Текст книги "Приказано не умирать"

Но главная беда – это голод. Мысль о еде постоянно. Голод настолько страшная пытка, что однажды я достал свой наган, прокрутил барабан, решил застрелиться. Емелин заметил, отговорил.

Летчики на легких планерах брали на борт от силы семь-восемь мешков сухарей. А внизу десятки тысяч. Хорошо, если мешки не разорвутся и не упадут в трясину, тогда достанется один сухарь. А не досталось, питайся тем, что найдешь, конской упряжью, травой, листьями. Костная мука с ольховыми шишками в глотку не лезла, желудок отторгал, но я заталкивал насильно. Жить хотелось. При этом разговоры о смерти случались. Я как-то спросил комбата Емелина, ставшего мне настоящим другом: «Чего хочется тебе перед смертью?» Он ответил с тяжким вздохом: «Помыться в бане, поесть досыта и можно тогда помирать».

Емелин из-за голода совершил должностное преступление. Утаил, не сообщил комбригу, что провели ночной поиск в дивизии сателлитов немецких. То ли испанцев, то ли венгров, кто их там разберет. Разведчик Гиреев доложил, что эти гады спят раздетые, под тюлевыми занавесками от насекомых, а часовые балаболят постоянно, как бабы. Оружие в пирамидах у входа.

Донесение разведчиков порадовало. Отобрали самых здоровых солдат и офицеров, объяснили, что бой завязывать нельзя: гранат нет, а патронов по десятку на брата. Часового ножом без шума обезвредит опытный Гиреев с напарником. Брать тихонько оружие, боеприпасы, ранцы с едой.

Ночи в июне короткие. Но успели, без шума обработали немецких прихвостней. Разжились немного продуктами и оружием. На лицах промелькнула радость, очень нужная при таком общем унынии. Стали готовить новую вылазку к немцам, но поступил приказ отойти с рубежа обороны в тыл.

Тылом стал заболоченный массив западнее Мясного Бора. Место это солдатики окрестили долиной смерти неслучайно. «Юнкерсы» вереницей заходят с воем на наши войска, сбрасывают бомбы, выкашивают из пулеметов армейские подразделения, которым негде укрыться. Огромное скопление людей, связь утрачена, управление давно нарушено. И нет информации, когда, в каком месте идти на прорыв. Куда ни посмотришь: воронки, поваленные деревья, брошенная техника, кучи винтовок, пушки. Повсюду зловонные трупы, облепленные мухами. Раненые взывают о помощи, просят воды, кто-то просит пристрелить.

В двадцатых числах июня прошла информация, что армейские подразделения двинулись в наступление на Мясной Бор. В нашем батальоне оставалось сорок семь человек. Внешний вид страшный: бородатые, в истерзанных фуфайках, шапки-ушанки или платки на лицах завязаны наглухо, – так меньше жрут насекомые. Мы вместе с огромной лавиной солдат из разный частей двинулись на прорыв. Раненые и больные шли без оружия. Кто поздоровее – шел с винтовкой. Ринулись вперед с отчаянным криком. Дрались с лютым остервенением, потому что терять уже нечего. Немцы били из всех видов оружия с двух сторон. Начался рукопашный бой, в свалке я потерял винтовку, вонзил пальцы в чужое лицо, рвал зубами, продирался по трупам вперед. Немцы не выдержали, побежали, ощутив на себе нашу безумную ярость. В пробитый коридор устремились уцелевшие. Таких оказалось немного.

– Мне повезло – я вышел. А Колька Емелин остался в долине смерти…

Лейтенант Леонид Кобанов тихонько подвывал, размазывая по щекам слезы. Подполковник Кобанов не пытался его успокоить, выплеснул солдат наболевшее – и то хорошо. Любые слова после такого рассказа казались пустяшными, как и все его распоряжения, донесения. Поэтому он лишь курил одну за другой папиросы и молчал, силясь понять, что же позволит ему завтра писать новые распоряжения, несмотря ни на какие обиды.

