Текст книги "Генерал бубновый. Или «Как нас убивали…»"

Глава 7. Сева и Хазар

Анатолий Назаров стоял у окна в доме на улице Чугунова. Ждал. Наблюдал за передвижениями киллера-дворника с пластиковой метлой. Что-то тяготило, а что именно – понять не получалось… К офису «Замка» подъехал бронированный Мерседес с эскортом. Киллер присел, стал завязывать шнурок. Не вставая, с колена сделал два выстрела. Курин покатился по траве. Назаров обрадовался, выдохнул привычное: «Ништяк. Конец падле…»

С опозданием начал стрелять охранник. Но киллер в три прыжка оказался у машины с работающим двигателем. Сноровисто запрыгнул в салон. Жигули стремительно сорвались с места. Умчались по набережной. А Курин вскочил по-кошачьи, с четырех опор, отряхнулся и побежал в офис, прикрываемый сбоку охранником.

После неудачного покушения Назаров, вместо того, чтобы объединять пацанов в Царевске, выправлять важные вопросы, пополнять общак и отлаживать «грев» по колониям, как решили на большой сходке в Балашихе, вынужден был снова приехать в Подольск. Здесь его ждали простые и надежные бойцы во главе с Бурдой. Они бы решили этот вопрос с Царевским решалой. Но нет, подольский бригадир Дарик, а по паспорту Бары Сулейманов, убедил…

– Хазар, не беспокойся, у нас давние счеты с бывшим ментом, – пояснял Дарик, щуря свои и без того узкие татарские глаза. – Сёву по приговору подольских пытались зачистить в девяностых, но только ранили. После чего он два года отсиживался в Германии.

– Везучий болт. Пять покушений и все не в масть.

– У нас теперь есть профи. Крутяк. Недавно отработал сложный заказ. Шесть лямов и Сева покойник.

Услышав такую цену, Назаров присвистнул.

После пятнадцати лет в колонии он трудно привыкал к новой жизни и новым правилам местных положенцев, иногда совсем молодых, но с большим гонором и при больших бабках.

И теперь, когда сошлись в агентстве недвижимости, где рулил старший брат Дарика. Назаров после рукопожатий, сразу вбил жестко вопрос:

– Где теперь этот ваш гребаный профи?

– В бегах. Но мы с ним разберемся, Хазар. Разберемся.

– Может и мне вам помочь…

– Нет, ты пока отдыхай. Мы тут тебе приготовили на первое время.

Дарик протянул увесистую пачку денег. Деньги Назаров сунул в дорожную сумку, не стал спорить, выяснять отношения. Он понял, что укорять их бесполезно. Этот молодняк плохо усвоил или не хотел усваивать главный воровской закон, что за все сказанное нужно держать ответ, как это определили давно. Тридцатилетние, выжившие в местных разборках, они много кидали понтов, ездили на дорогих машинах, обвешивались золотыми цацками, ходили с охраной. Это ложилось ему против шерсти.

– Хорошо, фартовые. В нашей царевской области три колонии и зона для малолеток. Там верх взяли ментовские порядки, молодняк крепко прижали, многие подались в исправленцы, стали «козлами». Они не понимают, что с них потом спросят на взрослой колонии. Нужно туда отвезти первый «грев». Начальник колонии долго отмазывался, но когда получил увесистую котлету, согласился принять машину с продуктами и вещами. Но без курева.

– Это почему же? – удивился Дарик.

– Там свой ларек, охеренный прайс. Он делает на куреве деньги.

– Это твои проблемы, ты и решай. Сам поедешь?

– Нет, отправлю коня. Бурда справится.

Прим. «грев» (лагерное) – передача продуктов и обиходных вещей

Погоняло к Косте Дратвину прилипло случайно. Первоходов всегда две недели выпаривают в карантине перед отправкой в лагерную зону. Во время обеда Дратвин громко выкрикнул, вращая перед собой тарелку с щами из квашенной капусты: «это что за бурда!» Дежурный делал обход, услышал громкий выкрик. Встал в проходе, раскачиваясь с пяток на носок.

– Ты чем недоволен, пацан?

– Бурда, а не щи. Воняют… Как из жопы.

