Текст книги "Приказано не умирать"

Даже вспомнил, что Цукан солдата укусил за руку. Посмеялись. Следом возник вопрос, как же вести на холод Цукана в таких лохмотьях. Нашли в одной из машин моток тонкой медной проволоки. Наложили швы на порезы. Вид получился комичный, но терпеть можно. Начал Цукан про машину расспрашивать, а Хабибов сразу в ответ: не беспокойся, командир, головку достали. Сами и переставим, а тебе нельзя с обмороженными руками.

Всё получалось в отделении на отлично, но взъелся Волков из-за того, что все командиры отделений пришли поздравить, принесли подарки, кто самогонки, кто носочки шерстяные, Цукан не пошел. Затаил Волков обиду.

В отделении служили три хохла, три чуваша, четверо русских и один казанский татарин – злой и настырный, как Цукану казалось тогда. Ему понадобится много лет, чтобы научится отличать людей не по национальности и словам «добрый-злой», а по их делам. Позже он не раз вспоминал Хабибова и сожалел, что рядом нет такого злого и настырного товарища.

Глава 6. Любань

Штабы Волховского фронта получили распоряжения о порядке наступления на Любань. Дивизию Маторина, как необстрелянную, поставили в третий эшелон. Начальник штаба Кабанов переживал, жаловался, что не имеет никаких сведений о противнике и местности, где предстояло двигаться подразделениям. Комдив в ответ пожимал плечами: «На месте определимся…»

Вторую неделю шел снег, небольшой морозец поначалу бодрил, в походных колоннах шутили, перекрикивались командиры взводов, громыхали повозки. Едва сошли с проторенной дороги в сторону реки Корынка, то сразу увязли в снегу. Кони местами проваливались по брюхо и с трудом тащили повозки, автомашины буксовали. Пришлось создать несколько групп «толкачей» с лопатами и топорами. В дело вступил саперный батальон, прорубая в березовом редколесье и кустарнике просеки для движения повозок. Движение застопорилось. Артиллерийские расчеты выдохлись первыми, самые слабые падали тут же возле орудий в снег и засыпали. Офицеры ругались, грозили судом, что слабо помогало. Приходилось поднимать пинками, силком ставить на ноги.

Как только рассвело, комдив отдал приказ о дневном привале. Пехотинцы, распаренные после трудного марша, тут же стали валится на снег, не чувствуя холода. Опытные бойцы, выкапывал лунки в снегу, устилали ветками, а то и брезентом, чтобы свернуться там плотным клубком. Самые шустрые, разжившись у шоферов бензином, запалили костры из сырой древесины. После первого же привала начались не боевые потери, – сожженные валенки и полушубки, которые старшине заменить нечем, и они ругали погорельцев всяко разно, бинтовали ноги разным тряпьем и ремнями.

Когда снегопад прекратился и развиднелось, появились «стервятники», выискивающие скопления техники и пехоты. Каждое утро Маторин всех политруков и штабных офицеров направлял в подразделения проверять маскировку, бороться с кострами. Дивизия медленно продвигалась за наступавшими частями, не имея информации о противнике, и только по артиллерийско-минометным всполохам и вспышкам ракет можно было понять, где находится передовая линия обороны. Солдаты день ото дня слабели, становились усталыми, злыми, споры вспыхивали из-за пустяка.

Неожиданно начался артиллерийский обстрел выдвинутого вперед 17-го стрелкового полка. Это озадачило всех. В небе не видно самолетов разведчиков, нет возвышенностей, с которых можно наблюдать за продвижением войск в лесистой местности, где только небольшие проплешины в заболоченных низинах. Но немцы стреляли не по площадям, а прицельно.

Комполка Хазаров доложил о первых потерях.

– Выдвигайте вперед разведчиков, – приказал Маторин, не понимая, что происходит.

На корректировщиков огня разведдозор сержанта Игнатьева, как это часто бывает, наткнулся случайно. Молодой солдат отошел в сторону, чтоб сорвать грозди рябины, и услышал немецкую речь. С испугу полоснул из автомата. Подозвал остальных.

