Текст книги "Яблоневый сад"

Аполлоныч

Поздний вечер; тихий прибрежный городок Байкальск, затерянный в январском белоснежье беспредельной гористой тайги. Я сплю в гостинице «У озера»; днём подходишь к окну – и замираешь: в тебя всматривается синевой льдов и далей самое прекрасное на земле озеро – священный наш Байкал. Сплю после непростых, нервных дневных хлопот с суматошливой беготнёй, нескончаемыми разговорами и вижу сон, как дар, как обещание, – о нём же, об озере, и силюсь разобраться, где озеро, а где небо. Сам же я, блаженный, стал лёгоньким, невесомым и завис где-то в поднебесье.

Вдруг – стук в дверь. Открываю – Выговский. Аполлоныч. Леонид Аполлонович. Мой начальник, мой директор. Точнее, он ректор – ректор областного института повышения квалификации работников образования. Между собой зовём его и Аполлонычем, и Аполлоном: он для нас, сотрудников, и педагогов Приангарья который год наше верховное божество, но – педагогики, образования, управленчества.

– Спите?

У меня чудовищно ломит скулы, а голова ещё полна чарующих сновидений, – что-то такое маловразумительное лопочу в ответ.

– Извините, что разбудил. Накиньте-ка что-нибудь на себя, зайдите в мой номер: надо обсудить кое-какие проблемки.

Хорошенький номер: мой начальник проводит совещание при луне. Леонид Аполлонович только что приехал поездом, я – двумя днями раньше. Спозаранок мы должны с ним начать работу в экспериментальных, связанных с нашим институтом школах, и вот – совещаемся: что да как. Пьём чай, я докладываю обстановку. Нестыковок, неувязок, шероховатостей – с избытком, кое-какие наши начинания представляются мне тупиковыми, неисполнимыми, но Аполлоныч мягко-сердито посмеивается:

– Ничего, братишка, выкарабкаемся.

Сидит он передо мной высоко на стуле, а я – низко, в кресле, крупно откусывает от бутерброда со свиным салом и шумно отхлёбывает из стакана горячий чай.

– Сало – домашнее, нынче засолил. Эх, духовитое! Угощайтесь, угощайтесь, не стесняйтесь! Все свои!

Охотно и угощаюсь, и верю, что домашнее собственного засола, потому что живёт Аполлоныч в деревне и, говорят, держит хозяйство. Я смотрю на его широкую залысину, на ещё красные от мороза уши, на крепкие плечи мужика, на большие сильные пальцы. Весь он такой сбитый, крупный, бодрый, в добротном строгом костюме, в белоснежной рубашке, с туго повязанным широким, но не броским галстуком, – истинный Аполлон, и мне мало-помалу начинают казаться простыми, даже тривиальными и неважными те наши общие с ним неудачи, из-за которых я здесь два дня изводился. И я, наконец, осознаю: появился Аполлоныч – дела поправятся, отпадёт, точно шелуха, лишнее и наносное, прояснится несколько помутившаяся даль наших педагогических поисков и стремлений.

Напившись чаю и подкрепившись поистине духовитым и таким сливочно нежным салом, я, успокоенный, насыщенный снедью и идеями, ушёл спать. И вскоре снова увидел из поднебесья наш священный и незамутнённый Байкал.

Утром бодренько убегаю по своим несчётным учёным делам и только к вечеру сталкиваюсь с Выговским в кабинете директора одной из наших школ. Директриса, молоденькая, миниатюрная женщина, всхлипывает, утирает глаза платочком в цветочках. Леонид Аполлонович взволнованно, но твёрдо говорит, а она молча мотает головой и сжимает губы; и непонятно, «да» или «нет» выражают её движения. Я присаживаюсь в сторонке и не вмешиваюсь в спор. Да, собственно, вмешиваться уже и не надо – слова с обеих сторон через минуту-другую иссякли, остались одни переживания на лицах; подсыхают последние слезинки. Видимо, разговаривали горячо, напористо, однако, похоже, друг друга не убедили.

