Текст книги "Чашечка кофе. Рассказы о приходе и о себе"

Город из моего детства

Сегодня во сне видел давно забытые и одновременно именно «до боли» знакомые места. Прекрасный город на берегу прозрачного моря. Белый песок пляжей и много-много солнца. Встречные люди, как будто мы знакомы всю жизнь, улыбаются мне и друг другу.

Во сне я рассказываю кому-то об этом удивительном городе. И меня спрашивают:

«А где он, этот город?»

Отвечаю:

«Как где? Так это же Барселона!»

И тут же сам себе противоречу. Нет, это не Барселона и не один из тех городов, где мне когда-либо довелось побывать. Но город такой знакомый-знакомый. В то же время я понимаю, что сплю и что боюсь забыть очертания того прекрасного места.

Твержу себе: вспомни, обязательно вспомни, где и когда ты его видел.

Желание вспомнить было так велико, что я проснулся. На глазах слезы. Сел и посмотрел на часы. Четыре утра. Обхватил голову руками и принялся думать.

Удивительно, но я вспомнил, где видел этот город, куда бы мне так захотелось вернуться. Однажды, еще будучи ребенком, я точно так же видел этот город во сне. Очень хорошо его запомнил, думал о нем, а потом прошло время и забыл. И вот через много-много лет мой детский сон повторился. А что, если это был рай?

Не знаю, что на этот раз навеяло? Может, Познер во всем виноват. В конце всех своих передач, встречаясь с разными интересными и значимыми людьми, он их, как правило, спрашивает: «А вот если бы вы вдруг встретились с Богом, что бы вы Ему сказали?» Сам атеист, а у других допытывается.

Народ отвечает по-разному. Кто – мол, скажу «прости меня, Господи». Другие – «ого, Бог, спасибо, это было замечательное приключение!». Ну, и так далее. Каждый отвечает, как может. Я тоже задумался: а я что Ему скажу?

Вижу во сне огромный город. Город множества храмов. Огромные серые стены. Рядом с ними идет замена асфальтового покрытия. Меняют асфальт и ремонтируют большие старинные жилые дома.

Я стою в стороне и смотрю на людей, снующих мимо. В основном это работяги. Замечаю группу из трех человек. Один большой, высокий, двое его спутников ниже на полголовы. Все они в простых рабочих робах. Привычные моему глазу оранжевые жилеты. Этот высокий глянул на меня мельком и отправился дальше. А я в его взгляде почувствовал что-то очень близкое мне и родное. Почувствовал и пошел вслед за ними. Спешу, почти бегу, а догнать не получается. Кричу:

– Господи, подожди! Никак не могу Тебя догнать.

Он остановился, повернулся в мою сторону, раскрыл руки, стоит и ждет. Я побежал и уткнулся головой Ему в грудь. И заплакал:

– Я так устал, Господи. Когда же Ты придешь?!

Он обнимает меня, прижимает к Себе и молчит.

Проснувшись, подумал: оказавшись перед Богом, мы не скажем Ему ни единого слова. Ни глупого, ни мудрого. Там слова не работают. Может, если только покаянные слезы.

О церковном единстве

Моя матушка очень любит бывать в Лавре у преподобного Сергия. Подойдет к раке, приложится, забьется рядышком в какой-нибудь уголок и может стоять так часами. Пока она молится, я везде схожу, все свои дела поделаю и возвращаюсь обратно в Троицкий собор. Забираю матушку и вместе с ней мы спускаемся в Серапионову палатку. Там приложимся к многочисленным святыням и оттуда уже попадаем на улицу. Помню, как, первый раз побывав в Серапионовой палатке и потом оказавшись на улице, мы с трудом возвращались в окружающую нас реальность.

Еще помню, как в черногорском Которе, в храме евангелиста Луки, прикладывались к маленькому ковчежцу с несколькими крошечными косточками древних мучеников. Мы все, кто находился в церкви, русские и сербы, шесть или семь человек, испытали подлинное состояние духовного ликования. И вместе с ним радость единства. Ощущение непередаваемое. У меня даже где-то была фотография с нашими тогдашними счастливыми физиономиями, но, к сожалению, она потерялась.