– Ты что рехнулся! – стал выговаривать Игнатьев, листая офицерские книжки убитых. – Паникер. Убил двух офицеров Красной армии.

Солдат невнятно оправдывался, что ему послышалась немецкая речь. Но когда перетрясли вещмешок, обнаружили ракетницу, подробную немецкую карту с отмеченным маршрутом движения дивизии.

Все сразу стало понятно. И досадно. Диверсанты, переодетые в форму офицеров Красной армии, разгуливали по тылам, наводили огонь артиллерии, собирали разведданные. И никто не знал, как с этим бороться. Начштаба Кобанов разослал в подразделения распоряжения о постоянном разведпоиске во время передвижения полков и батальонов.

Поступил приказ о наступлении на высоту Осиновая и, прилегающую к ней деревню Кусковка. Печальный опыт первых потерь заставил серьезно отнестись к противнику. Маторин приказал направить вперед разведроту, чтобы проверить лес в полосе движения и определить, где находятся передовые позиции немцев.

На помощь саперам от каждого полка выделили солдат, чтобы прорубать в лесу просеку для артиллерийских систем и повозок с боеприпасами. Передовой полк, словно огромная серая гусеница, едва углубился в чернолесье снова попал под минометный обстрел. Пришлось гнать вперед измученных пехотинцев и лошадей, увеличивая дистанцию между подразделениями.

Пока стрелки пробивались сквозь чащу, разведрота прошла заросшую кустарником низину и вышла к краю широкой лесной прогалины. Лейтенант Картушкин осмотрелся. Ничего подозрительного не увидел, приказал двигаться цепью. Прошли метров сорок, когда впереди вспыхнула сигнальная ракета, следом ударила пулеметная очередь, забухали разрывы мин. Разведчики попадали, зарылись в глубокий снег. Передовой батальон уже приближался к лесной прогалине, засада противника, опасаясь обхода, поспешно отошла. Это спасло роту от полного уничтожения. Убитых тут же и похоронили, раненых отправили в медсанбат. В штаб привели лейтенанта Картушкина. Кабанов, едва сдерживая брань, напрямую спросил: «Обязан был выслать дозор! Почему нарушил устав, почему подставил бойцов?»

Лейтенант, прижимая к груди перебинтованную руку, словно щит, повторял раз за разом, виноват, товарищ подполковник, поторопился.

В дивизии не раз вспоминали этот случай, жалея бездарно погибших солдат. Фамилия ротного стала, как кличка, офицеры говорили: «Ты прямо Картушкин, прешь на пролом».

Поздно вечером батальоны вышли к предполагаемой линии обороны немцев, потому что разведданных об огневых точках в дивизии не имели, как и о численности противника, насыщенности артиллерией. С атакой торопили из штаба корпуса. Но с ходу бросить полки в бой – полное безрассудство.

Маторин с майором Хазаровым, молодым напористым командиром, прихватив группу разведчиков, пополз к переднему краю немцев. Дивизионный комиссар Зильдерман укорял, пытался остановить, но комдив понимал, что это первый бой, опыта у большинства командиров нет, поэтому только он сам мог понять, как нужно организовать атаку и весь завтрашний бой.

Вроде бы недалеко до позиции, судя по автоматным выстрелам, но ползти по глубокому снегу сущее наказание. Снег набивается в рукава, валенки и даже за воротник. Ветки, как лешачьи лапы, цепляются за полушубок, валежник с неожиданным хрустом проседает под тяжестью тел и становится знобко. В прогалах увидели деревянный вал, высотой в рост человека с бойницами, присыпанный для маскировки снегом. Стреляли с выверенной методичностью, похоже, совсем неприцельно.

Когда Маторин приподнялся, чтобы перебраться через снежный бруствер, шальная пуля ударила в каску и у него зазвенело в ушах. «Не подвел советский металл», – пошутил он, вкатываясь в небольшую траншейку, по которой только на карачках, чтоб не поймать пулю.

Командир артполка крутил головой и оправдывался тем, что поблизости нет высоких деревьев, строений, поэтому невозможно вести обстрел противника.

– Цели не выявлены, разрывы глушит снег, – сетовал майор Пузенко.

