Текст книги "Приказано не умирать"

Разговаривая, они двинулись дальше, а Цукан подумал про солдатскую интуицию, говорили не раз, что фрицы умеют перехитрить самих себя.

Транспортные роты занарядили на подвозку снарядов и мин на батареи вдоль левого берега Волги. С наступлением темноты подъезжали к Быковской пристани, загружались снарядами или минами. Офицер, руководивший погрузкой, подходил к машине, строго предупреждал: ехать по одному. Указывал населенный пункт, где у развилки будет ждать солдат-проводник и шепотом сообщал: твой пароль «клен», ответ «береза».

Дорога грунтовая, очень пыльная, на всем протяжении воронки от бомб и снарядов. Их постоянно засыпали, но появлялись новые. Километров десять можно ехать спокойно, зенитки не давали самолетам приблизиться к переправе, но чем ближе к городу, тем чаще раздавался рокот самолетов, разноцветными линиями возникали и гасли трассеры пулеметных очередей. Рвались серии мелких мин. Одна нога на подножке, другая на акселераторе и до рези в глазах надо всматриваться в темноту, потому что навстречу летит «порожняк». Возникает внезапно. Обмахнет матерком и растает в темноте. Чем ближе к городу, тем сильнее всполохи и грохот чудовищной молотилки, которая не умолкала ни днем ни ночью.

Важно не проскочить указанное место. Цукан пару раз подходил на развилках к солдатом со своим паролем, а все не то. На третьем посту срослось, пароль принят, показали, где находится батарея, куда надо ползти на пониженной, моля Бога, чтобы не завалиться в воронку или старый окоп.

«Война интересна лишь в кино, а в повседневной воинской жизни никакой романтики», – это Цукан повторял много раз. Те водители, которые возвращались утром под грохот разрывов, имели землисто-бледный цвет лица. А кто-то не возвращался. Если ехал груженый, то не находили ни сапог, ни солдатского медальона.

Так он отъездил около месяца. Неожиданно передали, что срочно разыскивает сержант Волков. Теперь в его петлицах поблескивали четыре кубаря. Волков притворно-участливо стал расспрашивать о службе. Цукан не стал унижаться, ответил, что доволен службой. Это Волкова удивило и слегка огорчило. На доставке снарядов ежедневно происходили боевые потери. Волков хотел стать благодетелем, а этот «упертый Цукан», как он его называл, опять себе на уме.

– Что ж, тогда отправишься в распоряжение Яковенко. На постоянно, – добавил Волков без ухмылки, жестко, как прокурор, разглядывая в упор и ожидая возражений.

Яковенко пользовался дурной славой среди шоферов. У него не мог удержаться никто больше двух недель. Это казалось суровым наказанием. Но спорить себе дороже, это Цукан понимал. Весь вечер размышлял, как себя вести, какую линия поведения выбрать. Разыскал дружка Гуськова. Когда Петя узнал, то вытаращил глаза: да ты что?! Яковенко чуть не застрелил, полыхнул из нагана, за взятую из кузова брюкву. Цукан долго не мог заснуть, переживал, но рано утром подкатил к расположению интендантской службы. Часов он не имел, как и большинство солдат, поэтому приехал пораньше. Когда появился Яковенко, сразу козырнул и четко доложил, что прибыл в полное распоряжение.

Главный интендант, не стесняясь, оглядел водителя с угрюмым выражением на лице. После паузы рявкнул: «Поехали!» Цукан не напомнил, чтоб не нарываться на ругань, про завтрак, не стал спрашивать «куда». Вел машину аккуратно, привычно срезая ухабы и вдруг услышал: «Куда летишь! За воздухом следи…» Пришлось ему открыть дверку кабины и осматривать небо.

Приехали в захудалый степной колхоз. Поставил машину перед правлением, а Яковенко в крик: почему машину не маскируешь! Пришлось переставить в тень единственного захудалого деревца. В следующем колхозе, куда приехали, ни одного деревца. По двору бродили два облезлых верблюда. Унылая местность Заволжье, глина, полынь, степь выжженная солнцем, ничто глаз не радует… А люди живут. Машину оставил в тени амбара.