Глава 9. Сапоги всмятку

Цукан сидел на запасном колесе, которое не успел разбортировать, и переживал. Сильно переживал, приняв за наказание сообщение об отправке в танкистскую школу. Поначалу вскинулся с гневным: почему меня?.. Но по дороге в штаб налетел на довольного ухмыляющегося командира взвода Волкова и сразу понял без объяснений, что изменить ничего нельзя.

Приятель Сашка Охромеев выговорил осуждающе: «Аркаша, сам виноват! Первый начал залупаться с храповиком».

Ведь это была всего-навсего шутка… Цукан удивился, округляя глаза.

Командир отделения Волков имел водительские права, но машину не понимал и не старался понять. При малейшей неисправности бежал: «Аркаша, помоги, чегой-то не заводится…» Цукан безотказно помогал. Но однажды выдал под настроение:

– А ты храповик поменяй.

Волков ходил по роте, дергая то одного, то другого своим: «Храповик одолжи запасной?»

– Зачем он тебе? – удивлялись шофера.

– Да не заводится. Цукан велел храповик поменять.

После этого прижилась шутка: «Храповик не нужон?»

Волков смеялся вместе со всеми и выговаривал, щуря глаза: «Ну, Аркашка!.. Не ожидал я от тебя!»

Когда назначили командиром взвода, сразу переменился, построжел и напрямую вбил Цукану:

– Завтра отмечать будем мое назначение в должность. Подходи в мастерскую. Но не с пустыми руками.

«Не забыл Волков, выходит, тот анекдотичный случай и все остальные. Копил обиду – ком ему в горло!»

– Товарищ водитель… А, товарищ водитель, – негромко окликнула, что больше всего удивило, девушка в солдатской форме. – Нам нужен водитель Цукан.

Три молоденькие девушки, уже из-за одного этого красивые, стоят рядом и смотрят с нескрываемым любопытством. Коренастенькая, с чистым большеглазым лицом, переспросила:

– Так, не знаете?

– Я и есть Аркадий Цукан, – ответил с улыбкой.

– Ох, как хорошо! А то ищем, ищем, – заторопилась девушка и пошла через дорогу, расхлестывая грязь. – Мне приказали принять у вас машину.

– А что с ней будешь делать, милая? – спросил он сурово, заново вскипая обидой на Волкова.

Девушка отмолчалась, радостное удивление угасло на лице, ей много раз задавали подобный вопрос. Она бодро отвечала: «Трудиться для победы над врагом», – после чего подковыривали с издевкой: а мы думали лежать под ей. Дружно смеялись и ждали, что же она скажет в ответ.

– На машине работать приходилось?

– Мы месяц назад курсы окончили… – выговорила совсем тихо девушка Нина, заранее пугаясь, что ей придется теперь самой без инструктора справляться с машиной, которую она побаивалась и не смогла отучиться от привычки зажмуривать глаза при малейшей опасности.

– Что ж, начнем тогда, Нина, с инструментов. Вот они, родненькие. Что за ключ, знаешь?.. А этот? Этот?.. – взялся Аркадий перебирать ключи, объяснять их назначение, удивляясь полной неосведомленности. Показал, как нужно выкручивать свечи на двигателе, как заводится «кривым стартером» машина, если сдохнет аккумулятор.

Нинины подружки, робко стоявшие в стороне, подошли вплотную, и одна из них – голубоглазая, с коротко остриженными под мальчишку волосами – не удержалась, вперебивку спросила:

– А если колесо спустит?

– Что, и этого вам не показывали?

– Показывали не раз, но ребята из группы возились, а нас или машины мыть пошлют, или плакаты клеить…

– Ох и дурехи! – невольно вырвалось у Аркадия. – Вам же теперь придется каждый раз просить: дяденька, помоги. А шофера разные. Кто-то поможет, а большинство, известное дело, сразу скажут: дашь на дашь… Под юбку полезут.

– А у меня на таких вот что есть! – выпалила Синеглазка и вытащила из кармана шинели маленький никелированный пистолет, вздернув при этом вверх подбородок.