Осужденные громко захохотали. Костя тоже…

На следующий день его выдернули на административную комиссию, которая определила пять суток штрафного изолятора с записью в личном деле. Что снизило шанс на выход по условно-досрочному. Лагерный смотрящий по карантину передал ему через баландера в камеру сигареты. «На киче курить запрещено, но если очень хочется…»

Когда вернулся из ШИЗО на карантин к нему прилипло погоняло Бурда.

Порядки на карантине суровые. За курение изолятор. На кровать прилег, присел, тоже наказание, или запись о нестабильном поведении. Можно гулять по каземату, либо сидеть на табуретке. А от нее зад квадратный. Прогулки короткие, в огороженном небольшом пятачке перед карантинным бараком.

Вечером два мужика заспорили серьезно, сцепились между собой, ну с кем не бывает. Так нет, обоих в изолятор. Всех остальных на построение с рулетами-матрасами. Продержали часа два пока шел полный шмон, нашли половинку лезвия под линолеумом. Никто, конечно же, не признался. Заставили с «рулетами» в руках бегать по кругу для профилактики и общего умственного развития, как наставлял терпеливо дежурный.

Всех поочередно водили к начальнику колонии. Выдернули и Дратвина. Он доложил, как положено, статья, срок… Начальник и не смотрит, с офицером в камуфляже разговоры ведет. Простоял истуканом минут пять. Все же обратили внимание. Вопросы в основном бытовые: кто родители, ширялся или нет, и совсем странный, чем увлекался на свободе? Дело полистал начальник и приказал: с капитаном пройди на медосмотр. Капитан в армейской форме привел в кабинет, усадил и сразу: как жить думаешь?

– Честно, гражданин начальник.

– Это хорошо. А по УДО выйти намерен?

Ответил, что не получится, статья разбойная, да и нарушение заработал… Капитан, похлопал по плечу: это не страшно, будешь стараться, я тебе помогу.

Как выяснилось позже, к Куму водили всех под видом медосмотра, а какие шли разговоры, зеки отмалчивались.

В карантине день тянется бесконечно. Кормежка скудная, приварка ни у кого нет. Только и разговоров, что и как там будет на зоне.

В тюрьме Дратвин первые дни крепко тосковал. Злился. Подельник Вовчик не шел из головы и само задержание… Вскоре обжился, перезнакомился в хате со всеми подследственными, втянулся в разговоры, освоил игры незамысловатые. Сам стал подначивать новичков дебилов, которые застывали у порога камеры с матрасом в руках. Пугал разными страшилками, вопросами позаковыристей. По закону положено всех первоходов в отдельную камеру, но камер всегда не хватает, чтоб режим соблюдать. Пихали иногда мужиков тертых или блатных, а правильнее сказать – приблатненных, они сразу брали верх в камере на двадцать два человека, делили все, что приносилось в камеру после передач от родственников. Они заставляли веселить их песнями, или скачками один на другом – «казачьи бои», за что победителям в награду выдавали по одной сигарете. Требовали рассказывать про жизнь на воле, ловили на разных глупостях: «А жена у тебя в рот берет…» Чаще всего в камеру попадали наркоманы или воровайки, которым рассказать нечего, или мозги набекрень.

Прим. «кича» (тюремное) – штрафной изолятор.

Костяну не пришлось шестерить в камере, статья серьезная, сам парень бойкий, готовый отпор дать таким же первоходам, если наглели. Старожилам нравился его трёп, особенно ценился рассказ, как кафе ломанули. За это одаривали сигаретами, а сигареты это валюта, можно обменять их на зубную пасту или кусок сала. Он рассказывал сначала историю неохотно. Постепенно вошел во вкус, грабеж обрастал все новыми подробностями и деталями.

Дело было по осени… Так начинал он обычно. Я вызнал, что хозяин кафе приезжает по вечерам за выручкой. Подолгу сидит с администратором. Считает бабло, коньяк трескает. Настроились мы с подельником на субботу, народу битком, выручка больше. Досидел я в зале до последнего… А потом нырк в туалет и закрылся в кабинке. Жопу на бачок, ноги на унитаз. Админ забежал, глянул, что никого и свет погасил. Ушел. Я выждал минут десять, и тихонько вслед за ним. Слышу, сидят в кабинете, что-то бубнят. Тогда я по-тихому дверь изнутри открыл, Вовчика поманил. Он в Жигуленке меня дожидался.