Выговский распрощался, слегка подшучивая над приятно, но натянуто улыбавшейся ему директрисой; а я на минуту-другую задержался.

– Ну почему он такой упрямец! – разводила передо мной ручками директриса. – Хоть лопни, но сделай, как он велит! Прямо этакий Аполлон, повелитель, властелин!..

В гостинице Аполлоныч нервно начиркал для меня на бумаге какие-то схемы и увлечённо, азартно толковал:

– Вот, смотрите: всё просто, как яйцо. Современная школа не сможет работать на развитие ребёнка и выполнять заказ общества по его социализации, если останется такой, как предлагает моя уважаемая оппонентша. Она заявляет, что её, видите ли, главная педагогическая (Аполлоныч поднял указательный палец вверх и комично-кисло сморщился) задача – обеспечить успешную сдачу экзаменов в выпускных классах, а учебно-исследовательская, творческая, проектная деятельность детей – только, видите ли, помеха в достижении этой её великой цели (сморщился он так, будто разом съел приличный кус кислятины). Ого, масштабчики! Натаскал ученика по предмету, сдал он на отлично или, неважно, кое-как экзамены, получил аттестат зрелости – зрелости! – а дальше хоть потоп, хоть трава не расти. С какими мозгами и духовным запасом такой ребёнок выходит в большую жизнь? Отвечаю: духовно пустым и интеллектуально неподвижным. Живой труп, а не личность, готовая созидать и бороться, и бороться в том числе за свои идеи и мечты. Привык он, бедолага, работать, учиться по схемам, навязанным взрослыми тётями и дядями, а жизнь-то не схема, братцы! Мы обязаны понимать: современной России не нужна только лишь функционирующая школа, более-менее исправно выполняющая социальный заказ на грамотного – всего-то! – выпускника, а ей, как воздух и вода, нужно стабильное творческое саморазвитие. Запятой между «стабильное» и «творческое» прошу не ставить! Вы меня понимаете? О-о-ч-чень хорошо! Нам нужны активные люди, умеющие проектировать своё и своих близких будущее, умеющие и желающие активно действовать в изменяющемся мире, в нестандартных ситуациях, – только с такими гражданами страна способна мало-помалу подготовиться к долгожданному, уже выстраданному не одним поколением наших граждан рывку в будущее, разрабатывать новые технологии, порождать действенные, своеобразные идеи и проекты. А не будем развиваться, не будем с детства втягивать детей в творческие, исследовательские и другие реальные дела, в которых необходимо духовное и интеллектуальное напряжение, смекалка, может быть, даже дерзость и дерзновение, – все будем чахнуть, плестись в хвосте уже вон куда махнувшей цивилизации, над нами будут смеяться и издеваться. И – правильно было бы! Запомните, именно в детском саду и в средней школе закладывается наша личная успешность и успешность всей страны в целом! Извините, коллега, конечно, за несколько патетичный тон.

Не расшаркиваемся, не философствуем, а тотчас переходим к разговору о конкретных наших байкальских школах. Я наблюдаю, как резко, размашисто, увлечённо рисует Аполлоныч на бумаге новые схемы, графики, стрелки, строчит к ним термины, фразы. Он весь как в бою. И словно бы призывает меня: «В атаку, коллега!» Да меня не надо призывать или подталкивать – я понимаю Аполлоныча с полуслова, с полувзгляда и сочувствую его мыслям и планам. Однако думаю и пытаюсь угадать, понимает ли он, до чего же труднёхонько, а подчас и невозможно, просто-напросто непосильно бывает некоторому человеку переделать себя хотя бы на йоту и жить по каким-то чужим, малознакомым правилам, идеям, мечтам. Россия только-только подошла, несомненно, к судьбоносному развороту, и даже, похоже, – одновременно к развилке дорог, к очередному своему непростому историческому рубежу, но готовы ли люди проявить себя созидателями, сотрудниками, наконец, братьями, говоря высоким слогом, общего труда в новой, можно утверждать, реальности?