– Москвичка? – неожиданно спросил он, заранее зная, что девушка подтвердит это. Всего-то шесть дней прожил в Москве по комсомольской путевке, но запало некое отчетливое узнавание москвичей и само впечатление от этого необычайного, почти сказочного города, несравнимого со всеми другими городами и даже с любимой Уфой. Почему-то больше всего стало жалко ее, эту горделивую девушку, – это возникло невзначай, мимолетно и тут же избыло. Он раззадорился, увлекся, долго показывал и разъяснял, как и что крутится у машины и откуда это все начинается. После чего завел двигатель, предложил им поездить взад-вперед, пока никого нет поблизости, а сам взялся доделывать запасное колесо.

Водитель Нина рывком тронула ЗИС и со скрежетом, без перегазовки стала включать вторую передачу. Он аж ругнулся, жалея привычно свою хорошо отрегулированную машину. Так они тыркались поочередно. Хуже всех получалось у синеглазой москвички.

Цукан по странной прихоти памяти вдруг вспомнил, как чуть не замерз, как оттирали снегом… Представил девушку в такой ситуации и само белоснежно-розовое тело и даже сплюнул, от досады. Потому что зацепила, разожгла голубоглазая москвичка страсть потаенную, от которой тут, на войне, только дополнительная нервотрепка и маета.

А Синеглазка, словно из воздуха соткалась, напротив уже стоит и ладонь тянет.

– Большое спасибо, товарищ водитель! Угощайтесь…

Взял парочку конфет и, не удержавшись, подмигнул озорно, сказал многозначительно:

– Разве что от вас на память.

Девушки рассмеялись, а у Нины невольно вырвалось:

– Как жаль, что уезжаете! А то все такие… Совсем не такие. Объяснить не хотят. Томке отдал водитель Жоров машину и ничего не показал. А она не заводится.

Аркадия вновь охлестнуло обидой: спихивают с бестолковыми ездюками, вроде Жорова. Он положил на край борта доску, закатил по ней запасное колесо. Тут же пояснил, обтирая тряпкой руки:

– Хитрость небольшая, а без нее в одного не управиться. Смекалка нужна… Ладно, пара часов есть, гляну жоровскую машину.

Пока шли в другой конец поселка, где квартировал их взвод, девушки совсем беззастенчиво спрашивали про разные разности, все больше про артобстрелы, мины, самолеты.

– Что, правда, очень страшно? – таращили они хорошенькие глазки, не подозревая, что это не самое страшное. Страшное начнется, когда начнут взнуздывать ретивые командиры, вроде Волкова.

Наивная девушка Нина даже заспорила, что их многие приняли дружелюбно, особенно украинцы. Цукан улыбнулся, соображая, как бы помягче объяснить цену этой любезности. Знал хорошо нравы своих водителей, особенно хохлов. Стал объяснять, что им волей-неволей придется обращаться за помощью, но делать это надо строго, один раз дашь слабину, начнут кататься. Рассказал им про водителя Маруську, которая ходила по рукам, как кукла… Нина густо покраснела, и он прекратил этот неприятный для нее разговор. Кроме того, нездоровилось ему последние два дня.

Утром обозначился Яковенко с привычным: машина готова в рейс? Нина чуть ли не строевым шагом к нему. Доложила, что водителя Цукана отправляют в танковую школу, что она прибыла на замену…

– Кто посмел! Я такого не допущу! – Яковенко не сдержался, прошелся по матушке в полный ряд, и отправился в штаб.

Начштаба ему благоволил, поэтому, как пересказывал позже знакомый телефонист, взялся объяснять, что уже подготовлены документы, приказ и все прочее, включая полный перечень обмундирования, за которым Цукану надлежит отправиться на вещевой склад. Приказал вызвать Волкова. Убеждал, что выделит самого лучшего водителя. Яковенко твердил неуступчиво:

– Мне не надо лучшего, верните нашего Цукана.

Когда узнал, что водителей отбирал на отправку Волков, то пообещал упечь его на передовую.

Лежал в дремотном забытье, вдруг знакомый голос Хабибова:

– Аркаша, вставай, лечить тебя будем… Узнали, что скоро расстанемся.

Такого Цукан не ожидал. Стоят рядком Ягин, Тегило, Михайлов. А Хабибов привычно командует, вытаскивайте у кого, что есть. Достали они две бутылки самогона, пару луковиц, помидоры.

Цукан достал буханку хлеба, полный котелок рисовой каши, от чего они пришли в восторг.