К кабинету подошли, чувствую, коленки ходуном ходят, но пересилился, дверь рывком на себя. Вижу, директор банкноты пересчитал и резинкой их стягивает. Админ мужик пухлощекий лет сорока, вскочил со стула: кто такие! А ну!… Вовчик его рукой за гортань и прижал.

Я пистолет выдернул, наставил. Мы, говорю, из фонда помощи детям. Добровольно пожертвуете или с принуждением? Директор онемел. Деньги в мою сторону сдвигает. «Тогда расписку напиши, что добровольно отдали, число, подпись и печать». Деньги я тут же в пакет сгреб.

Директор армяшка переминается так, будто в сортир хочет. « Печать в сейфе, ключ дома оставил», – мямлит как-то тошнотно. Я пистолет к его уху приставил, он и обмяк: не надо, не стреляй… Хотя мне и стрелять нечем. Пистолет стартовый, ижевский.

Вовчик тем временем админа связал, шнур у телефон оборвал. В сейфике, когда открыли, помимо печати лежала стопка долларов.

Эх, Ашот Вазгенович, говорю, дети у нас голодают, а вы валюту тырите у трудового народа. «Не убивай, – просит он, – у меня у самого трое детей». Ладно, живи. Связали и его на всякий случай.

– Сколько же там всего было, – спросил, не выдержал мужичок, попавшийся на убийстве жены.

– Много. Больше трех тонн.

Костян неторопливо закурил. Общее внимание будоражило. После паузы, когда шумноватые парни, получив леща, успокоились, он продолжил…

Ранним утром рванули мы к Черному морю. До Сочи не доехали. Серпантины замучили. Остановились в Лазаревском. Море холодное, а так-то теплынь, градусов двадцать. Красотища! Мы с Вовчиком по кабакам, по шашлычным. Пожарить они там умеют. А дрянь мы там не глотали. Коньяк или шампанское. Иногда водочки под бутерброд с красной икрой. Вечером естественно танцы-манцы-обжиманцы… Нас принимали за молодых коммерсов, а мы и не против.

Вовчик в один из вечеров запал на местную красавицу, кинулся ее провожать. Я в зашкваре пока расплатился, пока в сортир, его и след простыл. Ладно, думаю, лоб здоровый, прибьется к гостинице. Утром проснулся, а его нет. Пивка хлебнул и на поиски. Народ расспрашиваю, торгашей. Мужик, что вином торгует на розлив, пояснил, мол, драка была из-за девки возле ресторана «Карадаг». Увезли троих в ментовку. Я в РОВД. К дежурному с пакетом, а там коньячок и закуска. Пакет он принял и говорит: «Заявы на твоего друга нет. Подожди, с ним следователь побеседует и отпустим».

Вывалился Вовчик потный, жаркий, сел в машину и негодует, что следак, сука армянская, до вещей докопался, которые вечером при досмотре забрали. Спрашивает: «А портмоне это, откуда у тебя?» Друзья, говорю, бумажник подарили. Доллары мои пересчитал, а главное номера переписал, не поленился. Вот, гад!..

Меня зацепило, думаю, пора когти рвать. А Вовчик уперся, нет, мне надо вечером с подругой встретиться. Я ей пообещал.

Утром нас повязали прямо в гостинице.

Начался общий гомон. Народ требовал продолжения. Старшой протянул сигарету, давай, давай, Костян не буксуй, что дальше…

А дальше я все думал, на чем же спалились? Оказалось, когда мой подельник, увязывал директора, то вытащил у него кожаный бумажник. А мне ничего не сказал. А на том бумажнике было тиснение с буквами на армянском языке. Вовчик думал, что это орнамент, а это изречение типа – храни нас Бог! Следователь попался армянин, после обыска в райотделе заинтересовался этим необычным, как он говорил, – портмоне. В то, что это подарок от друзей, не поверил. Отправил запрос по месту жительства в Саратов, не было ли ограбления местных армян? Приходит ответ, – да, ограбили предпринимателя Арутюняна. Ограбили в октябре. Он на телефон. Короче, Арутюнян признал свой бумажник. А после на очной ставке и нас опознал…

Так-то вот мужики! Не зря говорят, жадность фраера сгубила…

Косте Дратвину суд определил семь лет колонии строгого режима, а подельнику шесть, это его так возмутило, что он набросился на здоровенного Вовчика с кулаками: все из-за тебя!..