Когда вернулись в расположение части, не без робости спросил Яковенко: «Разрешите сходить на ужин?» В ответ грубое:

– Я тебя не держу

А ужин-то давно кончился, надежд никаких, но голод не тетка. Поплелся с котелком на кухню. Повар удивленно, ты что, солдатик, заблудился?

– Да нет, с Яковенко целый день мотался по степи.

Повар хохотнул, ну, тогда понятно:

– Котел я почистил, а пригарцы со дна не успел выбросить. Бери, если хочешь.

У Цукана слюни по подбородку, он и такому ужину рад.

На другой день Яковенко разрешил сбегать на завтрак. И опять по колхозам-совхозам. В одном погрузили капусты, в другом картошку, морковь, в третьем – лук. После погрузки ушел Яковенко в контору, а Цукан стал возле машины прохаживаться. У борта два ящика с помидорами – красные, аппетитные. Чтоб соблазна не было залез он снова в кабину, и не зря, в оконном проеме показалось лицо Яковенко. Наблюдает внимательно, знал привычки шоферов: что везешь, то и грызешь – любимая их присказка.

Через пару дней почувствовал Цукан потепление. Разговаривал Яковенко кратко и грубо, но не рычал, отдал команду, чтоб зарезервировали на Цукана обед. Яковенко прославили за фантастическую честность, которая так не вязалось с его интендантской должностью. Ну и характер он имел взрывной, из-за чего командиры транспортных рот не ладили с ним, назло подсовывали самых никчемных водителей.

Одна из поездок выпала Цукану с заместителем Яковенко – молодым лейтенантом. Он всю дорогу выпытывал:

– Как тебе удается ладить с начальником? Он деспот и хам, все его ненавидят. – Лейтенант поглядывал сбоку и ждал, когда водитель начнет подливать масло в огонь. А Цукан тупо твердил, что ему везде хорошо, что начальников не выбирают…

Со склада на пристани загружали мешки с сахаром, консервами и несколько ящиков сливочного масла. Цукану казалось, что он забыл его вкус и цвет и что это такое. А тут целые ящики. Когда закончили погрузку, лейтенант дружески-заботливым тоном спрашивает: небось голодный? Отмолчался Цукан и так всё понятно, уехали ранним утром до завтрака.

– Масла и консервы дать не могу, тут всё строго. А сахарного песка можешь насыпать, с водичкой и сухариками подкрепишься.

– Мешки же зашиты? Пороть не стану…

– Ладно, не темни, – говорит интендант. – То ли хитер, то ли правда так простодушен и не знаешь. Мешок проткни в уголке палочкой и сыпь в котелок. Потом руками затрешь дырочку.

Насыпал Цукан пару горстей. А лейтенант негодует: сыпь больше, товарищей побалуешь.

Постепенно перезнакомился он со всей интендантской службой. Особенно подружился с сержантом Бельским. Простой веселый парень, на два года постарше. Однажды спел Цукан несколько любимых песен, Бельский сразу зауважал, в дороге охотно балагурил «про родянску працу», краше которой на земле места нет. Цукан охотно поддакивал, вспоминал, как стояли весной на Полтавщине, среди цветущих садов.

Повара теперь почитали Цукана за сотрудника интендантской службы, порции стали для него двойными, куски мяса увесистыми. Без обеда и ужина не оставляли. Стали отправлять его в самостоятельные поездки на пекарню или за овощами для кухни. Однажды по дороге из пекарни он подсадил женщину. Она рассказала, что из Курска эвакуировалась с тремя детьми в Заволжье, а местные ее за городскую почитают, даже уборщицей не берут на работу…

Вышла на перекрестке и пошла по дороге к селу. Цукан догнал ее, сунул две буханки. Она стояла, прижав хлеб к груди, как бы не веря в происходящее, силилась что-то сказать. Потом завернула хлеб в ситцевый свой платок и пошла по обочине, клоня голову, а встречный резкий ветер безжалостно растрепал ее светло-каштановые волосы. И Цукан тут же подумал о своей Настене: как она там в Уфе?

Пару раз подходил Волков с вопросом: как служба?

– Лучше всех! – отвечал привычно Цукан, что Волкова, похоже, злило.