– Ты словно поджидал нас.

Уселись кружком, выпили, закусили. Стали говорить вперебивку, что теряют хорошего товарища, надеялись, может, снова назначат Аркашу командиром отделения.

– А поначалу думали службист и сволочь.

Между ними возник непонятный спор. Ягин выкрикнул, что-то по-чувашски, потом, перешел на русский: «Раз решили, надо сказать». Выпили по второй. Ягин, стараясь в глаза не смотреть, спросил:

– Помнишь тот случай зимой, когда мы собрались на перекрестке? Когда я из карабина пальнул… Тебя убить хотели.

– Хорош тебе врать! – откинулся Цукан назад, как от оплеухи, припоминая ту ссору.

– Да, вот такие дураки были. Решили, что ты на нашем горбу лезешь в сержанты, гоняешь из рейса в рейс по расписанию. Одно смущало, что помогаешь с ремонтом. Потом, когда ты от самогона отказался, Святенко и Прокофьева мы убедили, что хитрит Цукан. Но Гуськов, Тягило и Никишин все одно были против. Поэтому подбирали удобный случай…

Стало Цукану знобко от таких слов. Спросил, сомнения своего не скрывая:

– Так вас бы прокуроры трясти начали…

– Ерунда, – отвечает Хабибов, – мы бы сказали, что Цукан разговоры вел паникерские. А потом предложил дезертировать к немцам. Когда попытался удрать – пристрелили.

– А что ж не убили?

– Да больно смело ты на карабин бросился. В лицо стрельнуть Хабибов не смог. А я промедлил. Тут как раз Гуськов с Никишиным подъехали. С ними не сговаривались. Тегило был против, но сказал, делайте, как решили, я стрелять не буду. Но и вас не выдам… Такие, вот Аркаша дела.

Повисла нехорошая пауза, всем стало как-то не по себе от этого откровенного разговора. Цукан, перебарывая неприязнь, поднял кружку с самогоном: «Все. Считайте забыто. Дружба дорогого стоит…» Зашумели, загалдели все разом, что не ошиблись, что сняли с души грех. Попросили напеть песню про Разина, но не ту общеизвестную, а ту, что про любовь к купеческой жинке, которую пели когда-то хором в украинском селе. Петь ему не хотелось, тягостно на душе, но и отказывать приятелям нельзя. Затянул тихонько с хрипотой в горле и сам не заметил, как полилось, потянулся куплет за куплетом, и вроде бы нет ни войны, ни тоски, только раздолье донское и дивный сказочный образ.

Обмундировали троих бывших водителей, как на парад. Даже сапоги выдали новые. Выдали предписание: следовать в Ульяновскую танковую школу. Сотрудники интендантства не поскупились: принесли кусок сала, сахара насыпали в холщовый мешочек и каравай пшеничный домашней выпечки. Это был подарок Бельского. От каравая шел такой хлебный дух, что оба попутчика, Жоров и Михель, поводили носами. Как только зашли на палубу колесного парохода, тут же беззастенчиво предложили перекусить. Цукан привык делиться. Жизнь не научила, что многие живут по принципу: моё всегда моё, а твое – наше. Его знобило после болезни, аппетита не было, а когда захотел поесть, то вещмешок оказался пустым.

В первый день едва пароход выбрался на фарватер, сверху навис истребитель, начал поливать из пулемета. Народ заметался по палубе, каждый подумал, что вот и конец пришел. Но самолет заходил в пике на баржу с нефтью, что шла сзади в ста метрах. Со второго захода немец зажег баржу.

Пароход обстреливать не стал. «Похоже, топливо кончилось или боезапас, – авторитетно рассуждал Жоров, прижимая к себе испуганную молодую женщину. – Ни одна зенитка не пукнула. Ушел стервец безнаказанно». Вскоре ночь наступила. Укрыла людей.

Стоял сентябрь, разгар бабьего лета. После заволжских степей глаза отдыхали на рощицах в желто-красном уборе. Вдоль берега мельтешили рыбацкие лодки. Курился дымок над банями и разносился по воде костровой дух да собачий гвалт. И никаких выстрелов, и ничто не предвещало беды. Четверо суток пыхтел колесник до Ульяновска, где располагался учебный танковый полк.