– Стреляйте с перелетом, укорачивая дистанцию. Немедленно выходите на рубеж атаки!

После непродолжительной артподготовки полк Хазарова устремился вперед и сравнительно легко прорвал передний рубеж обороны, закрепился на южной стороне высотки. Полк Титаренко обошел высоту севернее, оседлал дорогу Триполье – Коротки и залег здесь под шквальным пулеметным огнем.

Немцы, выбитые с передовых позиций, обрушили на дивизию мощный артиллерийский огонь. Потери с каждым часом увеличивались. Комбат Филиппов напрямую запросил разрешение на отступление, не понимая, что погубит таким маневром всех остальных бойцов.

– Закапывайтесь! Не отступать! Жмитесь к немцам, – кричал в трубку Маторин, пока не прервалась связь.

Дивизионная артиллерия все же пристрелялась, мощно перепахали передний край немцев из 122-мм минометов. Это позволило батальонам продвинуться вперед, выйти из-под обстрела. На высоте Осиновая почти не осталось целых деревьев, кругом валялись обломки, щепа, ветки. Полк Хазарова успел окопаться, используя складки местности, стволы деревьев, воронки от снарядов. Немцы перегруппировались, подтянули резервы, начали контратаковать справа и слева, пытаясь нащупать слабое место.

– Около батальона движется к нам по северному склону, – передал по рации Хазаров. – Прошу подкрепления.

Маторин вызвал на НП капитана Кочеткова.

– Спешно одну роту на высоту Осиновая, другую в обход, чтобы с фланга ударить по немецкому батальону.

Немцев полностью с высоты сбили, но продвинуться к деревне не удалось. Зато захватили первые трофеи: два пулемета МГ-42, с десяток лошадиных упряжек и склад с боеприпасами. Командир минометного батальона Журавлев обрадовался большому запасу мин, внес поправочные коэффициенты, приспособил немецкие снаряды для стрельбы из 81-мм минометов. Весь световой день лейтенант со своими бойцами старательно вел прицельный огонь немецкими минами по немецким позициям, не давая им развернуться для атаки. Других снарядов в дивизии не осталось, только НЗ для гаубичных батарей. Маторин обнял молодого лейтенанта: «Молодец, побольше бы таких…» Журавлев расплылся в улыбке от похвалы, словно получил орден.

Батальон Кочеткова провел разведку боем. Стало понятно, что передний край обороны противника проходит по северному склону высоты Осиновая. Немцы вместо окопов соорудили стены из бревен высотой до двух метров с деревянным настилом. На прорывных участках установили проволочные заграждения и минные поля. На языке военных: мощная огневая структура обороны в связке с гаубичной артиллерией противника, которая расположена в ближайшей деревне.

Артподготовку дивизия провела только минометным огнем, батальоны поднялись в атаку, но продвинуться вперед не смогли.

Когда Маторин добрался в штаб корпуса, командир разговаривал по телефонной связи.

– Потери огромные. Как можно прорывать укрепрайон без артиллерийской и авиационной поддержки? – задавал многократно вопрос командир корпуса Дорен. Но каждый раз ему отвечали, что снаряды отсутствуют, что приказы Генерального штаба не обсуждаются, что нужно атаковать. Поэтому Маторин не стал бередить больную тему. Обсудили с генералом Дореном вопросы взаимодействия на случай прорыва немцев, доставки питания, вывоза раненых.

– В соседней дивизии на тебя обижаются. Видят, как ты лупишь из минометов. Думают, что все пряники тебе, а им ничего. Поделись с ними немецким минным запасом? Они даже свой энзе расстреляли…

– Ящиков сорок передам.

Дорен поблагодарил, посетовал, что в соседней с ним дивизии пехотинцев на штатный полк не наберется. Взялся звонить комдиву, чтоб он прислал подводы за снарядами в дивизию Маторина, стараясь хоть чем-то порадовать командира.