Иногда случалось, что я готов был противостоять напору Леонида Аполлоновича. Однако чем дольше и плотнее я с ним работал, тем реже меня тянуло как бы то ни было воспрепятствовать его начинаниям и идеям. Я с сочувствием понимал, что ему хочется видеть нашу российскую школу школой разума, духовности, добра, прогресса, а Россию – устремлённой в будущее.

* * *

Ректорская работа Выговского при желании может быть тишайшим и спокойнейшим если не времяпрепровождением, то этаким правильным функционированием: курсы проводятся по плану – и ладненько, и дай-то бог, товарищи. Но он, уверен я, не способен, не мог и не может себе позволить попусту растрачивать свою жизнь: ему нужна целина, новь, движение, преображения и преобразования. Ему нужна и по сей день, годы спустя, настоящая, а не поддельная, расписанная и расчерченная в правильных планах и графиках жизнь.

Однако продолжим разговор о Байкальске. В этом малом городе Выговский организовал экспериментальную педагогическую площадку областного значения, в которую вошли три школы, детские сады, училище, учреждения дополнительного образования. Он человек государственного мышления и понимал, что мало рассказать педагогам на курсах о новых методиках, технологиях, – необходимо вживе показать им ту образовательную модель, в которой все части, гаечки и винтики работали бы на благо, на развитие ребёнка. Байкальская площадка была и остаётся для него нелёгкой новью, и где-то она уже вспахана, разрыхлена и приняла семена, а где-то ещё не тронута и не засеяна.

Засеяны прежде всего школы. Они не так давно были на одно лицо, ученику и родителю было не из чего выбирать. После тщательного обследования каждой школы Выговский разработал программу развития. И вроде бы школы живут раздельно, по своим уставам, однако общий механизм их развития смонтирован и раскручен отныне так, что если будет давать сбои одна, то и другие станут припадать, так сказать, глохнуть. Школы теперь представляют единый комплекс, удовлетворяющий почти всем образовательным запросам байкальчан. 12-я стала школой-гимназией, настроена на серьёзную работу с интеллектом ученика по спецпрограммам развивающего, учебно-исследовательского и проектного направлений. У 10-й естественно-математический уклон, и в то же время она – городской центр здравоохранных методик, туризма и краеведения. 11-я сориентировалась на начальную профессиональную подготовку школьника. Может быть, впервые в России в Байкальске люди попытались решить проблемы образования в условиях малого города через объединение всего лучшего, что имеется в школах, и при этом лучшее одной школы деятельно работает на, может быть, не вполне крепкие или недостающие образовательно-развивающие звенья в других. Ученик теперь может выбирать место учёбы, а школа в свою очередь подбирает учеников под свой профиль, под свои задачи и цели. Адресная привязка – своего рода крепостничество – упразднена! Учреждения дополнительного образования съединились в ассоциацию, и она действует не обособленно, а в связке со средними школами и училищем. В свою очередь все образовательные и воспитательные учреждения города слились в негосударственную структуру – Байкальский образовательный округ, в котором начальником всего один человек, он же – сам себе и подчинённый. Так-то! А роль округа велика, востребована очень: он увязывает, сообразовывает в единый целевой поток всю воспитательную, учебную и частично хозяйственную деятельность всех учебных и культурных учреждений Байкальска. Несомненно, что сложилась упорядоченная система, в которой один элемент целенаправленно и результативно трудится в творческом содружестве с другими, целое работает на частное, а частное – на целое.

Впрочем, пишется легко, а в жизни устраивается куда как сложно, с нередкими противоречиями, сбоями, застопориваниями. Выговскому, когда он затевал байкальскую площадку, хотелось выстроить образцовую, показательную модель обучения и воспитания ребёнка в условиях малого города, небольшой административно-хозяйственной территории. Да, он выстроил её, и я знаю, сколько сил, нервов, времени, можно сказать по-простому, но предельно верно, угрохано. Но не легко и сейчас: для поддержания сложного образовательного, управленческого организма нужны деньги, небольшие, правда, деньги, – для переподготовки педагогов, для введения одной-двух новых ставок в школах, для приобретения учебного и офисного оборудования. Однако средств пока что недостаёт ни у города, ни у института. Вся страна непросто живёт-может. Мы видим, Аполлоныч переживает. Заводим разговор о Байкальске – бывало, вздохнёт, что-то вкратце скажет, иной раз отмолчится. Но я предчувствую, я почти что знаю: чуть только блеснёт хотя бы маленькая звёздочка надежды – наш Аполлоныч в бой!