От танковой школы Цукан хорошего не ждал. Но такой наглости представить не мог. Щегольски одетый, совсем небольшого роста рыжеватый старшина по фамилии Расстегаев первым делом вытряс вещмешки, затем приказал сдать обмундирование, вплоть до запасных портянок. Аркадий Цукан вместе со всеми разделся, но сапоги сменить на ботинки с обмотками наотрез отказался. Ему, год горбатившему солдатскую лямку, виделось в обмотках что-то издевательское, пугающе неудобное. Он даже представил, как при первой команде «строиться!» наступит на эту обмотку и расшибет себе лоб к всеобщему смеху.

Старшина – снимай, а он свое упрямое – нет.

– Снять! А не то свяжем и разуем! – очень громко рявкнул старшина, что совсем не вязалось с его тщедушной фигурой.

– Силой может и снимешь. Но ботинки я не одену. Я не в плен попал.

Расстегаев долго бурчал, пугая разным наказанием, но отступился. Вместо новых шинелей, принесли всем бэушные. Старшина сунул Цукану шинель не серую, как у всех, а кофейного цвета и весьма легковесную. Шинелька кургузая и необычного цвета, что сделало его тут же, в угоду старшине, мишенью для насмешек. Особенно старался Жоров, только что съевший каравай с салом. Но просчитался старшина. Шинель оказалась английской из верблюжьей шерсти и очень теплой.

Начались дни учебы. По команде подъем выбегали в нательных рубахах и мчались оравой вниз под крутой берег Волги, где причаливали плоты из сосновых бревен. Дружно, стараясь согреться, вытаскивали скользкие, мокрые бревна и вшестером тащили наверх. Это называлось «физзарядкой». Цукану и еще нескольким бедолагам, выбранным старшиной Расстегаевым, приходилось иногда таскать бревна до обеда. Обед не радовал, суп варили из гнилых помидоров и вонючей капусты. Хлеб выдавали из смеси кукурузной и ячменной муки. Первое время курсанты рассуждали, что таков тыловой паек третьей категории… Но все оказалось много хуже.

Если не нужны бревна, то всех отправляли рыть котлованы под жилые землянки-казармы. Однажды заставили черпаками очистить три уборные, большее унижение для курсанта трудно представить. «Старшина – мозгляк и паскуда!» – как определил для себя Аркадий, за неуступчивость пообещал сгноить в нарядах и рьяно исполнял свое обещание. Большую власть заимел в танкистской школе пронырливый старшина, не только новое обмундирование менял на старое, еще и продуктами промышлял, что Цукан узнал позже. Поначалу пытался спорить с ним, вроде как жаловаться, когда командир роты объявил выговор за очередное опоздание на занятия:

– Работал всю ночь на кухне по приказу старшины Расстегаева.

– Ладно, разберусь, – пообещал сухопарый звонкоголосый ротный, недовольный безбоязненным взглядом курсанта и самой попыткой пожаловаться на старшину.

В техклассе выручали тупицы, они бесконечно задавали вопросы по пройденной теме. Лейтенант Нечаев каждый раз их укорял, а они все одно лезли со своим: а вот на прошлом занятии вы говорили… Это позволяло Цукану вникнуть в пройденный материал. А в схемах он разбирался легко, памятью обладал хорошей, мог прочитанную страницу бегло пересказать.

Наступила осень с дождями и слякотью. Старые ботинки, те, что выдал старшина, у многих курсантов расползлись, они оставались в казармах, дурковали, играли в карты или просто валялись на нарах. Таких филонов становилось все больше и больше. Однажды нагрянул командир роты. Вызвал старшину. Тот стал оправдываться: «Так они босые».

Приказал построить всю роту: «Слушай мою команду. Босые садитесь на обутых и прямиком в техклассы». Началась большая потеха, которую прозвали «танковой кавалерией». И сколько бы это продолжалось – неизвестно. Вновь назначенный начальник школы Андреев запретил «кавалерию», приказал старшине срочно заняться починкой обуви.