Маторину доложили, что Журавлев убит. Он не поверил, стал переспрашивать, что, может быть, ошиблись? Ему не хотелось верить в смерть этого бодрого хваткого лейтенанта. «Умный командир на войне – путь к победе», – такое он повторял своим командирам рот и взводов, но в жизни это так редко подтверждалось, и порой, казалось ему, умных почти не осталось. Поэтому он искренне радовался и хвалил, насколько позволяла субординация, Журавлева, Кочеткова.

Разведчики во главе с капитаном Шуляковым пробрались через передний край обороны, захватили передовой опорный пункт немцев. Уничтожили обер-лейтенанта и около взвода пехоты, не ожидавших атаки, не готовых к отпору. Сержант Бодров развернул артиллерийское орудие и открыл огонь по отступающим, выкрикивая, как рассказывали пехотинцы: «Вашими гостинцами по вашей фашистской жопе!»

Кадровых офицеров грамотных и дерзких оставалось все меньше и меньше, с пополнением приходили молодые, совсем необученные.

«Весна – грачи прилетели» – радостная картинка в быту, а на войне – страшное бедствие. Зимники исчезли, кругом расползается талая вода, в колдобинах заливает голенища сапог. Лес, поросший кустарником, мешает наблюдению за противником. Командиры полков по два раза на дню жалуются на нехватку боеприпасов, продуктов, фуража.

Маторин думал, что они привычно хитрят, и сам по грязи с ординарцем поперся в ближнюю роту в полк майора Хазарова. Всё оказалось гораздо хуже, чем он предполагал. По два десятка патронов на винтовку, гранат мало, снаряды только для «сорокопяток».

Вызвали «начпрода». Капитан великанского роста с побитым оспой лицом ввалился в штабной блиндаж этаким медведем, одышливо кряхтя. Сразу же стал дерзить начальнику штаба, объяснять про раскисшие дороги. Маторин стоял в стороне, не вмешиваясь в перебранку, когда капитан стал напирать голосом: «Все машины буксуют. Повозки тонут… Я что на себе потащу?»

– Потащишь! Собирай всех ездовых, всех шоферов и поваров и таскай на вьюках, таскай вручную. Нет, первым пойдешь в штрафники.

Говорил Маторин спокойно, вполголоса. Интендант хотел возразить, но разглядел во взгляде комдива лютую злость, тут же вскинул руку, прикрыл рот ладонью, развернулся и молча пополз из блиндажа. Вскоре понеслись по лесу его зычные команды и проклятия.

В траншеях под обстрелом противника солдаты лежали в ледяной воде. Только в сумерках, выставив передовые дозоры, они ползком, на четвереньках отходили во вторую линию обороны, где старшины делили продукты, доставленные во вьюках ездовыми и шоферами пешим порядком, выдавали табак, спирт для больных.

Комдива поражала живучесть солдат. Сам он по два-три раза в день менял мокрые носки и портянки, а все же хрипел, страдал застарелым кашлем. И, похоже, свалился бы вовсе, если бы не ординарец Коля Торцевой. Молодой деревенский парень, а умелый, словно заматерелый мужик. Придумал сам и на пальцах пояснил в дивизионной артмастерской, какую нужно изготовить сборно-разборную печурку, чтобы помещалась в вещмешке. С ней он вытворял чудеса. Растапливал рядом с НП в кустах, накрывшись плащ-палаткой для маскировки, и через полчаса, пропахший весь дымом, нес горячий чай, сухие портянки, светясь белозубой улыбкой на закопченном лице, да с приговором:

– Товарищ комдив, вам никак нельзя болеть, иначе все пропадем… – В этом проскальзывала и крестьянская лесть, и его природное простодушие.

Ночью Коля менял подворотнички, нарезал марлю и сшивал из нее носовые платки, подкладывал карамельки, которые обожал сам и считал, что их должны любить все остальные. Вгонял порой в неловкое положение Маторина этой постоянной заботой. Пару раз накричал на него из-за какой-то мелочи. А когда притащили Колю на плащ-палатке с развороченными внутренностями, то прикрыл шапкой лицо, чтоб не заметили его слабость.