И такие звёздочки время от времени всё-таки взблёскивают – и мы снова оказываемся в Байкальске, на берегах священного нашего Байкала. К нему тянет нас, точно к родному человеку: он, знаем хорошо мы, сибиряки, живой и – думает, чувствует, переживает, мечтает. И хотя мы, люди-человеки, не всегда внимательны к нему, не всегда почтительны с ним, случается, что дерзко нарушаем пределы его природной, своенравной самости, его владычества, сгородив, к примеру, совершенно никчёмный завод, однако лично меня не оставляет ощущение, что мы все, живущие ли на его берегах, приезжающие ли к нему на время или даже просто думающие о нём в любом местечке планеты, мы с ним всё же единомышленники, сотрудники, соратники. Отчего такие ощущения, догадки, предположения? Оттого, что высшее проявление человеческой сути – чистота, целомудрие, незапятнанность души, а она, душенька-душа-то наша, вечна и возвращается после наших земных мытарств к своему Создателю. И в живом или мысленном соприкосновении с Байкалом мы чуем, мы догадываемся или же наверняка знаем, что надо очиститься, надо позаботиться о своей душе, что надо соответствовать ему, издавна наречённому священным. И когда всматриваешься в его изумительные дали, кажется, что всматриваешься и в себя самого. От него всегда уезжаешь с надеждой, с верой и даже нередко – с любовью, которой, увы, не так-то и много по жизни.

* * *

Говорят, что Аполлоныч пошёл в своего деда. Однажды, в Гражданскую, белые взяли его деда в плен. Пытали, издевались, но ночью он сбежал, перехитрив усиленный наряд стражи. Январь, а он – босиком. В жигаловской тайге лютовали стужи, а между сёлами и заимками – немереные вёрсты. Намотал он на ноги каких-то истлевших тряпок и шкур и – бегом, бегом, по сугробам, в сопку, под сопку. Несколько дней бежал, шёл, полз в родное село; благо охотничьи зимовья встречались. Обморозился, отощал, но, говорили односельчане, был счастлив, что – свободен. «Свободен, братцы!» – первое, что произнёс он на тяжком выдохе при встрече с земляками и – упал, вконец обессиленный, истощённый.

Так получилось в жизни Аполлоныча, что пришлось ему как старшему брату воспитывать и обеспечивать своих младших братьев и сестёр. Не тогда ли закалился его характер? Они жили бедновато, но сердечной, дружной семьёй. Все мало-помалу вышли в люди. Нужда не покоробила их души: рядом всегда был сильный старший брат.

Потом они разбрелись по Сибири. Аполлоныча по его первым шагам в профессии по-доброму помнят в Братске, Иркутске, в городках и посёлках БАМа. В Звёздном он работал директором школы, организовывал летние молодёжные лагеря, вместе со своей супругой Верой Фёдоровной играл в народном театре. Театром, искусством была увлечена и школа, которую он возглавлял. Рассказывают, что весьма и весьма он был неугомонный человек: то походы всей школой затеет, то возьмётся внедрять новые методики, то – в те-то застойнейшие времена! – возьмётся за реформирование (так и говорил коллегам) ячеек, дружин общественных детских организаций. Ему – хлоп по носу: «Что там опять у вас за самодеятельность? – иронизировали в районо. – Какая ещё демократия для детей? Какие такие выдумали коллективные творческие дела? Куда подевали учкомы?..» Однако Аполлоныч всё же делал и поступал так, как было полезнее детям и школе. Выпускники помнят его, пишут, звонят, при встречах, чаянных и нечаянных, обнимутся. Строгость и требовательность без доброты больше похожи на жестокость, а его строгость, чувствовали ученики и коллеги, почти что игра, своего рода актёрство, с помощью которого он отвлекал своих подопечных от неверных, скверных поступков.