В декабре выгнали на плац, дул пронзительный ветер. Цукан кое-как дотерпел до конца занятий. Дошел до казармы, но даже присесть не успел – рухнул на пол. На носилках его отнесли в лазарет.

Приветливая симпатичная женщина-врач поставила дигноз: легкий сердечный приступ. Она понимала, что это просто голодный обморок, но произносить вслух такое не решалась. А Цукан не настаивал.

– Я выпишу освобождение на три дня. – Она улыбнулась так, как это умеют делать красивые женщины. Этого было достаточно, чтобы он прекратил спор. В обед врач поставила на тумбочку миску супа, кашу. Он торопливо съел суп, совсем не тот, что давали в столовой, и понял, что она отдала свою офицерскую пайку. От каши, заправленной тушенкой, исходил потрясающий аромат, ему едва удалось пересилить свой неуемный голод и сказать твердо: кашу не буду есть.

Врач заполняла бумаги. Развернулась на стуле и удивленно посмотрела, сказала: «Что за глупость?» Помолчали. Она вроде бы поняла, что Цукан хотел сказать.

– Хорошо, давай тогда пополам.

Принесла медицинскую плошку, откинула туда меньшую часть каши, разломила хлеб.

Он съел эту кашу, а когда она отвернулась, кусочком хлеба подчистил до блеска края миски. Вечером так же поделили порцию ее каши. Не зная, как ее отблагодарить, предложил спеть. Она попросила что-нибудь на украинском. После «реве и стогне Днепр могучий» тихонько зашмыгала носом. Потом пояснила, что у нее там, за Днепром, остались родители и никаких известий.

– А вам прямая дорога в ансамбль… Нет-нет, я не шучу, я сама закончила музыкальную школу и понимаю.

Соседом по нарам оказался Рощин. Небольшого роста, но верткий, злой, как хорек, и очень самолюбивый. Многих он частенько подкалывал, Цукана за шинельку кургузую, кого-то за произношение, потому что один из немногих, кто закончил десятилетку. И даже обучался в офицерском танковом училище. Но срезался, как говорили, на математике и его перевели в ульяновскую школу.

Вечером после ужина Рощин повздорил с курсантом-украинцем ростом под два метра и тот начал его охаивать:

– Тут все шофера или трактористы, а ты бензонасос от помпы отличить не можешь. Из тебя механик-водитель, как из меня балерина.

Хохот и крики: «Всем встать, смирно! Генерал-сморчок идет…»

Рощин огрызнулся, заспорил, а потом кинулся на одного из курсантов с кулаками. Сельский парень отшвырнул его, как мешок, на приятеля и пошла игра по кругу.

Цукан выдернул Рощина из толпы, оттащил к стене: «Хватит, навалились семеро на одного». Лишил удовольствия поглумиться. Курсанты сразу же переключились на Цукана, да не на того напали, он пронес их напористо матерком. На том и расстались.

Когда улеглись на нарах, Рощин стал допытывать: зачем полез заступаться. В чем твоя выгода. Цукан попытался объяснить, что не любит, когда гуртом мнут одного, но Рощин не поверил.

– Ты, наверное, хохол. Фамилия у тебя странная… А хохлы они продажные, я твердо знаю.

Цукан поначалу отшучивался и посмеивался, а потом не выдержал, пообещал врезать по морде. Рощин успокоился, но минут через пять шепчет: «Ты не обижайся. Я понять хочу – продашь или нет? Завтра нам заступать в караул, познакомлю с друзьями». Рощин заранее знал, что предстоит охранять продовольственный склад, знал время смены постов, явно от начальника караула. Пристально вглядываясь в лицо, объяснил, что дело серьезное и абы кого сюда не берут.

Это было сказано таким тоном, словно речь шла о жизни и смерти.

Цукан после развода заступил на пост у склада. Ночь выдалась темной, ветреной. Он ходил по периметру, потопывал сапогами, прислушивался, приглядывался. Рощин издал кошачье мяуканье, как договорились, когда подошел вплотную, стало заметно, что его бьет озноб.

– Смотри в оба, никого не подпускай. Командуй громко: «Стрелять буду! Как положено. Дыру за мной заложишь».