Фронт дивизии растянулся на полтора десятка километров, но атаки немцев отбивали. Потери множились боевые и по болезни солдат. Противник, используя затишье на других участках фронта, перебрасывал сюда новые резервы. Никаких укрытий, зарыться в землю невозможно, кругом проступает вода из-за болотистой почвы. Налеты немецкой авиации с каждым днем всё сильней. Вопли солдат: «Где наши славные соколы!» – угнетали. В апреле прибыло необученное пополнение, чтобы заменить выбывших солдат. Офицеров не хватало, авиационная бомба угодила в блиндаж штаба дивизии: погибли разом артиллеристы, управленцы, заместитель начштаба. Несколько офицеров получили тяжелые ранения. Уцелел по счастливой случайности комдив Маторин со своим неутомимым комиссаром Зильдерманом, подполковник Кабанов, да несколько офицеров, которые находились на НП.

Маторин решил зайти в батальонный медпункт, чтобы сменить перевязку на кисти. Врачи, вчерашние студенты медицинских институтов, не имевшие до войны практики, оперировали тяжелораненых сутками. А раненых всё несли и несли. В палатку, приспособленную под ординаторскую, вошла молодая женщина. У нее так сильно отекли ноги, что она никак не могла снять сапоги, попросила санитарку надрезать голенища.

Он постоял, постоял, оглядывая тяжелораненых, и пошел прочь. Собственная рана на этом фоне показалась пустяковой царапиной. Его догнал военврач Евсюков, стал извиняться.

– Не надо, майор, извинений. Передайте врачам от меня благодарность…

В апреле немцы полностью окружили 2-ю ударную армию Волховского фронта. Атаки стали напористыми, наглыми, с мощной артиллерийской подготовкой, налетами авиации. В расположение батальона Винченко вышло около сотни солдат и офицеров из стрелковой дивизии полковника Панкова, воевавшей в составе 2-й ударной армии.

Опытный военфельдшер бегал с палкой и отгонял жалостливых солдат, которые совали окруженцам котелки с кашей, но недоглядел, несколько человек обильно поели и в тот же день умерли от заворота кишок. Остальных отправили в госпиталь. Два лейтенанта и пожилой сержант остались в полку. Позже рассказали, что шли в атаку в первом эшелоне, имея по паре обойм на винтовку и десятку гранат на взвод. Шли без огневой артиллерийской поддержки. Без предварительной подготовки. Немцы приняли наступление за разведку боем, быстро отошли на заранее подготовленные позиции. Командиры радовались быстрому прорыву фронта и успешному наступлению. Гнали полки вперед, заполняли наградные листы, думали о повышениях по службе.

Двадцать дивизий, восемь бригад и десять лыжных батальонов выступили в январе на Любань с юго-востока по приказу командующего фронтом генерала Мерецкова, втягиваясь в огромный капкан. Опытный военачальник Мерецков понимал, что без артиллерийской разведки, мощной артподготовки, а главное, без тщательно проработанных деталей по взаимодействию всех подразделений – операцию начинать нельзя. Но начал наступление по приказу Ставки Верховного главнокомандующего без возражений. «Почему?» – этот вопрос висел в воздухе, как и множество других подобных вопросов.

Глава 7. Сталинград

Писем было немного, но каждое: «Настя, любимая моя женушка…» – будоражило неизлитой и неизжитой по сей день любовью, что Аркадий Цукан чувствовал без сюсюканья и лишних слов. «Вот только сам я с этой любовью не нужен никому», – решил он с пьяной безжалостностью. Водка скручивала, суживала его, хотя он старался ей противостоять. После двух бутылок водки, еще мог держаться на стуле, только вот голова клонилась к столешнице. Когда ударился лбом о крышку, разметав письма, то выдохнул: все, шабаш! Дотащился с трудом до кровати и рухнул не раздеваясь.

Утро было такое хмарное, что лучше бы не просыпаться с головой, гудящей медным колоколом. Из куска провода и двух бритв соорудил на скорую руку кипятильник, заварил крепкий чай по-сибирски, плеснув в заварку граммов пятьдесят водки. А потом снова взялся читать письма и вспоминать то, что, казалось, сгинуло, изжилось навсегда. Помнились фамилии, слышались голоса с характерным хохлацким говором или волжским оканьем и та запредельная связь с неким потусторонним неведомым миром, которую открыл в себе, попав на передовую.