Интендант Бельский не раз говорил: проси – не стесняйся, всегда найдем и поделимся. Мог Цукан подарить Волкову котелок сахара и кусок сливочного масла, мог заново завести с ним дружбу. «А как оно лучше, то одному богу ведомо», – рассуждал он иной раз, склонный к фатализму, как многие русские, что стоят раскорякой между язычеством и полным отрицанием божественного начала.

Глава 8. Болото

Верхом на лошади, захлестанный грязью, в госпиталь приехал генерал Дорен. Выставил бутылку французского коньяка и пошутил, что это самое лучшее лекарство. «Если в меру», – добавил он, как положено старшему и по возрасту, и по должности. Рассказал давний анекдот про Буденного, которого знал со времен Гражданской войны. Что стало для Маторина большой неожиданностью, как и само ироничное отношение к маршалу.

Когда дивизия двигалась по бездорожью и глубокому снегу, то в один из дней не успели выйти в намеченную точку для дневного привала. Генерал Дорен, накрученный офицером из штаба фронта, полковником Красильевым, желчным и хамоватым, обрушился на Маторина с грубой бранью:

– Вы можете меня наказать, но оскорблять не имеете права! – ответил Маторин с несвойственной ему резкостью. Следом вступился комиссар Зильдерман, стал вежливо пояснять, что приказ выполнен, дивизия вышла на установленный рубеж в срок.

– Какие колючие! Как бы не укусили…

Генерал Дорен извиняться не стал, перевел разговор на шутливый тон, но больше не материл, деликатничал. Во время боевых действий он несколько раз появлялся в дивизии. Офицеры с опаской поглядывали, думали, ищет повод придраться и мелочно отомстить. Нет, Дорен давал дельные советы по тактике боя, расспрашивал младший комсостав о довольствии, шутил как-то умело, без желания подстроиться под солдатскую речь.

Добираться по болотам под огнем противника на передовые позиций не просто, да и опасно. Молодые офицеры, не скрывали своего восхищения, откуда-то вызнали, что в Первую мировую войну Дорен воевал в звании подпоручика, попал под газовую атаку, это проявлялось иногда в надрывном кашле. За успехи в боевых действиях под Смоленском в тяжком сорок первом году его наградили орденом Красного Знамении порекомендовали командующим 53-й армией, но в последний момент что-то не сложилось, то ли из-за его дворянского происхождения, то ли из-за неуступчивой прямоты.

Старших офицеров собрали на КП генерала армии Мерецкова, который вновь принял командование Волховским фронтом. Об аресте генерала в июне 1941 года Маторин узнал по большому секрету от знакомого военного прокурора. Верилось в такое с трудом. Точнее, вообще не верилось.

Мерецков сверлил глазами офицеров из-под широких бровей, отбивал такт ладонью, отдавая распоряжения. Тут же расспрашивал комдивов о вооружении, диспозиции, проблемах, где главной была нехватка снарядов, о чем генерал знал и поэтому каждому говорил:

– Снарядов подбросим. Оборону фашистов нужно прорвать!

Командиры кивали, говорили: так точно, понимая, что при таком раскладе прорыв если и выйдет, то мизерный. Маторин попытался возразить против директивы штаба армии по атаке на Медково, без армейской артподготовки.

– Полковник, вы что себе позволяете! – вскинулся Мерецков, клоня лобастую голову, словно собирался боднуть. – Вы отказываетесь идти в наступление?

– Никак нет. Позвольте, обрисую позицию на карте. Вот Медково. Вот длинная лесная балка, уходящая на северо-запад. Мы ее разминируем и скрытно сосредоточим два полка. Но на выходе из нее нужен мощный удар артиллерии по квадрату 17—35 в край села…

– Фамилия?.. Действуйте, полковник Маторин. Генерал Артефьев, обеспечьте огневую поддержку для дивизии в точно назначенное время. Возьмите Медково и удерживайте. Это позволит оттянуть сюда немецкие дивизии и расширить коридор для вывода войск армии Власова из окружения.

Об окружении второй армии командиры знали, но здесь, в полутемной избе, где располагался временно командный пункт Волховского фронта, это прозвучало впервые.

Мерецков глянул пристально:

– Мы где-то встречались?

