и удостоверение 1-го класса, пришел в восторг, повторяя раз за разом с кавказским акцентом: это то, что мне нада. Тут же распорядился переоборудовать автобус, отвинтить задние сиденья, укрепить подвесные носилки, проверить двигатель. Пожилого санитара вооружил кистью и краской, заставил старательно нарисовать белые круги с красными крестами. «Ишь ты, какой быстрый!» – подумал Цукан о новом начальнике. А майор уже выкрикивал молодого водителя Меринова, чтобы ехать на склад.

Новые обязанности по службе оказались простые: пригнал автобус с фельдшером на аэродром к шести утра и дежурь целые сутки. Эскадрильи самолетов, тяжело нагруженные бомбами, выруливали на старт, взлетали и вскоре исчезали в голубом небе. Красиво. Он лежал на травке возле автобуса, иной раз подремывал, и никакой тебе войны. Иногда про женушку вспоминал, которая весной родила ему дочку Оленьку. Вдруг фельдшер толкает: поехали. Из люка пилотской кабины машут рукой, что-то кричат…

Штурман и пилот помогли забраться в отсек стрелка-радиста. Там сквозные пробоины, а сам стрелок – молодой, русоволосый в луже крови лежит. Фельдшер сноровисто, Цукан не ожидал от него, стал комбинезон ножом вспарывать. Обычно тихий – он вдруг вызверился: «Чего рот раззявил, солдат! Помогай, живо! Держи жгут».

Стал переворачивать летчика, а он застонал, заохал, у Цукана руки, кровью испачканные, прямо-таки затряслись, опустились. А фельдшер снова в мать-перемать, кричит: давай, вытаскивай головой вперед.

При посадке самолетов, возвратившихся с задания, Цукан поочередно объезжал прилетевшие экипажи, спрашивал: нет ли раненых? Улетали они эскадрильями, а возвращались по одному, по двое. По наивности думал, что приземлились в другом месте… Позже по отрывкам фраз летчиков «корова», «воздушные гробы» – въехал, понял, что-то неладное происходит. Задавать вопросы незнакомым офицерам не решался. А хотелось. Ведь им там сверху виднее, что происходит на фронте.

Официальные сводки были краткими и однообразными: «Наши войска отражают атаки противника». Однажды лишь зацепило, когда передали, что 17 генералов изменили Родине, сдались врагу. Долго спорил с фельдшером, почему так вышло. Убеждал его, что это обыкновенная трусость, что живет себе генерал, вкусно ест – сладко спит, а как прижало, из него и потекло. А фельдшер злился, давил на то, что это недобитые белогвардейцы.

Недолго продолжались дежурства. Среди ночи гвалт и слово новое грубое «передислокация». В автобус набились под завязку врачи, медсестры. Алиханов за командира и уже торопит: «Держись плотнее за штабной машиной». На вторые сутки, когда хлынул дождь, все дороги вмиг развезло. Куда ни глянешь, бредут сквозь пшеничные поля – урожай в тот год был знатный – стада, конные повозки, пеший люд. А он по хлебу, по хлебу, буксуя и газуя, держал направление на юго-восток к Днепру. У города Канева едва проскочил по узкому шаткому мосту на левый берег сквозь мат и ругань.

Сразу за переправой, пока он ходил за водой, посадили раненого летчика. Когда тронулись, Цукан не удержался, спросил, что же там на фронте?

– Видишь ли, их машины и танки ползут, как вши. Их много. А мы идем без прикрытия, по нам и снизу, и сверху лупят, лупят. Ничего сделать нельзя… Эх!

Он резанул по воздуху рукой. Понял, что и так наговорил лишнего в набитом людьми автобусе, откинулся на дверцу, глаза зажмурил, перебарывая злую обиду.

Окончательно остановились под Полтавой у небольшого села с речушкой, садами. Аэродром находился за лесопосадкой, рядом с «харькивским шляхом», как говорили местные. Дни потянулись однообразные: то дежурства на аэродроме с фельдшером, то поездки с Алихановым. Изредка с медсестрами на речку купаться. И раз как-то подразделение пехотное топает мимо, а бойцы реплики подают: «Вот кто воюет до жаркого пота. С девками-то ловчее, чем с фрицами…»

У Цукана от стыда аж испарина выступила, а спорить-то не с кем.