Сокамерник Шилов, привлеченный за редчайшее преступление – дачу взятки должностному лицу, сказал, что определил суд непомерно много. Нужно подать кассационную жалобу адвокату. Хотя бы режим пересмотрят.

– Адвокату моему по херу. Мямля.

– Так надо было, Костян нанять опытного.

Костян в ответ рассмеялся, кому нанимать. Мать в деревне, а я, дурак, ей ни рубля не подкинул. Да и кассацию ждать в камере месяц или два. Нет, не хочу. Лучше в лагерь. И там люди живут.

– Вот уж точно – дурак. На строгаче жесть…

После карантина пройтись по широкой площади – «локалке» и то удовольствие. Смотрящий за карантином наставлял: знакомьтесь с народом, спрашивайте, чтоб проблем потом не было, у нас тут закон соблюдается строго, не то что на красной зоне. На первый раз могут предупредить, а во второй – табуреткой в харю. Смотрящий отвел Бурду с напарником к завхозу. Тот показал склад, где хранятся подписанные сумки с вещами. Выдал матрасы. Хотел Костик выхватить одеяло шерстяное колючее, но нет, завхоз перетолкнул к кучке с темно-синими байковыми, под таким ночью вертелся калачом, грея то один бок, то другой.

В отряде к первоходам каждый с расспросами, за что и откуда, и как… У смотрящего в четвертом отряде, куда их определили, угол занавесками отгорожен. На тумбочке плеер с колонками. Электрический чайник. Снова разговоры неторопливые.

– Положенец Саратовского централа переслал о тебе маляву, все ништяк. Погремуха у тебя Бурда. Мне рассказали, как ты дежурному впаял: что не щи это, а бурда, как из жопы воняет. Мы тут глюканули от смеха… – Оглядел внимательно. – Меня Толя-Хазар кличут. Если по делу, то обращайся. Впустую не трезвонь. Сигареты из общака получишь. А дальше сам… Живи мужиком, работай, если нравится, в подлянку не лезь. Правила простые.

Сосед по шконке Серега Лохматов оказался мужиком словоохотливым. Пояснил, что Хазар мотает пятнашку, что беспредела не допускает, даже крысятников на первый раз прощает. Говорит, что Чел может взять по ошибке или могут оговорить по злобе. А уж на второй… «Короче, сам понимаешь».

– Ты, Бурда, молодой, поэтому за базаром следи. Мат не приветствуется, а то ненароком на куда-то пошлешь и придется ответ строго держать. Кавказцы, те за маму обижаются. Короче, лишнего не баклань.

Провел в помещение для воспитательной работы – «пэвээрка» сокращенно – с плазменным телевизором в дальнем углу, где находился и небольшой иконостас, и правила распорядка. На полках книги со штампом цензора. Нарды, шашки, шахматы – всё самодельное, но сделанное красиво руками осужденных на промышленной зоне.

Жизнь пошла у Костяна размеренная, осторожная. Сам напросился на разгрузку вагонов, но так наломался с непривычки, что утром едва разогнул спину. Подался на «промке» в строители. Бригадир определил подсобником – песок, раствор, кирпич, тоже не мёд, но день быстро пролетает. После ужина телевизор в пэвээрке, где не важно, какой фильм, важно, что мозги не в напряге.

Зарплату насчитали за месяц в восемнадцать тысяч. Обрадовался. Но когда высчитали, за еду, ЖКО и прочее, то осталось без малого шесть. При столовой буфет, за продукты списывают с карточки, но цены по прайсу такие, что залюбуешься. Взял «Примы» пять пачек по двести рублей и хотел было уйти, но увидел мороженое. Страстно захотелось съесть самое дешевое… Оглянулся. Знакомых нет никого.

– Мне мороженое… – И тут же вспомнил про вафельный стаканчик… Да мало ли что могут сказать. – Нет, нет, не надо. – Отошел от прилавка, под удивленным взглядом продавщицы.