– Так точно. Дальневосточный округ, рекогносцировка на местности… Бойцы моего батальона обеспечивали прикрытие и охрану.

Мерецков вскинул руку к глазам, силясь что-то вспомнить из той довоенной жизни.

– Ваш адъютант тогда в реку упал с понтона и чуть не утоп. Наши разведчики спасли. Вы им еще фляжку с водкой передали.

– Вспомнил, да, смешной случай. Навязали мне тогда в Москве адъютанта – ни петь, ни танцевать, даже плавать толком не умел.

И тут же переходя на официальный тон: «О прорыве немецкой обороны спрошу лично с каждого командира!»

Адъютант доложил, что на проводе генерал Василевский.

Из-за перегородки доносились отдельные фразы: «Пытаемся расширить коридор… Управление штабами утрачено. Отправляем группы связников с радиосвязью…»

Маторин понял, что пощады не будет никому, что хорошо укрепленный опорный пункт обороны придется брать штурмом, чего бы это ни стоило.

В июне всех порадовало летнее тепло, подсохшие дороги. Началось наступление по всей линии Волховского фронта. Дивизия вырвалась вперед, первой форсировала реку Лабуту и выбила с позиций противника, оседлала стратегически важную шоссейную дорогу. Комкор выслушал доклад, спросил, почему не доложил лично ему.

– Это не прихоть, – сказал Дорен, – мне нужна не только оперативная обстановка, мне важно знать состояние духа, подробности боя.

Сказал с такой интонацией, что не поверить в дружеское расположение было нельзя. Попросил объявить благодарность майору Хазарову, который с передовым отрядом форсировал реку Лабуту.

Наградные листы в срочном порядке передали в штаб фронта. Вскоре их возвратили с краткой резолюцией: «Задачи, поставленные в Любанской операции, не выполнены, в награждении отказать». Это обидело всех. Армия не смогла прорваться на северо-запад, но бойцы дрались доблестно, многие полегли в этих отчаянных атаках. Комиссар Зильдерман пришел на дивизионный КП с выражением вселенской скорби на лице. Маторин подумал о серьезном происшествии, отправил ординарца за чаем.

– Рассказывай, что стряслось?

– Разговаривал с начальником политуправления, просил наградить геройски погибших при наступлении… Нет, окоротили привычным, что тебе больше всех надо! Ни живых, ни мертвых не уважают.

В расположение 16-го полка выползли окруженцы 2-й ударной армии – лейтенант по фамилии Кобанов и рядовой Семкин. Когда доложили Маторину, он вроде бы шутя спросил начштаба: «Не твой ли родственник вырвался из окружения?»

А тот вскинулся и, вырывая из рук телефонную трубку, закричал:

– Как зовут лейтенанта? Леонид!.. Спасибо. Придержи, майор, у себя. И не корми!

Кобанов стал торопливо объяснять Маторину: «Это племянник мой. В декабре училище окончил. Сестра написала, что пропал без вести… Я пойду, Александр Семеныч. Проведаю. Ну и особистов приструню, а то замордуют мальчишку».

Опасение подполковника Кобанова было неслучайным. После того как по всем каналам связи прошло сообщение о сдаче в плен генерала Власова, отношение к окруженцам второй армии переменилось, особые отделы стали всех тщательно фильтровать, вышедших без документов отправляли в лагеря.

У Леонида Кобанова два легких ранения, но истощен до дистрофического состояния, раны затягиваются плохо. Съев свою порцию, он подъедал в штабе все, что оставалось от других или кто-то не успевал съесть, срочно вызванный по делам. Он стыдился и не раз говорил об этом Дмитрию Сергеевичу, когда оставались наедине, называя его по-родственному «дядя Дима». Вроде бы понимал и все же не мог смотреть спокойно, как едят остальные. Полковник Кобанов мучился и не знал, как поступить: то ли оставить племянника в дивизии при штабе на освободившейся должности делопроизводителя, то ли отправить в тыл на долечивание.

Военфельдшер Еськов назвал состояние Леонида психологической травмой, болезненным синдромом, который постепенно пройдет. Посоветовал:

– Дмитрий Сергеевич, надо парня разговорить, дать ему выплеснуться.