Жена отвечала короткими ласковыми письмами, но в них проглядывала надуманность, фальшь, словно это писалось совсем не ему, возбуждая в нем ревность и злость на тех, кто остался в тылу.

В одном из писем Аркадий перечислял мелкие события, вплоть до выдачи нового обмундирования, описывал прелести южной степи, где дичками растут абрикосы, в полях огромные полосатые арбузы, – но все казалось непроглядно пустым, только фраза: «Мы аж под Сталинградом», – зацепила, разбередила своей горечью и той недосказанной тайной, которую он знал: вот уже больше года на войне, но не совершил ничего героического. А хотелось. Война шла какая-то унылая, тяжкая, как работа в колхозе.

Расположился батальон аэродромного обслуживания вдоль берега маленькой, илистой речушки неподалеку от Сталинграда. Вода из нее годилась только в радиаторы и на умывание. Рельеф местности, изрезанный оврагами, неподалеку небольшое селение Городище. Еще в школе из уроков географии Цукан запомнил, что у рек берег, противоположный вращению земного шара, бывает крутой, течение веками подмывает его. «Возможно, в незапамятные времена, – прикидывал он от безделья, – и эта речушка была полноводной, могучей рекой и жестко подтачивала свой левый берег».

Машины здесь, у Городища, застряли намертво вместе с пехотным батальоном и разным техническим имуществом, которое перевозили. Не было подготовленных аэродромов. Простояли в овраге остаток июля и август.

В ежедневных сводках передавали о тяжелых боях на Дону. По дороге разрозненными кучками плелись раненые, реже на повозках, иногда на машинах.

– Откуда бредете, друзья?

– Из-под Клетской, – угрюмо отвечали они.

– Ну и как там?

– Да вот так! Почитай все, что от нашей дивизии осталось, – указывая на вереницы раненых, отвечали они и, безнадежно махнув рукой, ковыляли дальше. Случалось, кто-нибудь из них выговаривал: «У вас тут прямо курорт. А под Клетской!..» Что было одной из множества странностей, возникавших на этой войне, о чем он не то чтобы сожалел, а просто тяготился и каждый раз искал этому оправдание.

Жизнь протекала спокойно. Двух пехотинцев в июле патруль поймал в Городище, когда они меняли нижнее белье на самогон и без долгих разбирательств, как дезертиров, отправили в штрафники. Что отбило у остальных охоту бегать по ночам за самогоном. Фашистские самолеты не появлялись до поры до времени. Изредка только на большой высоте пролетал немецкий самолет-разведчик. Похлопают зенитки, «рама» улетит – и опять тишина. На возвышенностях за Городищем начали рыть противотанковый ров. Рыли его женщины и ребятишки-подростки. Работа двигалась вяло. Стоял нестерпимый зной. Высохшую, как камень, глину долбили ломами и кирками.

Плохо с доставкой питьевой воды. Все мучились от жажды. Рядом с подразделением четыре пожилых сапера долбили котлован под «дот». Изнывая от скуки, кто-нибудь из водителей подходил к ним, спрашивал:

– Что-то мало людей дают на рытье котлованов? Немчура на подходе…

Саперы гневливо отвечали: «Тут на четверых воды не доставили, ходим с котелками в Городище по очереди. – И добавляли привычно: – А какого хрена спешить. Через Дон немцев не пустят».

Во второй половине августа раздался зловещий гул. Цукан на небо глянул – и в крик. Как некогда в совхозе под Щенячьим – немецкие самолеты летели сплошной лавиной. Кинулись в разные стороны, от машин подальше. Степь голая. Укрыться негде. Но напрасно метались. Самолеты шли на Сталинград. Там вскоре начался нескончаемый вой, грохот, пламя, поднялись такие густые облака черного дыма, что солнце померкло, а земля под ногами затрепетала, стало по-настоящему страшно! И это было только начало. Бомбили теперь каждый день.