Совсем недавно, весной, в последний четверг апреля, мы с дочкой побывали у святителя Николая. Останавливаясь в Риме, специально зарезервировали четверг и местными авиалиниями летали в Бари. Лететь меньше часа. Билеты достались очень дешевые. Добраться от Рима до аэропорта оказалось дороже, чем из того же Рима слетать в Бари.

Вот где я почувствовал, что такое православное единство. Уже много лет я служу в большом сельском приходе. Все эти годы вижу одни и те же лица. А когда по благословению выбираюсь участвовать в архиерейских службах, то даже в кафедральных соборах на праздники собираются жители все того же епархиального центра. Бывает, конечно, в тот же Успенский собор во Владимире завозят туристов откуда-нибудь из Китая. Так то всего лишь туристы.

Вместе с нами к святителю Николаю в то утро прибыли группы и неорганизованные паломники из России, Украины, Беларуси, Польши, Сербии, Грузии, Германии. Это только те, кого я смог отличить. Священников человек двадцать из разных стран. Молятся все, и на всех одна Чаша. Да на мощах святителя Николая. Никаких косых взглядов неприязни и противоречий.

Состояние ликования и одновременно удивительного покоя. Непередаваемо. Дочку, как и матушку, уводил из храма «за ручку».

Сегодня на день памяти святителя Николая молились у нас в деревне. Причащался, причащал. И хотя за престолом стою всегда один, вдруг, как тогда в Бари у мощей святителя, снова прочувствовал наше всеобщее единство во Христе. Нас много, и между нами любовь. Теперь это знание останется со мной навсегда.

После маминых похорон

Вернулся из Гродно. В силу обстоятельств провел в городе целую неделю. Жил один в опустевшей родительской квартире. Пересматривал уже никому не нужные книги. Даже при желании в нашем возрасте много не почитаешь. Открываю свои книжки, выпущенные в издательстве «Никея», и удивляюсь, как хорошо они сработаны. Прекрасная белая бумага, крупные шрифты. В советские годы книги печатались все больше мелким шрифтом, на плохой желтой бумаге. Правда, и стоили они куда меньше.

Еще перебирал старые письма и фотографии. Нашел папино письмо 1965 года. Мне тогда было пять лет. Письмо очень личное. Папа в тот год уехал в Монголию, а мы еще только собирались. Никогда не думал, что мой отец мог быть таким лириком. Недаром мама хранила этот листок столько лет. До конца не дочитал. Подумал, что не имею права читать такое письмо, даже если родителей уже нет в живых. Все письма и часть фотографий определил на сожжение. Остальные забрал с собой. Еще взял несколько фарфоровых статуэток. В пятидесятых годах мои родители жили в Германии и купили их на память. Все свое детство я ими играл. Теперь буду «играть» ими в старости.

Много бродил по городу. Когда еще я здесь побываю?! Ходил и всматривался в лица встречных. Особенно в лица ровесников. Те, встречая мой взгляд, так же пытались рассмотреть во мне кого-то из собственной юности. Никто никого не узнал. Неудивительно, все наше общее уже в далеком прошлом.

Еще поймал себя на том, что с интересом смотрю на молодых, любуясь их задорной красотой. Лица тех, кому под сорок, мне неинтересны. Они почти не улыбаются. В их глазах нет радости.

Я шел и думал: сегодня много разводов, люди с десяток лет поживут друг с другом, родят детей, а потом разбегаются. Разбегаются в надежде найти другого человека и создать новую семью. Отсюда так много сайтов знакомств. Только, чтобы встретить своего другого, придется с головой окунуться в блуд, пройдя через грязь многочисленных постельных связей. Люди не дорожат своими первыми, думают встретить кого-то лучше и в наказание получают то, что выбирают.

Еще замечаю, как трудно дается мне с возрастом прикосновение к другому человеку. Всякий раз приходится совершать над собою усилие. Особенно если это касается женщины. Даже взрослой дочери. Казалось бы, это же твой ребенок, ан нет.

Правда, весной этого года, когда мы с ней летали в Бари, всякий раз, переходя дорогу, я хватал ее за руку и вел, словно малое дитя. Она возмущается:

– Папа, что ты меня позоришь! Я взрослый человек и способна самостоятельно перейти через дорогу!

Я, конечно, извинялся. И тут же снова на автомате зажимал ее ладошку в своей и, как много лет назад, словно первоклассницу, тащил за собой на зеленый свет.