Вечером спросил у Лохматого про мороженое в вафельном стаканчике. А он рассмеялся, да я, мол, и не думал про него. Надо блатных поспрашать. Но лучше купи, Бурда барабулек с ними чай можно пить. Конфеты к чаю, как и сигареты, вещь в отряде первейшая.

– Почему конфетки зовут «барабульками»?

– А бог их знает… Ты порожняком голову не забивай. – Ответил бригадир. – Давай лучше в нарды сыграем.

Как ни старался, обыграть бригадира не получалось ни в нарды, ни в шашки. Он только посмеивался: я в отряде почти чемпион. А ты больно горяч, смекалки в тебе еще нет…

Через год Бурда обыгрывал бригадира и многих других, и так возгордился, что потерял осторожность. Стал в картишки играть на сигареты. Один из отрядников Малой, шестеривший при блатных, предложил сыгрануть на денежный интерес.

К ночи Бурда проиграл, что было на карточке и пятьдесят тысяч сверх того.

– Завтра до обедни всё верни, – сказал Малой мягко, вкрадчиво, как говорили иной раз блатные, растягивая губы.

– Да ты что, Малой! Как это завтра?

– А ты что законов не знаешь… Завтра. Иначе станешь фуфлыжником, а фуфлыжник хуже пидоораста. – Пидоораста Малой проговорил с таким нажимом, что у Костяна майка вспотела. И он понял, что попал наглухо.

Растолкал спящего Лохматого. «Серега, выручи. Перекинь мне на карточку…»

– Одурел. Я жене и сыну пересылаю. У меня там треха на курево…

Утром подошел к Бригадиру. Он выслушал, ничего не сказал, лишь покачал головой и смачно плюнул ему прямо под ноги, выражая тем самым крайнюю степень презрения.

– Я в лазарет, – крикнул ему в спину.

– Это тебя не спасет…

Бурда сидел в курилке и тискал руками стриженую голову. Увидел на локалке смотрящего. Толя Хазар шел неторопливо вразвалку, похоже, из административного корпуса, где обычно оформляют заявления на свидание с родственниками или ставят на очередь, чтобы позвонить по межгороду… Перехватил у входа в барак. Объяснил сумбурно, сбивчиво про свой проигрыш.

– А я тут при чем? – Назаров хотел было уйти. Но вдруг улыбнулся. – Эх ты, Бурда.

Что-то проснулось в нем давнее. Подельника вспомнил молодого двадцатилетнего Петренко, малость похожего на Бурду. Передавали через этап, что он кончил жизнь в туберкулезной больничке.

– Сколько?

– На пятидесяти остановили.

– Понятно. Бурда, закон для всех один, – сказал Хазар уже строго, как и надлежит смотрящему. – Долг твой закрою, но ты станешь «конем». И по первому требованию исполняешь… Увижу с игроками, сам урою.

Костян облегченно выдохнул, кивнул в знак согласия.

Распрощались с ИК-15 и городом Копейском они в один год. Дратвин чуть раньше по двум третям срока, а Назаров по всем пятнадцати годам, которые сошлись как в тире ранней весной…

«Маляву» передали в Подольск через посыльного на третий день после покушения. Назаров приехал в офис ЗАО «Подол» по звонку. В кабинете Лукича сидел Дарик, ставший незаменимым начальником охраны с широкими полномочиями в разросшемся войске «Подола». «Лукич у нас генерал, а я, как минимум полковник», – шутил он иной раз под хорошее настроение.

Прим. «малява» (тюремное) – короткая записка, письмо, иногда шифрованное.

– Сева попятился. Стрелку набивает… На, читай.

«Не вижу для тёрки причин. В общак деньги внес, могу отчитаться. Если претензии есть готов обсуждать в присутствии уважаемого человека. На меня льют помои, вспоминают давнее. Но мы все не без греха. Война денег не принесет…»

– Красиво, гад излагает. Что думаешь, Хазар?

– Думаю, он прав. Мы не малолетки. Носил Сева ментовскую форму, кого-то завалил в девяностых, это его грех. Пусть откупается. И черт бы с ним.

Назаров посмотрел в узкие прищуренные глаза Дарика, пытаясь увидеть в лице потаенное, что не проговаривается вслух. Блекло-агатовые глаза померкли, прикрытые веками, Дарик зачем-то поерзал ладонью на волосатой груди и раздумчиво выговорил привычное: «Ништяк…»

– С московским положенцем договорюсь, Лукич в теме. Твой интерес в чем будет?