Сестра прислала восторженное письмо, где главным было: «Как там мой Лёнечка?» Не напишешь же ей, что на него смотреть страшно, что обижен на весь белый свет и часами сверлит дырку глазами в бревенчатом потолке.

– Меня готовили в командном училище. Учили, как управлять подразделениями в боевой обстановке, вести наблюдение за противником, разворачивать связь, рисовать схемы тактического взаимодействия. А на фронте все перепуталось, полная неразбериха…

Бригаду сформировали в Самарской области, погрузили в эшелон без оружия, без артиллерии и прочего боевого снаряжения. Представляете, на подготовку и обучение призывников дали всего неделю в Горьковском Сормово. Мы познакомиться с подчиненными не успели, черт побери! Выгрузили из эшелона на станции Будогощь, выдали зимнее обмундирование, винтовки и карабины, пулеметным ротам автоматическое оружие. Накормили из полевой кухни по высшему разряду. Выдали махорку, сухой паек. Солдаты повеселели, думали так будет каждый день.

Двинулись походной колонной в сторону Волхова. На шестой день тяжелого марша двое бойцов, похоже, нарочно потеряли тяжелые пулеметные диски. А боец Кротов и вовсе отказался идти, жалуясь, под громкий ропот в строю, что обессилел без горячего питания.

«Ты начштаба, поэтому и решай. Зачитай им приказ или еще, что там положено по Уставу, – потребовал от меня комбат Емелин. – Не стрелять же Кротова».

Пришлось мне отправить солдата в особый отдел. Остальным пригрозил штрафной ротой, и все поутихло. В эшелоне я подружился с хватким, умным сержантом. Он организовал в своем взводе идеальный порядок. Я его не раз ставил в пример. А когда батальон вышел к передовой, сержант бесследно пропал. Подполковник Беднов, узнав о происшествии, разразился матерной бранью. Снял Емелина с должности, назначил капитана Трехнова, призванного из запасников.

Мне запомнилось холодное раннее утро, извилистая лента Волхова и бесконечный хруст снега. Ротные командиры смотрели на Трехнова, а комбат переминался с ноги на ногу и молчал.

– Приказано наступать на Ольховку и очистить от немцев… Вперед!

Ни данных об обстановке, ни вводных, ни слова о средствах связи: вперед и всё! Я стоял рядом с капитаном Трехновым и старался на него не смотреть. При каждом разрыве снарядов комбат приседал и прикрывал голову руками. Мы смотрели, как солдаты бежали по льду в полный рост очень кучно, словно не говорили им много раз, как надо перемещаться цепью. Кто-то из них падал и больше не поднимался. Мне стало стыдно. Я не стал ждать дальнейших указаний, скатился по пологому склону и побежал через Волхов за уходящим вперед батальоном.

Немцы не стали ввязываться в рукопашный бой. Они подожгли деревню с двух концов и отошли, прикрывая пулеметным огнем свою пехоту из дзота на изгибе реки.

Леонид честно признался полковнику Кобанову, что как только оказался на льду, ноги отяжелели от страха, едва заставил себя бежать вперед. «Мне казалось: еще миг – и меня подстрелят. Бежал зигзагами. Падал. Поблизости разорвался снаряд. Непроизвольно прыгнул в глубокую воронку, согнулся и замер там».

– Это нормально, – сказал Дмитрий Сергеевич. – Мы все ощущали такой страх. Главное перебороть себя, подняться.

– Да-да, – откликнулся Леонид. – Мне стало стыдно, и я выскочил из воронки.

Он налил в кружку чай, чтобы приглушить чувство голода, которое терзало его даже ночью.

– Я хорошо помню испуганные лица солдат. Их было трое. Они вели раненого с простреленной рукой. Рана оказалась пустяковой. Ободрил солдата тем, что за неделю всё заживет, отправил в тыл. Остальных завернул обратно. У самого берега сидел солдат и пытался остановить кровь, сочившуюся из раны на ноге. Я разорвал свой санитарный пакет, взялся накладывать повязку, но получалось коряво, а раньше, на учениях, проделывал это много раз.