Внучки, те могут делать со мной все что угодно. Я люблю, когда они мчатся ко мне со всех ног, прижимаются и целуют. Дети – исключение из правил. От них так уютно пахнет небом и молоком.

И только матушкино прикосновение всегда радостно и приятно. Вместе мы уже тридцать пять лет, а она мне всегда желанна и всегда мною любима. Я не слепой и вижу, как седеет мой человек, вижу ее многочисленные морщинки и продолжаю любить. Сам удивляюсь почему? Может, потому, что она мне жена от «юности моея». Моя первая и моя последняя. Я ни с кем ее не сравниваю и не подразумеваю ей замены. Наверное, в награду за первый и единственный брак на всю жизнь во все годы она остается для меня молодой и прекрасной.

В одной из молитв, читаемых священником в таинстве Венчания, есть такие слова: «молитвы родителей утверждают основания домов» их чад. Мои папа с мамой прожили вместе до самой смерти, 67 лет, матушкины – чуть больше пятидесяти, они ушли первыми. Не знаю, как они молились, но то, что всей душой родители желали нам семейного счастья, в этом я не сомневаюсь.

Язык мой…друг мой?

Язык в таком положении находится между членами нашими, что оскверняет все тело… будучи сам воспаляем от геенны.

Иак. 3: 6

Сегодня все чаще стали обсуждать тему использования в большой литературе слов матерщины. Исследуют этот языковой феномен, систематизируют различные словесные комбинации и словообороты. Люди кандидатские, да что там кандидатские – докторские диссертации защищают по русскому матерному и выпускают толковые словари.

Что, товарищ, не разобрался в оттенках сложного трехэтажного, лезь в словарь, профессор тебе поможет.

Не только грузчику, даже изящной даме незазорно вставить в разговоре соленое словцо.

Хорошо это или плохо? Не знаю. Вернее, раньше я был уверен, что мат – это плохо. Сегодня мат превращается в норму. У нас в поселке на русском матерном общаются и дети, и взрослые, молодые и старые, женщины и мужчины, наемные работники и продвинутые бизнесмены.

Обгоняешь влюбленную парочку, слышишь, как голубки матерком воркуют. Мамы на детишек все больше матом орать стали. Серега Шнур – самый желанный поэт-песенник на всем пространстве нашей необъятной страны.

Мат завис в воздухе и «висит», словно дым в прокуренной бытовке.

Я понимаю, если бы наш поселок был горняцким или шоферским, так ведь нет, у нас одних докторов с кандидатами разных наук, наверное, никак не меньше полусотни, двое академиков. Вместе с соседним Покровом, что от нас в семи километрах, эти цифры еще смело умножай на три.

Виктор Конецкий, один из самых любимых мною авторов, утверждает, что матом хорошо приложить в каких-то экстренных ситуациях, когда многословие только делу вредит. Может, Конецкий и прав, не знаю. Но если следовать логике автора, наше бытие все более и более погружается в одну такую бесконечную «экстренную ситуацию».

Лично я матерился с тех пор, как себя помню. Возможно, матерился и до того, но об этом история умалчивает. Еще бы не материться, если все мое детство прошло в солдатских казармах. У меня, как когда-то до революции, был свой дядька-воспитатель из числа солдат, служивших в нашем полку.

Это сегодня перед молодежью стоит проблема профориентации, для нас такой проблемы не существовало. Мы, как только начинали ходить, уже маршировали за солдатским строем. У меня даже фотография сохранилась, из самого начала 60-х. На фотографии парадным строем идут солдаты. Впереди со знаменем офицеры, а за строем идет, чеканя шаг, кучка пяти-шестилетних сорванцов. Что интересно, не помню, чтобы нас кто-нибудь прогонял. Понимали, что маршируют будущие офицеры, а то, глядишь, и генералы.

Я даже в столовую солдатскую ходил обедать. И вкус той солдатской каши у меня до сих пор во рту стоит, такая была вкуснятина. Ну а издержкой моего солдатского воспитания был мой виртуозный мат.

Мама рассказывала, как она краснела, когда ее маленький мальчик, словно органчик, на сюсюканье какой-нибудь тетеньки мог ответить так, что у тетеньки сумка из рук выпадала. И это при том, что дома у нас никто не ругался.