Аэродром дальней авиации жил обычной размеренной жизнью. Сводки информбюро сообщали: «Днепр – непреодолимая преграда для фашистов». Цукана отправили в Журавку на соседний аэродром. Август. В полях убирают хлеба. На скошенном жнивье пасутся коровенки, в садах деревья стоят словно в сказке обильно усыпанные яблоками и грушами. Как тут удержаться. Приостановился возле сада, набрал в карманы, в подол гимнастерки яблок краснобоких, духовитых и грыз их как семечки, угощал женщину военврача, которую должен был доставить туда и обратно. Ехал неторопливо, прикидывал привычно, что хорошо бы успеть к ужину.

Автобус Цукан поставил в лощинке у раскидистой акации, чтоб на солнце не грелся. В землянке аэродромных технарей ему выделили место для сна, ужином накормили по полной программе с довеском. Разбудили громкие крики, выстрелы. Выскочил он вместе с другими солдатами из землянки и застыл на месте: немецкие танки давили самолеты, били по ним пулеметными очередями. Несколько летчиков кинулись россыпью к самолетам. Очередью по ним. Затем по солдатам, которые в поля побежали. И кругами, кругами, подминая самолеты, людей. Цукан с технарями неподалеку в нескошенном овсе залег. Танкисты и сюда очередью хлестанули. Но никого не задело.

Танк остановился. Люк откинулся. Вылез на броню немец, стал кричать: «Все стоять! Кто бежит – расстрел на месте». Что удивительно, произносит коряво, но по-русски. Второй танк ползает и людей в кучу сгоняет. Там же и военврач Абрамович в своем белом халате с длинными черными волосами, которые, похоже, под косынку убрать не успела. Ее вслед за политруком выдернул немец из шеренги. Короткая очередь – и всё, нет красивой женщины, что вчера руку жала, благодарила, когда сумку дотащил до лазарета.

Немцы по землянкам двинулись. Кричат: «Рус выходи!..» Если тишина – гранату внутрь и пошли дальше.

Цукан короткими перебежками добрался до автобуса. Вполз на пузе и, не поднимая головы над сиденьем, завел двигатель. Следом затрещала пулеметная очередь, но акация приняла на себя удар. А дальше уже газу, газу до упора.

На аэродроме завтракали. Стук тарелок и всеобщая безмятежность его возмутили. Ошалелый от злости, он закричал: немцы рядом! Танки!

Отыгрался за пережитый страх и, может быть, напрасно. Что тут началось, форменная паника. Особенно старался Алиханов: то грузи медикаменты, то выгружай и грузи раненых… И все со словами: только без паники, без паники. Голос дрожит, сам полуодет. Его так и прозвали потом «начальник паники». Суток бы не хватило собраться. Спас сухолядый пожилой начштаба с четкими приказными командами, гася неразбериху, он пару раз стрельнул в воздух из нагана, затем стал загруженные машины группами отправлять с интервалом в пять минут, указав место сбора.

Колонна несколько часов двигалась по проселочным дорогам. Впереди обозначилось большое село. Офицеры в ступоре, не знают, что делать. Парень из взвода охраны чуть ли не местный, сам вызвался сходить в разведку. Обрядили его в грязный комбинезон, давно потерявший свой синий цвет, кепку натянули на голову – прямо вылитый механизатор.

Солнце в зените, жара, мухота и никакой воды поблизости. А разведчика нет. «Дезертир. Сукин сын!..» Стали разворачивать колонну, тут он и появился на низкорослой лошадке вместе с двумя пацанятами.

– Яки немцы? Буцим всё тихо. Мы на выпасах…

Колонна вновь тронулась. Запетляли по глухим проселочным дорогам, стараясь объезжать населенные пункты. Мучились от голода и жажды. Ночью машины порастерялись. Только на третьи сутки выбрались на харьковский грейдер. Сразу все повеселели. Цукан затянул негромко веселую песню, чтоб сон разогнать. А медсестры тут же подхватили. Кто-то из врачей зашикал: как можно! Но Алиханов молодец:

– Пусть поют, нам воевать еще долго, нечего хныкать.