Пробежал вперед и увидел в воронке солдата, сжавшегося в комок. Чтобы спасти парня и увлечь за собой, я скомандовал: «Встать! За мной!» Боец продолжал лежать, обнимая винтовку образца 1931 года. Ударил его кулаком в бок, закричал матерно, не разбирая слов. Вместе перебежали открытое пространство до ближайшей постройки, где пулеметные выстрелы не доставали.

У здания сельсовета с уцелевшей вывеской сидели на корточках наши бойцы и торопливо растрясали ранцы немецких солдат. Они словно пьяные радовались, что выжили, стреляли в фашистов, это стало их личной победой. От реки в деревню вползал на четвереньках офицер. Я узнал в нем начальника штаба бригады и рассмеялся. Майор обиделся, но я успокоил его, сказал, что сам бледный и мокрый от пота только что лез по склону, а теперь увидел себя со стороны. Преодолеть открытое пространство под пулеметным и минометным огнем не просто, мы это поняли, и это знание нас объединило.

После первого боя капитана Трехнова отстранили от батальона. Он перебегал вечером Волхов и запнулся об убитого солдата, стал блевать, потом его пробило лихорадочной дрожью. Короче, спекся от страха.

Отдохнули в отбитой у немцев Ольховке. Последовала команда «вперед, шагом марш!»

«Куда идем?» – спрашиваю Емелина, а он разводит руками. И мы тупо пошагали за другими батальонами. Мне комбат поручил ехать с обозом, чтобы не заплутали, как это случилось под Будогошью. Неожиданно вызвал комбриг, потребовал донесение о потерях в батальоне.

– Это невозможно в условиях марша.

– Разжалую в рядовые! – закричал подполковник, выплескивая на меня свою растерянность и обиду.

Усталый, мокрый от пота, я с трудом догнал колонну. Батальоны вязли в глубоком снегу. Сильно хотелось есть. Я так устал, что несколько раз падал, утыкаясь лицом в снежную кашу, тут же вскакивал, стряхивал с лица мокрые капли и шагал, шагал неизвестно куда и зачем. Батальоны продвигались на северо-запад. Солдаты устало молчали. А я – начальник штаба батальона – плелся в самом конце колонны без команд и поручений.

Когда расположились на отдых и развели костры, я сумел отыскать комбата.

– Где ты пропадал? – удивился Емелин.

– Комбриг меня елозил. Велел предоставить данные о потерях.

– Не переживай, меня по два раза на дню нагибают. Соберем штабных, связистов, сверим списки личного состава.

Мы попили теплой воды с сухарями, что на короткое время притупило ощущение голода. Ординарец Емелина притащил кусок конины, порезал и стал обжаривать на костре. Пояснил, что вернулись разведчики, рядом деревня, а там наши девчата под граммофон с немцами пляшут прямо на улице.

– Вы доглядывайте за мясом, – попросил он и побежал искать соль.

Неожиданно начался артиллерийский обстрел. «Похоже, заметили дым костров или планируют наступление», – решил комбат и приказал ротным отводить людей по просеке на северо-запад. Полусырое горячее мясо плохо жевалось. Но есть сильно хотелось. Я сунул кусок конины в планшет и с набитым ртом побежал за комбатом.

Меня приучали в училище жить по Уставу, где каждый шаг четко расписан. Тут же ни связи, ни управления и непонятно куда бежать, что предпринять.

Вывели батальон на проторенную дорогу и тут же попали под выстрелы снайпера. Емелин приказал мне с ним разобраться. Я взял отделение бойцов во главе с сержантом и полез в обход по лесу. Рассредоточившись, солдаты двигались осторожно, осматривая деревья. Выстрел, следом удар по плечу, и я повалился на снег. Тут же в ответ раздался винтовочный выстрел. Немец, сидевший на дереве, свалился на землю. Мне повезло, пуля снайпера попала в ветку и ушла по касательной порвала мой полушубок на плече. Пока я приходил в себя, сержант успел обшарить немца, снял часы, фляжку.

Солдат, сразивший снайпера, сунул мне винтовку с оптическим прицелом: «С карабином нам привычнее».

Я похвалил, спросил фамилию, чтобы отметить в донесении комбригу. Винтовку повесил через плечо, подумал, что позже потренируюсь, освою цейсовский прицел. Убитого солдата и немца прикопали в одной канавке, сдернув верхний слой грунта.