Говорят, что в армию такой отборный мат пришел в первой половине 50-х, когда с нехваткой молодежи в армию стали призывать бывших уголовников. Не знаю, по-моему, матерились в Советской армии начиная с 23 февраля 1918 года, а может, даже и раньше.

Что касается уголовников. В свое время с нами на железной дороге работал человек, просидевший в лагерях, не выходя, начиная с «малолетки», 25 лет. Так вот я ни разу не слышал, чтобы он выругался матом. Не путеец, а воплощение вежливости.

Подрастая, начал понимать, что материться нехорошо, и стал себя контролировать. Уже не ругался напропалую, различал, где можно, а где нельзя. Но ругаться продолжал, считал это признаком мужественности.

За время своей учебы я сменил, наверное, с десяток школ. Поэтому и хорошие оценки в моем дневнике большей частью были заслугой моего папы. Он всегда был потрясающе красив, нередко заезжал за мной в школу. У моих училок при его виде рука сама выводила мне пятерки и четверки. На самом деле более или менее я стал учиться только ближе к старшим классам.

Помню, в 9-м классе к нам пришла молоденькая учительница русского языка Анна Ефимовна Кецлах. Как она нам читала стихи, сколько интересного мы от нее узнали! Не говорю за других, а я влюбился в русскую литературу и обожал Анну Ефимовну.

Как-то на переменке один мой одноклассник запрыгнул на меня сзади, вцепился и повис. Я никак не мог его сбросить. И тогда я выдал ему фразу из своего розового периода. Его хватка ослабла, он обмяк и сполз.

Я освободился от него и увидел мою любимую учительницу, которая стояла и смотрела на меня такими глазами! А мне хотелось провалиться сквозь землю. Сейчас пишу и вижу эти глаза. Правда, Анна Ефимовна мне об этом потом ни разу ничего не сказала. Зачем? Достаточно было одного ее взгляда. Она меня поняла, хороший был учитель.

После окончания института попал служить в особую часть. Все солдаты у нас имели высшее образование. В роте у меня был друг, Сережа Полуян, не помню, кто еще, но вот он точно никогда не ругался. Я ругаюсь, а он нет, всегда находя в ответ человеческие слова. Глядя на моего друга, я тоже попробовал не ругаться. Поначалу было трудно. Словечки, матерные частушки, поговорки-прибаутки – все это раньше могло литься из моего горла потоком, и вдруг заслон.

Как чесался язык называть вещи их природными именами, такими короткими и понятными, но ломал себя. Серега-то вот может, значит, и я смогу.

Таким образом, вернувшись домой со срочной службы, я научился курить и разучился материться. Но это не значит, что я не проговаривал этих словечек про себя, порой проговаривал. И еще реагировал, когда ругались рядом, словечки буравили мне мозг и отдавались аж где-то в груди.

Но потом системное молчание на уровне языка перешло на уровень мысли, и уже даже в мыслях я перестал говорить матом. Спустя еще какое-то время мне стало безразлично, что говорилось вокруг меня. Я перестал реагировать на мат. Он для меня умер, к счастью.

Уже придя в Церковь, слышал рассказ двух женщин, сейчас они наши прихожанки, о том, как искали путь к Богу. Их извилистый путь пролегал через одну из общин пятидесятников. Как известно, пятидесятники молятся на так называемых «языках». То есть они во время молитвы произносят не как мы с вами слова, построенные в логические фразы прошений. В состоянии экстаза у них вырываются обрывки, возможно, слов, возможно, какие-то отдельные слоги.

Однажды стоят эти женщины в общем молитвенном кругу, молящиеся «заговорили», и вдруг они слышат грязнейшие матерные ругательства. Рядом с ними стоял мужчина, закрыл глаза, весь предавшись молитве. Только вместо молитвы его уста изрыгают мерзость.

Было видно, человек не безобразничал, сам не понимая, что творит. Эти женщины бегом бежали из «молитвенного» круга и вспоминали об этом случае с содроганием.

Иногда приходится встречаться с людьми, прошедшими через «целителей», жалуются, что порой не могут с собой совладать и вдруг начинают материться. Кстати, поврежденность может проявляться и во время молитвы, человек произносит святые имена, а к ним, словно специально, прилепляются гадкие слова. Мысленная брань. Даже молитвы у меня где-то лежат от этой напасти.