В конце августа днем припекало, а ночи стали холодные. У водителя и постель, и одеяло – потертая шинель. Цукан тянул на себя шинельку, не открывая глаз, умащивался поудобнее на сиденьях в кабинке и сквозь дремотное забытье слышал, как в поселке горланят уцелевшие петухи, и каждый раз радовался неизвестно чему, вслушиваясь в их перекличку.

Рядом разговор: «Федька, куда ты собрался?» – «По воду», – отвечает он.

Приподнялся Цукан, выглянул из кабины. Он знал этого долговязого Федю, пожилого солдата лет сорока. Стоит он с ведром самодельным, из старой резиновой камеры склеенным, и с кем-то разговаривает. А туман густой-прегустой, кашей в рот лезет. В предутренних сумерках едва третью машину в ряду разглядеть можно. В кабине спать маета, нормально не вытянешься. Как мог, запахнулся Цукан в шинель и начал подремывать, да опять разговор возле машины:

– Что, Федя, набрал воды?

– Нет! Я на танк напоролся.

– Какой танк?

– Какой, какой!.. Немецкий! Вот послушай.

И правда, гул мотора и отчетливый лязг гусениц по твердой, как камень, глине. Цукан одним из первых оказался рядом с этим нескладным рукастым шофером, приметным в роте тем, что всегда небрит, а когда ему делали замечание, то он перекашивал лицо и бубнил: «Да это у меня на нервной почве». Пояснял всем, кому надо и не надо, что на гражданке такого не было, а тут за два часа щетина вырастает.

– От страху, – шутили солдаты.

– Сам думаю, что от страха, – легко соглашался Федор Степанов.

Он увидел танки в низине, спустившись к петлистой речушке, чтоб набрать в котелок воды. Сначала услышал гул танковых двигателей, но значения этому не придал, подумал, что у танкистов можно табачком разжиться, и пошел вдоль берега, отыскивая удобный, нетопкий подход к воде…

– А на башнях кресты, в гроб их тудыт!

– Вот бы они тебе дали прикурить! – не удержался, подковырнул Цукан, но сказал это вполголоса, словно немцы могли их услышать.

Неожиданно к Степанову подскочил майор, командир пехотного батальона. Сухой, рослый, обмундирование на нем старенькое, линялое, но чистое. Если бы не «шпалы» на петлицах, от рядового не отличишь!

– Где видели немецкий танк?.. Один, два? – засыпал он Федю вопросами.

– Видел один. Я в низину спустился, слышу, гусеницы лязгают и мотор ревет. Думал наш трактор. Хотел крикнуть, да разглядел крест черный в белой окантовке. В полынь вжался.

Пока происходил разговор, слышно стало, как танк увеличил обороты. Загрохотали гусеницы. Тронулся.

Майор опытный офицер-фронтовик. Хладнокровный, распорядительный. Приказал не суетится, всем замереть.

Танк взревел, продвинулся на несколько метров, снова сбавил обороты. Послышались щелчки открываемых люков. Стоят, прислушиваются, осматриваются.

– На бугор подымаются! – придушенный страхом чей-то голос.

Танки в густом как вата тумане ползли медленно, то и дело останавливались. Все ждали майора, командира пехотного полка, который успел разослать взводных со строжайшим: «Соблюдать тишину! Паникеров на месте!..» Сталинград лежал на покатой возвышенности, и лишь противотанковый ров, так и не отрытый до конца, где недавно колупались подростки и женщины, напоминал о готовящейся обороне.

Офицеры, ушедшие в разведку, появились неожиданно, в гимнастерках, перепачканных зеленью травы и глиной. Майор сообщил, обращаясь сразу ко всем, что за Городищем танковая разведка генерала Паулюса.

Впервые тогда Цукан, да и все остальные, услышали фамилию немецкого генерала, которую потом будут повторять много раз.

Было заметно, майор тоже обескуражен тем, что ранним августовским утром немецкие танки могли беспрепятственно въехать в город… Но танки стояли в низинке с работающими на малых оборотах дизелями и ждали команды.

Майор отдал приказ:

– Без суеты грузим имущество на машины и прямиком через поле на дорогу к Дубовской переправе. Повторяю: без паники. Двигаются они медленно.