Рощин с угла отдернул доски и нырнул в темноту склада. Цукан придвинул доски на место и стал ждать, ему казалось, что Рощин очень долго возится, а когда он появился, опасливо озираясь, с туго набитым вещевым мешком, то облегченно вздохнул. Вместе заделали отверстие, Рощин убежал и ни слова, ни звука.

Когда Цукан сменился, то в караулке стоял запах еды.

– Перочинный нож имеешь?.. Надо картошку почистить, – сразу деловито взял его в оборот Рощин.

Возле дровяной плиты стояла дежурная смена, подставляя поочередно туда котелки. Вскоре Цукану достался черпак густого ячневого супа и пара печеных картофелин. Но это было еще не все, после дежурства Рощин сунул ему что-то похожее на лепешку из настоящей пшеничной муки.

Теперь караульная служба стала спасением. Большая часть роты делилась на маленькие шайки. Сообща всё тащили в общий котел. Так и выживали. Цукан ходил особняком, дожился до голодных обмороков и растерял былую силу, а маленький, ехидный Рощин хоть и моложе на три года, сообразил, сумел влиться в стаю.

Учили в школе плохо. Цукан мог сравнить с училищем водителей в Уфе, где теория совмещалась с практикой, поэтому отдельные узлы двигателя он мог разобрать и собрать с закрытыми глазами. Здесь же преподаватель по фамилии Нечаев сбивчиво объяснял устройство танковых систем, заглядывая в учебник. Вызвал к доске один раз, задал вопрос по коробке передач, но Цукан пропустил занятие из-за внеочередного наряда старшины Расстегаева, поэтому толком ответить не смог, Нечаев поставил двойку и больше не вызывал. Цукану хотелось расспросить про трансмиссию, топливную систему, а лейтенант в ответ: вопрос не по теме… И всё.

Пришлось ему разбираться по плакатам и схемам. Кое-что перечертил в тетрадь, потому что видел не раз замерзающих в степи водителей, которые не могли, не умели отрегулировать зажигание, подачу топлива, сделать мелкий ремонт. Помнил растерянного Прищепу: «Аркаш, це знова искры не мае?» Общий смех, подколы: «Прищепа, ты искру в подштанниках бачил чи нет?»

– Да он только газовать умеет во сне.

На танкодроме уровень обучения тот же. Механик-инструктор объяснил, куда и как включается передача. Предупредил: «При троганьи с места педаль сцепления главного фрикциона отпускай плавно. Так же плавно отпускай и прибавляй подачу топлива». Как опытный водитель Цукан это воспринимал легко. Проехал с инструктором пару кругов, меняя передачи, делая развороты, и заработал оценку «отлично». Примерно так же и во второй раз. Вот и всё знакомство с грозной боевой машиной. Топливо в школе экономили. Позже выяснилось, что водить танк не умеет практически ни один из механиков.

Перед экзаменами всех перевели из дощатых холодных бараков в землянки-казармы, где было много теплее. На кухне выветрился запах гнилой капусты, кормить стали лучше. Более всего удивило, что пропал старшина Расстегаев. Прошел слух, что стараниями нового начальника школы Андреева старшину и одного из кладовщиков отдали под суд.

Приближался экзамен. Пошли разговоры, переживать не стоит, оставят на переподготовку, а там, глядишь, и война кончится. Такие разговоры дошли до начальства и в один из дней на общем построении зачитали приказ: несдача госэкзаменов будет рассматриваться как отказ защищать Родину. Отказники будут отправляться на фронт в штрафные роты. После чего у многих засвербило, кинулись они в учебные классы, задергали Нечаева вопросами…

Госкомиссия приехала на трех автомобилях во главе с моложавым генерал-лейтенантом. Предстояло сдавать семь дисциплин, но главная – зачет по технике, принимать его будет председатель комиссии.

Нечаев взялся инструктировать, как подходить, как обращаться. Все понимающе кивали и посмеивались, а когда Архипов – рослый увалень из Мордовии вылетел из кабинета с перекошенным лицом, то сразу примолкли. Нечаев стал укорять Архипова, обращаясь к остальным: «Видите, ремень не подтянут, руку приложил без головного убора…» Следом пошел отличник Кислов, но тоже продержался недолго, выбежал под грозный рокот генерала: безобразие!