Однажды пригласили меня к одному еще нестарому человеку. С ним случился инсульт, и его парализовало. Он не мог вставать, потому лежал на диване. Еще у него отнялся язык. Пытаясь со мною заговорить, больной только и мог, что издавать какие-то отдельные свистяще-шипящие звуки, из которых не сложилось ни одного разумного слова. Разозлившись на собственное бессилие, он вдруг начал ругаться. Ругался отборнейшим матом, да как складно!

Спустя какое-то время я снова стал свидетелем, как женщина, пережившая инсульт и потерявшая способность говорить, свободно общалась с окружающими ее людьми при помощи тех же матерных слов.

Тогда-то я понял, что мозг, повреждаясь при болезни, не может подчинить себе мышцы языка и заставить его произносить нормальные человеческие слова, зато тот, кто «отвечает» за матерщину, легко преодолевает даже парализацию. «Мертвый» язык подчиняется ему беспрекословно. Впоследствии в общении с врачами я получил подтверждение, что данный феномен существует на самом деле. Но объяснить они его не могут.

Говорят, будто физиологи различают несколько состояний работы человеческого мозга – бодрствования и покоя. Когда же человек молится, мозг погружается еще в одно, отличное от всех известных ранее состояний. Займись исследователи изучением мозга во время произнесения матерщины, думаю, это состояние мало чем будет отличаться от «режима молитвы». Только источники раздражения будут разными.

Знал я одну старенькую и очень верующую бабушку. Во всем приходе не было человека более благочестивого, чем она. Старушка не пропускала ни одной службы, постоянно клала поклоны. При наступлении немощи слегла в постель и молилась, не выпуская из рук четок. Однажды мне звонит ее дочь и плачет:

– Батюшка, разум оставил мою маму. Она вдруг напрочь забыла нормальную человеческую речь и теперь произносит одни только матерные слова.

Всю жизнь она шла за Богом, преодолевая в себе грех. Но в самом конце разум вместе с волей покинули умирающего человека. Осталось только немощное тело и поврежденное грехом подсознание. То есть то, что по праву принадлежит земле и уйдет в эту землю с нашими бренными останками.

Мой алтарник – бывший армейский прапорщик и водитель рейсового автобуса. Он всю жизнь матерился и даже не слышал, что матерится. Ему делали замечания, а он недоумевал: «Когда это я ругался?» Он не ругался матом, он на нем разговаривал. Потом человек пришел к Богу, покаялся и принял крещение.

– Выхожу, – говорит, – из храма. Собираюсь что-то сказать, а у меня не получается.

Закрылись уста для мерзостей. Пришлось взрослому человеку учиться, как когда-то в детстве, подбирать соответствующие слова и разговаривать на нормальном русском языке.

Однако самый яркий пример подобной одержимости матерщиной в моей памяти – это встреча с человеком в городе Гродно. Случилась эта встреча много лет назад.

Уже став священником, мы с матушкой приехали проведать моих родителей в Беларусь. Свершилась моя давнишняя мечта: владыка Артемий благословил меня сослужить ему в кафедральном соборе. И я молился в алтаре главного храма моего родного города и даже произносил проповедь.

Потом мы с матушкой гуляли по центру. Я был в мирской одежде.

Прогуливаемся по площади рядом с огромным памятником Владимиру Ильичу Ленину. Вижу, нам навстречу идет, как-то немного боком вперед, человек, мне он сразу показался болящим. Идет и все время что-то говорит.

Когда мужчина поравнялся с нами, я услышал, что он, оказывается, матерится. Вместо того чтобы пройти мимо и отправиться дальше, он вдруг стал кружить вокруг нас. Чувствовалось, это кружение приносило ему страдание.

Во все время кружения он продолжал материться, ни разу не взглянув в нашу сторону. Всякий раз, уходя от нас в апогей, он пытался оторваться, но после какая-то сила неизменно притягивала его к нам, и так несколько раз подряд.

Наконец со вздохом облегчения он вырвался из нашего притяжения и, так же тихо матерясь, отправился дальше.

– Ты догадываешься, почему этот человек кружил вокруг нас? – спросил я матушку.

– Почему? – ответила она на мой вопрос вопросом.

– Думаю, потому, что мы были в храме на службе, а я еще и причащался.

– Бедный-бедный человек, – произнесла моя матушка и перекрестилась.