– Я знаю Царевскую область. Пацан у меня есть дельный, в Сельхозбанке работал, но на дурь подсел. Так вот он подкинул тему реальную, как делать большое бабло. Чистенько. – Назаров выложил на стол крупные кисти рук, пожамкал пальцы, как бы разминая. Помолчал, прикидывая, что и так сказал лишнее. – Короче, предложим поделить: город за ними, а область моя. А там видно будет. Утверждать не могу, но слух прополз, что Никиту Голого – он по автосервисам промышлял и Пельменя, с помощью Севы упаковали. Как и Леву Цыганенка. А рулит там всеми делами Колдун.

– Что за Колдун?

– Точно не знаю. Похоже, большая шишка в Москве.

Встреча с Севой Куриным проходила поначалу спокойно, без рывков. Он подозрительно легко согласился на раздел сфер влияния. Положенец московский Петр Крайний сухолядый, скуластый, с пронзительным взглядом совиных круглых глаз, особо в разговор не встревал. Когда Сева начал бухтеть про обнищание в городе, остановку заводов и фабрик, намекая на упадок коммерции, похлопал его по коленке ладонью, с блекло-синими наколками перстней крестовой масти, сказал тихо, но твердо: «Давай, помогай общаку, не жидись».

Сева пыхнул недовольно ноздрями, льдистые зрачки глаз сузились, казалось, что он выплюнет матерщину, нет – сдержался, лишь хмыкнул, выдыхая застрявший в горле воздух. Понял, что не время и не место. Гена Воронов, чтобы разрядить атмосферу, выдал шутку о том, что всё поменялось: раньше чиновник на лапу брал и выполнял, а теперь и на лапу берет, и ни хера не делает. Страх потеряли…

Распили мировую, похлебали настоящей тройной ушицы на донском берегу, где река делает пологий изгиб, поэтому на многие километры просматривается окоем с низменной луговиной, с меловыми горами на правобережье. Разговор не вязался. Стали прощаться. Вскоре Джипы с братками и московским гостем запылили по грунтовке к поселку Вязовка. Назаров остался с Бурдой у костра за хозяина. Сивков возился возле машины. Уезжать не хотелось. Захотелось переплыть Дон, как в юности, о чем мечтал иногда в душном бараке, где иной раз в нем человек двести и все зловонят от кислой еды, храпят или стонут от страшных кошмаров.

Постоял на топком илистом берегу, ощущая под ступнями острые края ракушек. Вода, упираясь в островок, стремительно подбивала левый берег, растягивая длинные темно-зеленые волосы водорослей. Он обтер ладонями белые покатые плечи, глянул привычно на старую блеклую наколку на плече, сделанную в первый год отсидки на зоне. «Двадцать четыре исполнилось, а до чего ж глупый был, – подумал без выкрутасов о самом себе. Временами казалось ему, что не сорок лет прожил, а вдвое больше. – Хотя и не жил еще по-настоящему. Ничего, вот сорвем куш и всё будет…» Назаров присел, обмакнул голову и поплыл, отфыркиваясь, как большое сильное животное. Выбрался на песчаный островок. Огляделся. Дон обмелевший, казался каким-то игрушечным, неинтересным. Раньше, когда пытались переплыть реку, то стремительное течение сносило вниз метров на триста, как не упирайся короткими взмахами. А теперь оба берега, заросшие красноталом, ивняком и тополевой неистребимой молодью, совсем близко, а рукой не достать, как и многое в жизни такое же близкое на первый взгляд.

Глава 8. Рубас и мэр Мищев, город и власть.

Николай Рубас много ездил по области, готовил для газеты до десятка материалов за месяц, но на полосе появлялись три-четыре. Хотелось большего, хотелось широкой огласки, чтоб откликнулись на ТВ, чтоб загудел интернет. Хорошо шли репортажи на милицейские темы, но когда приносил на подпись в Управление МВД, их страшно калечили своими: это нельзя, это уберите.