Ехали без света, как и положено. Вдруг из облака пыли выскочил танк. Цукан резко дернул руль вправо к обочине, а навстречу несется другой танк. Взял еще правее и перед гусеницами очередного танка ему пришлось на полной скорости уходить через придорожный кювет. Выдержали бы только рессоры, подумал он под оглушительный грохот и визг медсестер. Танки шли в несколько рядов в сплошном облаке пыли с небольшим интервалом. Раздался скрежет железа, впритирку, срывая бампер у автобуса, пронесся очередной танк. После нескольких виражей, ему удалось выскочить в поле. Приткнулся Цукан возле какого-то сарайчика. Руль выпустил. Руки ватные, ноги дрожат. Сзади голос Алиханова:

– Джигит! Я думал хана нам пришел! Как сумел – не пойму?

– Так первый же класс, – ответил, делая вид, что ему всё нипочем. Еще не понимал, что главнее – везение или свойства натуры. Кто-то при опасности в ступор, а кто-то, как пружина, – и море по колено. Правда, потом все одно, прошибает испариной.

Заночевали в пригороде Харькова. Неразбериха, сумятица, но Алиханов ушел и где-то раздобыл продуктов. Хлеб, овощи. Без хвастовства простенько: давайте, чтоб всем понемножку. И последний кусок себе. Сахар-рафинад раненым. С виду неказист, неопрятен, вдобавок еще боязлив. Прямо карикатура на офицера. Но дело свое знал.

Вечером встали рядом с железнодорожной станцией, чтобы бомбежку переждать, а у амперметра стрелка на нуле. Доложил майору, что в ночь ехать нельзя, генератор вышел из строя. Алиханов без раздумий, едва бомбежка притихла, засеменил в сторону мастерских. И ведь выпросил или обменял на что-то. Пусть не автомобильный, тракторный, но принес, а уж приспособить генератор – это дело шоферское, привычное.

Медсанбат, предназначенный для обслуживания полка штурмовой авиации, расположился возле города Чугуева, в глубоком тылу, где война почти не беспокоила. Наземные и воздушные бои гремели далеко. И только случай с захватом аэродрома зацепил по касательной. Обжег страхом.

Цукана откомандировали в распоряжение штаба полка. Находился он прямо в одной из хат рядом с аэродромом. Офицеры к водителю с уважением, зря не гоняют. А начштаба каждый раз спрашивает: обедал, не обижают? Да какие там обиды. Летчики народ дружеский. Шутят без злобы. Да и у него язык остер, иной раз не в меру. Рейсы выпадали дальние. По осени в темноте возвращались среди ночи под неустанный стук дождя. Дорогу развезло. Темень – не приведи бог. Обратился Цукан к летчикам, объяснил им про овраги и буераки, которые приметил, когда сюда двигались. Стал уговаривать переждать до рассвета, а они наотрез: нет, надо утром быть в полку.

– Ладно, братцы, не взыщите тогда.

В одном месте на взгорке застряли. Пришлось им толкать автобус. Вот тут-то они поняли, что почем. Уселись в автобус, притихли. Капитан – командир эскадрильи вылез наружу и попробовал пристроиться на крыле. А выгиб крыла крутой и подножки, как у грузовой машины, нет. И все же он примостился на капоте наискосок. Так в четыре пары глаз и ехали. Вскоре Цукан его пожалел:

– Залазь, капитан, внутрь, а то еще свалишься под колеса.

Офицер спорить не стал, тут же запрыгнул в автобус.

Страшнее всего в такой темноте уходить из-под встречной машины, которая возникала всегда нежданно, черным сгустком, и ты не знаешь, где кромка дороги и что там справа – кювет или яр. Благо у автобуса мотор сильный, резина почти новая, все время «в натяг», как говорят шоферы на малых оборотах, ползли часа четыре.

Когда подъехали к штабу, то раздалось сзади что-то похожее на – «ура-ура!» Командир эскадрильи потрепал по плечу: ты заходи к нам вечерком, если вылетов не будет, отметим выползание из ада.