Бригада вступила в бой. Навстречу шли раненые. Притащили волоком тяжелых и уложили в небольшом холодном сарае. Я бросился искать свой батальон. Налетел на комбрига Беднова. Подполковник обрадовался, словно и не материл с криком «разжалую», тут же приказал: «Возьми пулемет и автоматчиков. Двигай на правый фланг». Показал рукой направление. До темноты мы лежали в снежных канавах и отвечали стрельбой на стрельбу немцев, не наблюдая никакой цели. К ночи стрельба прекратилась. Прибежал порученец, передал приказ Беднова явиться в штаб бригады, который разместился в брезентовой палатке.

Комбриг красный от мороза и выпитой водки тут же потребовал сведения о численном составе батальона.

– Я выполнял ваш приказ, оборонял правый фланг возле леса, – поясняю ему, а он кричит: «Молчать!» Ругается, словно грузчик. Когда потянулся за пистолетом, то покачнулся и чуть не упал, опрокинув кружку с водкой. Беднов угрожающе потыкал стволом пистолета, но стрелять не стал. Я понимал, что перечить нельзя.

– Передай комбату приказ: выдвинуть батальон для разведки боем.

Ни карты, ни постановки боевой задачи. Продвинуться вперед, и все. Местность никому не известна. Кругом ночь, ни черта не видно! Но приказ не обсуждается. Подняли роты, двинулись в направлении предполагаемого противника. Я настоял, чтоб протянули телефонный провод для связи с комбригом. Двигались вслепую. Немцы несколько раз запускали осветительные ракеты. Солдаты без приказа падали на снег. Шли долго. По прикидке комбата, подразделение прошагало два километра. Впереди виднелся лес, подсвеченный мутной луной. Слева тоже что-то темнело, и Емелин приказал разведать, что там находится.

Вскоре разведчики доложили: деревушка в несколько домиков, а в ней расположился первый батальон самарской бригады. «Молодцы ребята! Хоть кто-то в тепле, под крышей», – позавидовали мы соседям. Солдаты умащивались в лунках по двое, по трое, чтоб было теплее. Командиры рот, все как один вчерашние курсанты, собрались кружком вокруг Емелина, который успел месяц провоевать на Ленинградском фронте.

– Что, комбат, там так же наступали? – спросил лейтенант. Емелин ругнулся, пояснил, что под Колпино их полк и наступал, и оборонялся, но такого блядства не водилось. Ночь была на исходе, когда появился начштаба бригады майор Карцев. Словно бы подражая комбригу, он первым делом стал материться: «Кто вас сюда отправил, почему?» Стали звонить комбригу. Ответил телефонист. Он сказал, что подполковник не велел будить.

– Отходим назад. Это приказ! – скомандовал майор Карцев.

Отошли к ближайшему лесу позади нас. Мороз все крепчал. Я просил командиров рот проверять усталых солдат, их клонило ко сну. Ходили, проверяли, но утром обнаружили, что два бойца окоченели насмерть. Неожиданно начался минометный обстрел, потом несколько автоматных очередей, и всё опять стихло. Прибежал запыхавшийся связной, доложил, что нужны солдаты тащить в госпиталь майора Карцева и лейтенанта Спицына. Бригада постоянно теряла людей, еще не начав наступление.

Поступил приказ наступать на Любино Поле вслед за конармейской бригадой. Такое понять невозможно. Где были глаза и ум генералов! Кругом непролазный лес, полное бездорожье, снег коню по яйца. В Новгородской области за Волховом сплошь леса и болота…

Мы двигались молча. Пересекли замерзшую луговину. Наткнулись на обоз конармейцев. Стояли длинной вереницей расседланные кони с перебинтованными ногами. Устроили здесь привал. Обозники угостили распаренной на костре овсянкой.

Прошли вперед с километр, когда в небе расцвели две сигнальные ракеты, следом тишину разорвал грохот снарядов, стук автоматных очередей, засверкала череда трассирующих пуль. Совсем близко от меня раздался жалобный крик: «Мамочка!» Потом другой голос с подвывом, попросил: «Друг, добей меня побыстрей…»

Мне казалось, что как командир я бесполезен своему батальону, так как управлять нечем, отсутствуют средства связи, распоряжения по тактике боя. Среди грохота разрывов и автоматной трескотни, я как мог, выкрикивал: «Не отставать!»