Уже вечерело, в коридоре осталось несколько курсантов. Злостные двоечники, в том числе и Митьков, веселый воронежский парень, попавший за вольную шутку в немилость к Расстегаеву. Когда чистили выгребные ямы в сортирах, где было не продохнуть, он придумал «противогаз»: в тряпку насыпал засохших семян и листьев полыни, повязал на лицо и принялся беззастенчиво орудовать черпаком на длинной ручке.

Митьков сильно переживал, что у него много пропусков, приставал с вопросами по двигателю, трансмиссии. Цукан отвечал неохотно, а потом разошелся, ему самому стала интересна эта «почемучка». Да и пережидать за разговором полегче.

Когда вызвали, он бодро и четко доложил, что прибыл для сдачи экзамена.

Генерал излишне долго смотрел в лоб, потом на тщательно начищенные сапоги.

– На фронте люди гибнут, а эти учебу саботируют. – И повышая голос до басовитого рокота: – Двоечник! Стартер от насоса не отличишь!

Цукану страшновато стало от крика. Но пересилил себя. Генерал тычет указкой в разложенные на столах механизмы: это что, это, это?

Едва успевал отвечать. Брови генерала вскинулись вверх, на лице проступило удивление. Он глубже копать: зачем нужна полусферическая поверхность?

– Для лучшего завихрения рабочей смеси и наиболее полного сгорания рабочей смеси.

– А какие бывают смеси?

Ответил по существу: нормальная, обедненная и обогащенная.

А генералу все мало, он уже тычет указкой в плакат с подкачивающей помпой Л-5, требует ее характеристики. Вопросов пятнадцать задал, не меньше, прежде чем сел на свое место.

Следом начал задавать вопросы высокорослый майор с бледно-голубыми глазами, остриженный по-солдатски «под ноль». Он терзал вопросами по топографии и в том числе, как с помощью часов определить стороны света, попросил расшифровать условные знаки на карте… Тут Цукан помянул добрым словом инструктора по военному делу, пожилого отставника, которого все так не любили в училище шоферов за его дотошность, требовательность, и даже наложили после занятий в портфель кирпичей. Последний вопрос майора обескуражил:

– Солнца не видно, сможете сориентироваться на сыром лугу, поросшем кустарником по муравьиным кучам?

– Так вроде не бывает муравьиных куч на сыром лугу?

Майор усмехнулся: молодец, курсант, у меня больше нет вопросов. Зато вопросы были у других офицеров. Цукан едва успевал поворачиваться в разные стороны. Отвечал по существу, что, похоже, им нравилось. Некоторые вопросы были не из программы танкистской школы, поэтому пару раз сбился.

Ответив на последний вопрос, повернулся к генералу, а он смотрел мимо и разговаривал с одним из офицеров. На столе лежал раскрытый классный журнал, где против своей фамилии он углядел не только двойку, но еще и жирный ноль, который выставлялся саботажникам.

Генерал опросил офицеров, принимавших экзамены, и произнес:

– Странно, очень странно. По матчасти я вынужден поставить… – он выдержал долгую паузу, – отлично.

Цукан слегка тряхнуло от такой инквизиции. Стоял, прислонившись к холодной стене. Мечтал о самокрутке. Через дверь долетал голос генерала, распекавшего Нечаева, почему двоечники отвечают лучше отличников?

– На фронт! Кровью искупишь…

– Как вы меня подставили! – заблажил багрово-красный Нечаев, выскочив в коридор, словно побитая собака.

Но его не было жаль, и старшину Расстегаева, и командир взвода Волкова, которого начпрод Яковлев все же отправил на фронт, о чем Цукан узнал случайно в госпитале в сорок четвертом году. И это не судьба, это нечто другое, то о чем говорится давно: Бог-то Бог, да сам не будь плох.

Механики-водители ждали отправки на фронт. Бездельничали, промышляли в полях, выбирая картофельную мелочь, чтоб тут же сварить на костре. Посадки стояли голые, листва облетела, поэтому фигуру офицера приметили издалека. Митьков бросился наутек, а Цукан остался.