В тот день, на рассвете, Цукан с майором, начальником штаба, поехал на аэродром. Только-только прозвучала команда «подъем». Майор ушел в одну из землянок летного состава. Кругом степь, ровное поле, лишь вдалеке небольшая дубрава с вышкой наблюдателя. Какие-то громкие вопли, крики, мимо люди бегут. Инстинкт сработал, он следом за наблюдателем в траншею, вырытую по краю аэродрома. Рядом треск, словно брезент разорвали и фонтанчики пыли. «Мессершмитт», похожий на черную длинную стрекозу, пикирует на летное поле и молотит из крупнокалиберного пулемета по самолетам. Вдруг резко взмыл вверх. Над ним словно пчелы кружатся три наших «ишачка».

Летчики и технари полезли из щелей с возгласами: да всыпьте же этому гаду! Сверху треск пулеметных очередей. «Мессер» петлял и метался из стороны в сторону. Наши истребители дружно наседали. Казалось, вот-вот они срубят его под корень. А немец вдруг резко ушел вниз и тут же, сделав горку, пошел вверх. Народ и ахнуть не успел, а он уже висит над «ишачками». И коршуном вниз на замыкающего. Треск пулеметной очереди – и наш истребитель повалился в сторону в шлейфе дыма. С него полетели черные куски, планируя на летное поле. Истребители попытались взять немца в клещи, а он опять опередил их, уходя свечей в небо под татаканье пулеметов.

И снова всё повторилось. Снова пике сверху, и «ишачок» задымил, пошел к земле. Вскоре под ним раскрылся парашют. Третий истребитель метнулся в сторону леса, и «мессершмитт» погнался за ним.

Негодовали, бранили летчиков, пока не одернул один из штурманов:

– Прекратите орать! У «мессера» скорость и маневренность куда выше, и всё прочее. Вот и потягайся с ним.

– Но ведь стреляли же по немцу с двух сторон! Мазали они, выходит?

– Так у него кабина бронированная. А у нас фанерная. Посмотрел бы я, как вы против танка с карабином.

Вскоре новая передислокация. Цукана вернули в медсанбат. Стало грустно, выезды в редкость. Теперь шоферы через ночь заступали в караул на охрану. Когда приказали срочно выехать с врачом Брагиным на полустанок, где стрелковый батальон разграбил цистерну с древесным спиртом, Цукан обрадовался поездке.

На станцию из близлежащих частей и госпиталей съехались врачи. Но помочь сумели немногим. Трупы с почернелыми лицами складывали штабелями. Затем грузили на машины и свозили в ближайший овраг. Зрелище не для слабонервных. Особенно когда подрывники заложили фугасы и полетели сверху на покойников комья мерзлой земли.

– Не по-людски это как-то…

Брагин обычно спокойный, если не сказать добродушный, неожиданно поднял голос до крика:

– Это же самоубийцы. На цистерне череп с костьми нарисован, а они хлыщут и хлыщут… Какой-то придурок сказал, что черепом специально пугают. И хуже всего, что два офицера отравились. Что им Родина – так, пустой звук.

Дальше ехали молча. Цукан от медсестер слышал, что у Брагина осталась семья под Киевом, что ему за сорок. Более всего удивило, что он успел побывать фельдшером на войне в 1916 году, поэтому его в спину шепотком звали «белогвардейцем».

Хотелось Цукану расспросить про ту давнюю войну с немцами, но не решился. А Брагин упрямо молчал. Он один из немногих, кто понимал, что война быстрой не будет, что немцы воюют серьезно и основательно и черт ее знает, как это все обернется при таком бездарном руководстве. В плен сдаваться он не собирался, хотя понимал, что и в плену ему найдется привычная врачебная работа и кусок хлеба. Он поглядывал из-за плеча на водителя, который напевал тихонько старинную песню и улыбался, словно и нет никакой войны, что его в этот момент раздражало.