Батальоны спускались в пологую ложбинку. Пулеметные очереди ударили с обоих флангов. Я сообразил, что надо выскочить из-под обстрела. Заорал: «Быстрее вперед!» Бросился бежать. Выскочил на бугор и тут же оглох от взрыва, почувствовал тяжелый удар, точно двинули по бедру оглоблей или ломом. Видимо, потерял сознание. Очнулся в темноте. Приподнялся и пополз на карачках, ощущая резкую жгучую боль в ноге. Впереди какое-то шевеление, вытащил наган, и жду, холодея от страха. Обрадовался, когда услышал негромкое: «Это свои».

В госпитале осмотрели, на ноге огромная гематома, но перелома нет. Здесь же встретил майора Карцева, раненного в обе ноги. Подошел к кровати поздороваться, а Карцев пустился в откровения: «Эх, Кобанов! Лежу и думаю, что нас нужно расстрелять, за такое командование!» Он еще долго говорил о руководстве бригадой, о себе и подполковнике, но ни слова о тех, кто выполнял их неграмотные приказы. Продержали в госпитале несколько дней и выписали в строй.

Сквозь кустарник и мелколесье наши пехотинцы, словно дикие звери, продирались в сторону Любани. Самолеты налетали каждый погожий день, погибших немного, но психологически тяжело. Спрятаться негде, щель не оборудуешь. Свежая воронка тут же затягивается водой.

Для штабов и госпиталя поставили большие палатки с деревянным настилом. А солдатики у костров то фуфайку прожгут, то валенки, и тогда одно спасение – ползти ночью на передний край, раздевать убитого. Весь транспорт – повозки на лошадиной тяге. Чем их кормить? Сами впроголодь. Рубили для них кустарник, расчищали снег, чтоб добраться до прошлогодней травы. Полуживых лошадей добивали и тут же съедали. А позже начали выкапывать из-под снега. Страдали дизентерией. Лекарств никаких. Ходили, черемуху искали. Настоящее бедствие!

Немцы постоянно включали радиоусилители, обещали райскую жизнь. Усыпали землю листовками-пропусками. Умело работали. Не каждый мог выдержать такой напор пропаганды. А главное голод… В ротах, когда их отводили на отдых с передовой, стали пропадать солдаты. Комбриг ярился, каждый раз обещал разжаловать командира, но это был пустой звук.

Солдаты всё понимали, видели, как умело воюют немцы и берегут каждого пехотинца. Пошли разговоры про тупость генералов, безжалостность: «Хотели немца заморозить и напоролись, и нас погубили за три копейки». Ждали тепла. Но долгожданная весна, принесла еще большие беды. Распутица, поплыли дороги. Куда там машинам, лошади вязнут с повозками. В батальонах треть от состава. Еще можно было перегруппироваться, оставить заслоны и повернуть назад. Нет! Снова вперед на Любань!

Отбили несколько деревень, с какими-то болотными названиями. До Любани километров двенадцать осталось, но выдохлись войска полностью. Боеприпасов в обрез, лошадей почти не осталось, у всех зимнее обмундирование. Солдаты обрезали валенки, мастерили калоши из автомобильной резины.

Дороги в районе Мясного Бора немцы перекрывали несколько раз в апреле, но каждый раз удавалось прорвать окружение, создавая коридор в несколько километров. Немцы окончательно замкнули кольцо в середине мая, и с этого момента мы не получали никакого продовольствия. Кто не был, тот не поймет, как можно жить без снабжения, пополнения, связи с фронтом. Немцы настоящие садисты, они подождали пару недель и начали душить. Тысячи раненых лежат под кустами, над ними тучами мухи и комары, облепят лицо, лезут повсюду. Не менее страшное бедствие – вши. Их столько, что давить бесполезно, только выжаривать на раскаленном металле. Пять месяцев ни тебе мыла, ни бани! Меня научил деревенский парень мыться щелоком из золы, им же стирать. Он говорил, что в деревнях во время разрухи так всегда и спасались.