Однажды летом он директорствовал в детском военно-патриотическом лагере. Сезон закончился. Леонид Аполлонович выстроил своих питомцев, произнёс прощальное, напутственное слово и хотел было уже подать команду – в автобусы. Да завхоз шепнул ему, что пропало с десяток банок тушёнки. А воспитанники, кстати, были очень даже непростые ребята – хулиганистые, все состояли на учёте в милиции. Что делать, как поступить? Объявить о пропаже и всех обыскать? Но столько было радостных, добрых дней за сезон, так они, Леонид Аполлонович и дети, друг в друга поверили, что невозможно было сию минуту этак запросто разрушить веру и надежду.

– Ребятушки, дорогие мои, – сказал Леонид Аполлонович, – мы друг другу доверяем на все сто, но в жизни, сами знаете, всякое ведь случается. Чтобы не было никаких неприятностей – вот вам мой чемодан: смотрите, – а я мельком загляну в ваши котомки. Добро?

Не были против, весело согласились – игра! Только один худенький паренёк, всегда голодный, неспособный насытиться, потому что с малолетства скверно питался в своей неблагополучной семье, неожиданно потускнел, опустил голову и покорно ожидал своей очереди для проверки.

Леонид Аполлонович заглянул в его рюкзак, увидел эти десять банок – и вдруг сказал, хлопнув себя ладошкой по голове:

– Эх, ребята, какой же я дурной педагог: я сегодня утром наградил Васю десятью банками тушёнки за отличное дежурство на кухне, а вам-то забыл сказать! Уж вы меня простите, и ты, Вася, прости великодушно.

Парни ушли к автобусу, а Вася – не может идти. Поплёлся, как слепой, в другую сторону, присел за забором и – заревел. Это были замечательные, нужные слёзы. Они, нам думается, очищали его сердце.

Через много лет Вася, уже отслуживший в армии, встретил Леонида Аполлоновича на улице Братска.

– Вот, командир, – обратился он к своему наставнику так, как было когда-то принято в лагере, – это моя жена, – кивнул он на девушку.

Постояли, поговорили о том о сём. А прощаясь, он сказал с дрожинкой в голосе и влажноватым блеском в глазах:

– Спасибо тебе, командир: я никогда не забуду той тушёнки. Ты меня тогда спас… на всю жизнь.

Сколько было у Аполлоныча таких же историй, когда он спасал своих подопечных… на всю жизнь!

* * *

Лет десять назад подметил Выговского, бойкого, зубастого, но вдумчивого директора школы, заведующий облоно Меньшиков Лев Петрович и пригласил в свои заместители. Чиновничья работа портит живую, деятельную натуру. Так, по крайней мере, зачастую происходит у нас в России. Впрочем, не хочу обобщать, но мои наблюдения, к сожалению, таковы. Однако деятельность Выговского как крупного областного чиновника, кажется, опровергает моё же собственное мнение о чиновном люде вообще.

С Выговским я столкнулся впервые лет пять назад, когда работал директором школы-интерната. Однажды он приехал ко мне и стал, извините за выражение, прикапываться: то бумажки (планы) не так оформлены, то где-то обои отклеились, то вилки в столовой не такие. «Ну, – думаю, – зану-у-да!» Но я был очень молодым директором и, похоже, не совсем хорошенько понимал, что воспитательная работа в интернате, как нигде в другом месте, строится на мелочах быта, житейского уклада. Интернат для сироты – увы не увы, но дом, родной дом, а любой дом стоит на фундаменте, в котором много-много маленьких камушков – так сказать, мелочей жизни. Теперь я благодарен Аполлонычу, что он учил меня, но тогда – очень сердился.