Глава 3. Ржавая машина

Баранов пришел вечером после работы и, едва отдышавшись, после подъема на третий этаж сразу спросил:

– Всё нормально? Привез…

Цукан от досады вскинул вверх кулак, приложил палец к губам, и Баранов, как нашкодивший школьник, сконфузился, умолк. Перед отъездом из Якутии написал Баранову короткое письмо: обозначил дату и место встречи в гостинице «Центральной», где намеревался поселиться на первое время.

– Пойдем ужинать. Тут рядом через дорогу лагман готовят с бараниной, высший класс.

Молча вышли и так же молча уселись в кафе у дальней стены, внимательно рассматривая друг друга.

– Все толстеешь, Виталий?

– Работа такая, сам знаешь, как у нас на кондитерской. Ассортимент богатый, потом гости разные, то в погонах, то на черных «Волгах», всех надо уважить, угостить… Да и жена стряпуха ладная, сама любит вкусненькое и меня тащит за стол. Ну, рассказывай, не томи.

– С металлом порядок. Только вот с Анной у меня полный капут…

– Эх, дура-баба! – кинул он из мужской солидарности, хотя хотелось сказать: ты сам, Аркаша, мудак! И тут же, без перехода: – И сколько же у тебя золота на продажу?

– Почти триста грамм! Не надорветесь?..

Принесли лагман, хлеб, водку. Баранов дал зарок не ужинать после шести и поэтому отодвинул тарелку, но после двух рюмок водки не удержался, выловил квадратик домашней лапши, разжевал – вскинул вверх большой палец и принялся за лагман по-настоящему.

Летом, когда Цукан шабашничал на кондитерской фабрике, они договаривались по семьдесят рублей за грамм. Теперь же Баранов стал сбивать цену до пятидесяти.

– Вы сдаете в золоприемную кассу по девяносто копеек, я же знаю. А тут хочешь навар почти в сто раз!

Цукан спорить не стал, расплатился за ужин, всем видом показывая, что разговор его припоганил и продолжать нет смысла. Баранов опытный торгаш, тут же сдал на тормозах, повторяя снова и снова: мы же друзья, Аркадий, всегда можем договориться.

– Я не для себя… Обсудим с родственником. Дай что-то показать протезисту.

Цукан достал жестянку с леденцами, выудил приплюснутую горошину самородка. Подал. Сказал жестко:

– Только не тренди лишнего, Виталий. Остерегись. Мне-то не привыкать на Севере. А ты и года в лагере не протянешь.

Лицо у Баранова скривилось, как от клюквы, и он закивал головой, бормоча, да я не мальчик, всё понимаю.

Осадок после разговора с Барановым остался. С утра пораньше Аркадий Цукан отвез сумку с инструментом и будильником на вокзал в автоматическую камеру хранения. «От греха подальше». Гостиница скверное место для любых дел. Интуиция его не подвела. В холе у бочонка с огромным фикусом, раскинувшим темно-зеленые жирные листья, его ждали двое. Один в милицейском мундире, второй в сером костюмчике и при галстуке.

– Аркадий Федорович Цукан? – от вопроса ему стало жарко, как в парилке. Успокаивало лишь то, что успел спрятать золото. «А там хоть на куски рвите!» – подумал сгоряча.

Пригласили в кабинет администратора. Разговор пошел тихий: почему нарушаем режим пребывания? Почему не трудоустроен? Где намерен жить? Обязан встать на временный учет…

Отпустило. Хотелось ответить жестко: плевать я хотел на вас с большой колокольни! Но стал, зачем-то оправдываться, рассказывать про Якутию, что вынужден здесь жить из-за неурядиц в семье… Душу себе так разбередил, что водка не брала, не цепляла, пока не смешал ее с шампанским в буфете при ресторане. После чего купил три бутылки водки в тоскливом предчувствии, что так жить нельзя.

Ему исполнилось пятьдесят шесть, он твердо решил заякориться, покончить с кочевой жизнью, загулами, он мечтал искренне о тихой спокойной жизни и представлял выпукло, отчетливо, как будет им хорошо теперь с Аннушкой в новом доме, особенно когда у Ивана заведутся дети, его внуки, и жизнь потечет ровная, красивая… Но вдруг разом все лопнуло. И деньги – они тяжело давались в последние сезоны на золотопромывке, где нередко ломались крепкие тридцатилетние парни, – не радовали, не грели.