Рубас пытался иногда раскочегарить людей обличенных властью на откровенный разговор, но все они, как и в советские времена – нет, еще хуже, боялись быть откровенными и после первых же минут диалог превращался в агитку, прославляющую нынешнего губернатора. Но может быть молодой мэр, избранный народом, обладающий опытом работы в Госдуме сможет честно рассказать о борьбе с махровым бюрократизмом, ворами, взяточниками, о чем знает любой горожанин.

Позвонил в приемную мэра, представился. Получил краткий ответ: Юрий Иванович очень занят. Перезвоните на следующей неделе. Рубас понял, что так можно перезванивать и месяц, и два.

По проспекту в потоке машин движется Крестный ход в сторону Духова монастыря. Двое приостанавливаются, смотрят удивленно. Кривят губы в усмешках.

– Катька, это чё за шествие? – кричит возбужденно пьяноватый мужик.

– Да хрен их знает. Богомольцы… – отвечает рассудительно Катька.

Ветер, налетевший с оглушительной силой, прижимает хоругви к земле. Когда Крестный ход втягивается в сводчатую арку монастыря, ветер стихает. Священник Иван встречает процессию у ворот монастыря. Затем приступает к литургии. Он зачинает стихирь за стихирем, а хор слаженно подхватывает. К концу службы он понимает, что даже мелкий текст из акафиста, читает без очков, словно Бог услышал его молитву.

Николай Рубас худощавый, черноволосый мужчина, которого и в сорок лет называют парнем, иной раз сынком, выбирается из толпы, подходит к священнику.

– Иван Сергеевич, мне бы переговорить… Хотя бы недолго.

Священник слушает быструю скороговорку, но лицо отрешенное. Он пребывает еще в недавней праздничной суете. Через паузу отвечает: «Подожди. Я переоденусь».

Дверь открыла тетя Зина – так она попросила ее называть. Познакомились год назад, когда Рубас с Кречетовым помогали с оформлением церкви Иоанна Предтечи. На голове у Зинаиды легкая косынка, глаза лучистые, лицо, как пасхальное яичко, почти нет морщин, что его удивляло.

«Как же так?» – не удержался, спросил. «Видно Бог помогает», – ответила просто, с неизбывным женским кокетством и радостью, что он это заметил.

– Проходи, проходи. Николай. А ваши картины на холсте висят по сию пору на стенах. В алтаре часть заменили иконами. Священник наш отец Никодим просил передать подарок.

Она вернулась с книгой большого формата. «Библия для детей с иллюстрациями Гюстава Доре». Рубас поблагодарил, стал перелистывать страницы с потрясающими иллюстрациями французского художника-гравера…

– А может Зинаида нам и чаю нальет.

– Здрасте вам, святой отец! Налью и чая, если руки помоете. Пирог рыбный в честь праздника.

Рубас оглядел большой иконостас, фотографии. Самодельные книжные полки вдоль глухой стены. Обернулся на голос Ивана Сергеевича. Видел его однажды в милицейской форме с медалями на празднике в Академии МВД, когда делали с Житным юбилейный репортаж. Поэтому называть его батюшкой, по сей день язык не поворачивался.

– Коля, проходи на кухню. У нас по-простому.

Рубас вжался в пространство между столом и холодильником на семиметровой кухне.

– А что сын не предлагал квартиру лучше?

– Предлагал. И не раз. Раньше вчетвером тут с детьми жили, а Петя все хлопотал в Академии о трехкомнатной… Теперь и этого много. Он все больше в селе Вихлячем. Там дом. Там церковь строится.

– А вы?

Зинаида привычно двигает по столу тарелки, кружки с неустанной хлопотливой поспешностью.

– Да вы ешьте… А я что? Я так же староста в церкви. Хлопотно. Обживаемся. Скверик с цветником недавно обиходили.

– Из-за нее ваш сын разругался с мэром Жоховым?

– Место престижное, самый центр, под магазин хотели отдать. Зато теперь… – Она показала рукой в сторону Волги. – Купола золотые выставили, освятили. Такая красота.

Снова режет пирог. – Берите, берите, не стесняйтесь, не покупной чать.

В кабинете главы администрации города висела огромная карта Царевска, утыканная разноцветными булавками, флажками. Мер Мищев на приветствие ответил, но из-за стола не поднялся, продолжая что-то писать… «Или играть в крести-нолики» – мрачновато пошутил Рубас. Он почему-то подумал, что вечерняя беседа не получится. И ему стало весело.