Неразбериха и паника все же поднялась. Цукана загрузили в числе первых, потому что рядом находился майор. Густая, забористая брань висела в воздухе. В нагруженную машину забрались кто только смог, и все орали: «Гони!»

Без дороги по кочкам и ухабам, напрямик, степью поехала колонна на северо-восток.

– Стой! – вдруг истошно заорали в машине.

Цукан остановил машину. Выскочил из кабины узнать, в чем дело. Все пассажиры, кувырком летят с кузова и падают на землю.

– В чем дело?

– Ложись! – орут они в ответ. – Немцы!

Огляделся Цукан. Ничего подозрительного. Туман начал рассеиваться, видимость улучшилась.

– Это предатель, специально маячит… Пристрелить его надо! – кричит один из пехотинцев.

– Покажите, где вы видите немцев?

Это всех озадачило. Наведенные винтовки и наганы опустились. Сержант Волков ответил: «Вон они слева, впереди».

В небольшой балочке, где туман был гуще и лежала предутренняя тень, на меже что-то колыхалось от легкого ветерка. У Цукана зрение шоферское, оточенное. Покрытые бисером росы кусты шевелились, пригибались от ветерка, создавая иллюзию бредущих фигур. С нескрываемым презрением он рявкнул:

– Паникеры! Перед кустами полыни ничком падаете! Во всем батальоне прославитесь!

Теперь они разобрались, поняли свою ошибку, начали подыматься. Они даже не огрызались на ругань, они затеяли спор, отыскивая того, кто первый крикнул: «Немцы»!

– В машину! Волков, проверьте, не оставил кто впопыхах оружие, – с нарочитой грубостью пошутил Цукан. Дальше ехали молча, без дурацких команд и окриков.

На Дубовской переправе творилась неразбериха. Ходил один паром. На берегу скопились сотни машин, пошли в ход угрозы с наганами в руках, подкрепляемые отборным матом. Пока офицеры вели перебранку, предприимчивые шоферы и солдаты-пассажиры заталкивали руками машины. Сминали друг другу крылья, подножки. Ломали борта кузовов. Наконец переполненный до отказа паром отчалил. Все, кто мог уцепиться за трос, тянули на совесть, паром стрелой летел к левому, казалось всем спасительному берегу.

Разместили батальон в совхозе рядом с селом Быково. Несколько дней находились в бездействии. Цукан, наученный горьким опытом обстрелов, поставил машину в посадку, замаскировал по мере возможности, выбрал в степи небольшую канаву и улегся на шинель, скрытый от посторонних глаз густым бурьяном, начал придремывать.

Рядом негромкий разговор. Вскинул Цукан голову и тут же узнал майора-пехотинца все в том солдатском обмундировании. Только поновее, чем в прошлый раз. Рядом с ним подполковник. Судя по разговору – друзья и особо не церемонятся. Друг друга называют по имени. Майор спрашивает у подполковника:

– Почему Паулюс не начал наступление? Разведка его погибла, что ли?

– Да нет, разведка вернулась. Все три танка.

Называет майора Сергеем и уговаривает вернуться на штабную работу в дивизию. Майор ему возражает. Наелся, мол, этой штабной работы. А полковник уговаривает. Спрашивает, с начала войны ты который по счету командуешь полком? «Третий уже», – отвечает майор. «Вот видишь. Убьют за милую душу. Соглашайся».

– Ладно, подумаю. Ты мне все-таки ответь: почему Паулюс не предпринял в тот день наступления? Или вам ничего не известно?

– Нам многое известно, в его штабе есть наш человек. Когда танкисты сообщили результаты разведки, Паулюс решил: «Это продуманная инсценировка. Никакой обороны. Только для вида вырыты противотанковые рвы и созданы огневые точки. Ни окопов, ни заграждений, ни минных полей. Разрозненные части…» Он решил, что русские подготовили для армии гигантскую ловушку. Остановил наступление и занялся тщательной разведкой. Решил найти ударные армии на флангах. Эти пять дней и спасли положение. Укрепились. Теперь он берет каждый квартал с боем, неся огромные потери.