Но и эта обида, как бы велика ни была, затерлась, изжилась. Аркадий Цукан снова приехал в Юматово, готовый просить прощения, но не смог преодолеть холодную отчужденность Анны. Потрепанный баул с вещами и коробка с документами, письмами, выставленные в сенях, довершили угрюмую неизбежность разрыва.

«Уфа, ул. Нижняя, 24, Цукан Е.М.» прочитал на конверте и поначалу не мог сообразить, что это письма к матери. Небольшая стопка, перевязанная тонкой тесьмой. Немудрено, сорок лет прошло, как она уехала спасать Федора Цукана в далекий Салехард и пропала. А он остался один в пятнадцать лет и мало переживал из-за этого. Мать вспоминал, когда хотел похвалиться своими успехами: «Один из лучших молодых водителей в автобазе, комсомольский вожак, поездка в Москву…» И особенно Настеной, на которой решил твердо жениться, что друзьям казалось немыслимым, а он упрямо добивался своего. Ему хотелось, чтобы за столом в заводской столовой, где они отмечали свой первый семейный праздник, сидела бы мама – Евдокия Михайловна, красивая женщина по мнению всех знакомых. А пришли только подружки Настены, да механик с молодыми водителями…

Аркадий с трудом разбирал корявую скоропись на серой оберточной бумаге. Отец описывал свою жизнь на лесоповале в бараке почти на сто человек, где их со станицы Качалинской осталось двое. Третий – Сенька Круглов, умер недавно. Его придавило лесиной. Просил Федор Цукан прислать махорки, сала и сапоги его армейские, что хранятся в чулане. Во втором письме он писал, что заболел и с трудом выходит на работы. Просил снова прислать продуктов и сообщал, что их скоро отправят в Сибирь на строительство металлургического комбината, где обещают вывести на вольное поселение, а там вскоре и сроку конец. Рекомендовал им переехать к старшему брату Семену, который хорошо устроился с семьей в Новосибирске, работает главным бухгалтером в горкомхозе.

Представить отца среди лагерных доходяг не получалось.

Письма не вызвали ни жалости, ни сострадания, отец запомнился сильным, веселым, а особенно его голова голая, как коленка, черные усы и раскатистый смех, когда он ловил во дворе, широко расставив руки. Поймав, подбрасывал высоко-высоко так, что его сердце трепыхалось в груди воробьишкой. Еще запомнилось, как пытался помочь точить саблю, с трудом ворочая рукоять, а двоюродный брат Сашка – много старше – цеплял за рубашку и кричал: дай мне, ты слабак… Когда оттеснил, стал крутить так быстро точильный камень, что искры снопом полетели из-под сабли. Отец похвалил Сашку, а ему стало обидно, и он убежал к матери жалиться.

В станице Качалинской близкой родни в середине двадцатых годов почти не осталось: отца и младшего Федорова брата, что жил при родителях еще в начале двадцатых, гуртом подвели под контрреволюционную деятельность за службу у атамана Краснова. Старший Семен жил в Новочеркасске и, будучи белобилетником из-за хромоты, вроде бы под «контру» не подходил, но служил казначеем в окружной управе, и когда началось повальное расказачивание, добровольно уехал в Сибирь. Брата Евдокии Егора Маторина вместе с семьей определили на поселение в двадцать пятом в далекую Тюмень. Когда Евдокия Цукан получила письмо от мужа с предложением поехать в Новосибирск, то горевала недолго: всю живность давно истребили, иконы и обходные вещи она раздала по соседям, чтоб не растащили бродяги, с тихой надеждой, что выпустят Федю и удастся вернуться в родной дом. Помолясь в церкви, что стояла на спуске к Дону, без креста и икон, стала собираться в дорогу.

Как он радовался тогда предстоящему путешествию на поезде и никак не мог понять: чего это мать все плачет и плачет.