– Пишите, пишите… А я в приемную к Марине пойду, пообщаюсь. Девушка симпа-атичная.

– Вы что, обиделись? – Мищев катнул к стене огромное кресло. Встал. И уже с интересом оглядел Рубаса. – Меня журналисты во!, как достали! – Он энергично чиркнул ладонью по шее.

– Разве ваш отец – Иван Сергеевич не звонил?

– Так, это вы? – Мищев кинул взгляд на перекидной календарь. – Николай Рубас?

– А как по отчеству.

– Нет, не надо. Впадем в официальщину. Мы с вашим отцом на «ты», он сам так велел. – Рубас пытливо посмотрел на Мищева, ожидая ответной реакции.

– Понятно. Он умеет расположить собеседника. Опыт богатый. Что ж давай на «ты».

– Он два билета передал в музкомедию, говорит жена ваша просила.

– Ах, батя, батя… мне тут не до театров. Разгребаю бумажные завалы. Девятый вал.

– А что же помощники, заместители Юрий Иванович?

– Один в больнице, другого отстранил.

– Воруют, что ль?

– Хуже. Меня столько раз подставляли! – Мищев взъерошил волосы на голове. – Приходится всё проверять.

– Слышал, что Сева Курин наезжал?

– Да был от него мальчиш-плохиш – этакий пейджер. А ты откуда знаешь?

– Всеволод Курин организовал турнир по боксу. После награждения на банкете я с ним немного беседовал, пока не оттерли. Он признался, что на Центральный рынок глаз положил. Говорит, там бардак, крестьян обжимают. «А я бы навел порядок железной рукой» – так и сказал.

– Пусть выкупает официально через аукцион. Я пояснил пейджеру. А встречаться лично с Куриным не буду. Иначе на меня всех собак повесят.

Мищев двумя руками показал на уши, на потолок, намекая на возможность прослушки.

– А не страшно в конфликт с бандитами ввязываться? Убили депутата Иваньковского…

– Давай оставим эту тему. Меня в Госдуме пугали, я даже бронированный Мерседес купил и ездил по Москве. При случае расскажу… Ты хотел про город услышать. Спрашивай. Но думаю, и сам все видишь. Метро запустили, крыши ремонтируем. Горсвету выделили 150 миллионов на программу «Светлый город», уже опоры стоят. Набережную подчистили, хотя там дел не на один год. Дороги подлатали…

– Вижу. Много сделано. Людям непонятно, Жохов на каждом углу кричал, что область бюджет урезает, денег нет.

Заглянула девушка Марина, что сидела в приемной за компьютером. Сказала, что доклад на столе в синей папке. Спросила, можно ли ей уйти. Часы показывали семь часов вечера. Мищев извинился, что так сильно задержал. Предложил деньги на такси.

– Да что вы, Юрий Иванович! – Девушка вспыхнула лицом, а глаза ее увлажнились от обиды, или от умиления, что начальник такой заботливый, о чем не раз шепталась с подругами. А они хихикали: да ты, небось, втюрилась. Понимали, что в такого красавца-мужчину влюбиться легко.

Мищев выхватил из вазы пригоршню мандаринов, протянул – «возьми». И сам начал обдирать кожуру с мандарина и тут же съедать крупные дольки, не теряя нити разговора. Бодрая, хорошая энергетика проглядывала в том, как он это все делает.

– А что касается бюджета, так денег всегда не хватает. Дороги – это финансы, плюс контроль. Контроль за исполнением и качеством работ. Это же арифметика!

Рубас подготовил кучу вопросов, при этом думал о тех чиновниках, которые привыкли плодить горы бумаг, вместо дела. Им обидно, досадно, когда мэр Мищев на совещаниях разжевывает очевидное. «Молод ты еще нас поучать», – такое в глаза не говорят, говорят про тридцать два года, неопытность. Любую программу воспринимают критически.

– Слышал не раз – «системный подход», это что – красивая фраза?

– Нет, это осмысление, упорядочение того хаоса, какой представляет сегодня городское хозяйство? Прежде, чем отладить механизм, его нужно понять. Есть задачка арифметическая, а есть алгебраическая, но вполне решаемая.