Впрочем, Аполлоныч нас, директоров, не столько учил, сколько заражал своими идеями. Чем-чем, а мыслями его лобастая голова полна. Если он понял, что его идея подхвачена, – всё, измотает себя и не отступит от людей, пока написанное, вычерченное и, несомненно, выстраданное на бумаге, в конспектах и статьях не станет жизнью образовательного учреждения.

Помню, сколь драматично создавал Выговский по Иркутской области сиротские интернаты семейного типа. Но сама идея весьма проста и хороша: нужно объединить детей-родственников в рамках разновозрастной группы в одну семью, влить в неё по три-четыре ребёнка-неродственника, упразднить нянь, воспитателей и заменить их тщательно, по конкурсу отобранной мамой, открыть для семьи банковский счёт – пусть сами распоряжаются деньгами, которые выделяет государство на содержание сироты. Для семьи организуется подсобное хозяйство, общая – казарменная! – столовая ликвидируется, вещевые склады – тоже, а все бытовые хлопоты, всевозможные другие дела переносятся в семью. Много в этом заделье и других нюансов, но важно то, дорогой читатель, что ребёнок, волею судьбы лишённый семьи, отныне воспитывается именно в семье, в которой есть и старшие и младшие дети, в которой шире, богаче речевая, духовная, интеллектуальная среда. Опыт Чехии, Словакии, Германии, некоторых регионов Росиии доказал, что такое объединение сирот – благо и только благо.

Однако директорам, в особенности тем, кто в возрасте, и тем, кто интеллектуально, духовно дрябловатый, не очень-то хотелось изменять жизнь своих интернатов: с разновозрастной группой хлопотно работать, общаться, жить, чем с классом одногодок. К тому же большая доля властных, управленческих, хозяйственных полномочий переходит к маме. Да и нужно провести гигантскую подготовительную работу: например, ликвидировать казарменные спальни, на новый манер оборудовать кухни, бытовки, туалеты. Помнится, один мой коллега-директор сказал мне:

– Семейные группы, знаете ли, не более как бумажные фантазии и придумки от нечего делать. Будьте реалистом и поймите, что никаких семей не надо нашим балбесам: чуть волю почувствуют – разнесут весь интернат, поубивают, чего доброго, друг друга.

Действительно, дети-сироты – нелёгкий народец, порой изломанный с пелёнок, но, однако же, ко всему человеческому, справедливому, благому они тянутся, как и все мы. Выговский, сам испытавший тяготы в детстве и отрочестве, полусиротство, тонко чувствовал уязвлённую душу сироты, а потому не мог, не имел права отступить от задуманного: в области будут воспитательные семейные дома! Однако он не спешил, не порол горячку: потихоньку готовил директоров к такому важному и ответственному почину. Устраивал семинары, проблемные игры. По отдельности приглашал к себе директоров и убеждал. Приезжал в интернаты, выступал на педсоветах. Создал научную проблемную лабораторию, к работе в которой привлекал как несговорчивых директоров, старших воспитателей, так и тех, кто загорелся новым делом. И семьи появились-таки в области, и не одна, и не две, а уже с десяток их народилось.

Справедливости ради следует также сказать, что его институт за последние два-три года стал самым крупным и оснащённым научными кадрами среди себе подобных за Уралом; открыты и эффективно действуют кафедры вузовского типа, практико-ориентированные центры и лаборатории.

При всём при том, однако, возражателей, критиков у Аполлоныча хватает, – что ж, он на виду, открыт, настойчив, бывает ершист. За что честят? Да мало ли у кого какие мысли и притязания возникают! Отрадно, что рядом с нами оказываются люди думающие, неравнодушные, тоже напористые и неугомонные. Я хотел рассказать о целеустремлённом, увлечённом, духовно и интеллектуально красиво живущем человеке, кому же хочется в бочку мёда добавить ложечку дёгтя… впрочем, погодите, не спешите, други! Жалко ведь: целую бочку мёда испортим! Приглашаем вас к разговору. Тем более что разговор о Выговском не может, думаем, строиться иначе, как обстоятельный, заинтересованный диспут о путях и перепутьях развития образования в Иркутской области и даже шире – в России всей.

(1994, 1995)