В Уфе их ссадили с поезда из-за подозрения на тиф. Определили в инфекционную больницу, где Аркаша пролежал несколько месяцев, а когда выписали, то едва передвигался. Евдокия потом не раз вспоминала:

– Ноги у Аркашечки стали, что спички, а лицо желтое, отечное. И подумала я, дура, что не жилец…

Она всегда плакала после этих слов и добавляла: «Какая тут поездка в Сибирь. А зимой свекор Семен письмо прислал, чтоб не ехали, что переводят его по работе на Алтай, в город Бийск. Аркаша, как в школу пошел, город этот смог на карте отыскать и мне показывал. Далеко, далеко у самой китайской границы».

Тут же в стопочке писем две фотографии: мать с отцом молодые, улыбчивые сидят голова к голове – не узнал бы. Да и не вспоминал последние годы. Хорошо вспоминать среди родственников, или в Пасху на кладбище, а у него ни того ни другого и фотографию негде повесить.

Второе фото красного командира он и вовсе не мог угадать, пока не прочитал надпись: «Евдокии Михайловне с красноармейским приветом на память от племянника Александра».

– Эх, Сашка, Сашка! – сетовала мать. – Сменил отцову фамилию на мамашкину. Она у них за атамана, Семена мужа своего не особо-то почитала. Отец у нее до войскового старшины дослужился. Гордилась.

Аркадий вспомнил их первую встречу в сорок третьем или в начале сорок четвертого. Очень долго и пристально вглядывался полковник Маторин, а он стоял навытяжку и не мог понять, чем недоволен дивизионный начальник. Признал тогда Маторин родственничка, но вида не показал. Таился. Аркадий же забыл начисто про Маториных, потому что фотографию эту видел пацаном пару раз, не больше. А потом в госпитале в сорок пятом, когда признался покаянно Александр Маторин, то было поздно, а главное попусту.

Аркадий развернул один из треугольников. Он сначала не поверил, чудно было читать: «Дорогая моя ненаглядная Настюшка!..» Возникло, как и тридцать пять лет назад, ее светлое личико с необычайно глубокими малахитовыми глазами, каких он больше не видел ни у кого. И льняные волосы… Ах, что же это были за волосы, в них бы уткнуться мокрым от слез лицом, чтобы отлегло от сердца, и мир стал снова другим.

«Сразу тебе сообщаю, что прикомандировали нас…» Жирно лиловело пятно вместо слов «к штурмовой авиации», вымаранное цензурщиками, про которых Цукан слыхал, но работу их грязную не видел. «Поэтому лучше пока слать письма на ихнюю полевую почту с пометкой – транспортная рота». Он попытался вспомнить, где и когда это было, и не смог. «В прошлом письме ты писала, что у Оли нашей лезут вовсю зубки. Меня это сильно обрадовало. Я долго смеялся, и пытался представить нашу дочку. Пришли фото, как можно быстрей. Всюду говорят, что фрицы выдохлись. Ты тоже слышишь по радио, наверное, про наступление на участке…» Опять лиловое пятно. «Для нас всех это прямо праздник. Пусть мы не на самой передовой, подвозим грузы, но иной раз достается. Вчера, как коршун, налетел “мессер”, изрешетил машину, но я, слава богу, вовремя выскочил. Если наступление будет продолжаться, тогда писем быстро не жди и не волнуйся за меня. Тут, бывает, умыться некогда, да и негде…»

Он вспомнил, что его весной сорок второго вместе с Гуськовым передали в батальон аэродромного обслуживания. Как только подсохли дороги, батальон переехал в ту часть Харьковской области, которая еще оставалась в руках Красной армии. Снова поехали на Запад. Настроение было приподнятое. Остановились в колхозе рядом с железнодорожной станцией в десяти километрах от передовой.

На участке фронта полное затишье. Изредка лишь проплывет немецкий двухфюзеляжный разведчик. Все расслабились от весеннего солнца, зелени, тишины. Во время обеда у полевой кухни на колхозном току выстроилась ленивая очередь. Получали обед обычно на себя и товарища, чтоб не толкаться всем в очереди. Шли обратно с Гуськовым аллейкой, обсаженной молодыми кленами, вспоминали веселую чепуху, предвоенную.