Текст книги "Чашечка кофе. Рассказы о приходе и о себе"

Полбуханки черного хлеба

Рассказ одной знакомой мне женщины:

«В начале девяностых годов уже прошлого столетия наша семья жила очень и очень скудно. Зарплату на заводе постоянно задерживали, а если и давали, то всегда по частям. Идешь в магазин, а сама до этого все монетки в кошельке пересчитаешь.

Однажды выхожу из магазина. В сумке немного сахару, подсолнечного масла, муки два килограмма и половинка буханки черного хлеба. Выхожу – и нос к носу сталкиваюсь со своей знакомой, даже, можно сказать, подругой.

Еще совсем недавно она, заводная и, как сейчас говорят, креативная, была душой всей нашей компании. Заводская художественная самодеятельность, конкурсы, веселые старты для детей – все это проходило при ее непосредственном участии.

Был у нее сын. Единственный и, разумеется, любимый. Когда у нас в стране началась перестройка, он с головой окунулся в бизнес. Брал деньги в долг под большие проценты, но прогорел и стал скрываться от кредиторов.

Сам-то он скрылся, а мама осталась. Вот к маме и стали регулярно наведываться коротко стриженные парни в кожаных куртках с увесистыми цепями на шеях. Приходили не церемонясь. Выгребали все, что находили, и уезжали до следующего раза. Если ничего не находили, то били нещадно.

Вот стоит эта моя знакомая. Со стороны – точно издыхающая бродячая собака. Жалкая, согбенная, и смотрит на меня умоляющими глазами.

– Прости, Валечка. Прости, что обращаюсь к тебе с такой просьбой. Знаю, сейчас всем тяжело, но мне совсем нечего есть. Глаза прикрываю и вижу черный хлеб. Мягкий, пахучий. Умоляю, дай мне денег на пол буханки черного хлеба!

Понятно, мне ее жалко. Но у меня в кошельке совсем ничего не осталось.

– Катя, милая, да я бы с радостью! Но сама посмотри: ни одной копеечки. – Открываю кошелек, переворачиваю, трясу – совсем пусто.

Она извинилась, повернулась ко мне спиной и пошла прочь от магазина. А утром следующего дня ее нашли висящей в петле.

Это же сколько лет прошло с того дня… Считай, четверть века. И только сейчас я вдруг подумала: как же я тогда ей ничем не помогла? Да, на самом деле в кошельке не осталось ни копейки. Но в моей сумке лежал хлеб. Полбуханки черного хлеба, о которой мечтал голодный, замученный бандитами человек. Ей же можно было отдать мой хлеб.

Она долго сопротивлялась обстоятельствам. Все терпела, и бандитов, и постоянный страх за судьбу сына, а рухнула, когда я, близкий ей человек, не поделилась с ней хлебом».

Вещий сон

Мы познакомились с ней в тот день, когда она стала несчастной. Меня всегда удивляло, что познакомиться со мной, со священником, люди предпочитают только тогда, когда им реально становится невмоготу. В тот день ее единственный сын, надежа и опора, повесился в собственном гараже. Она пришла в храм, подошла ко мне и сказала:

– Я тоже умру, если ты мне сейчас не поможешь.

С того дня и началась наша с ней дружба. Ну как дружба… Не то чтобы дружба по-настоящему, скорее, завязались добрые отношения. Я был у нее дома и в том злополучном гараже. Освящал, вместе молились. Она приходила в храм, и мы общались на разные темы. Однажды она призналась:

– Хочу взять малышку на воспитание. Что скажешь?

– Дело хорошее. Только очень трудное.

– Я решилась, буду брать, иначе просто сойду с ума.

Помню, давал ей рекомендацию. Писал, что она посещает службы в храме, исповедуется и причащается. На самом деле, в дни, когда человека нагоняет беда, он не вылезает из храма, ходит на каждую службу и на исповеди винит себя во всех мелочах. Забирается в каждый уголочек своей души. Мне даже представить страшно, каково это – увидеть своего взрослого сына висящим в петле.

Однажды она привела в храм крохотную девочку трех лет. Каждый ребенок в определенном возрасте должен иметь определенный вес. А эта кроха весила вдвое меньше положенного. Мама-алкоголичка совсем забросила ребенка. Страдало зрение, даже зубы и те еще не прорезались.

– Вот, батюшка, прошу любить и жаловать. Теперь ее зовут Зоя. Зоя будет жить с нами и станет ходить в храм. А батюшка научит ее Божиему закону. Правда, батюшка, ты научишь ее верить?

– Конечно, мы сделаем это вместе.

Боль имеет интересную особенность – она зависит от времени. Месяц-другой пройдет, и вот она уже притупляется, затихает и даже начинает забываться. Конечно, это не та боль, что, наподобие зубной, не дает уснуть и реально заставляет кидаться на стены. Боль, о которой я говорю, она тоже реальная, она тоже есть, но поселяется где-то в наших душевных глубинах. Боль, что заставляет мучиться и страдать, хотя физически нас ничего не беспокоит. Болеть не болит, а все равно почему-то плачешь.

Интересная выходит закономерность: чем реже наворачиваются слезы, тем реже человек появляется в храме. Слезы высыхают, и плачущий забывает о Боге. Она тоже о Нем забыла.

Девочка росла тихой и послушной. Училась в воскресной школе, но недолго. Вместе с мамой, когда та приводила малышку на Причастие, девочка смиренно стояла на службе, потом кротко подходила к амвону и, принимая Причастие, открывала ротик.

Сейчас она уже большая. Кстати, неплохо учится. Во всяком случае, на школьной линейке перед началом учебного года Зоя всякий раз получает похвальные грамоты.

Мне кажется, она меня еще помнит. Правда, последнее время уже не здоровается. А мама – нет, мама неизменно улыбается. Когда мы с ней случайно пересекаемся где-нибудь в городе, остановится, и мы перекинемся друг с другом парой общих фраз.

– Как дела? Как Зоя?

– Ой, спасибо! Она у меня молодец, отличница! Мы с ней посещаем разные секции и даже играем в большой теннис.

Женщина счастлива, она смеется. Я очень люблю, когда люди смеются от радости. Это волшебное чувство – видеть человека радующимся.

Недавно мы снова с ней встретились, и она вдруг вспомнила:

– Вот! Давно хотела тебе рассказать. Я же сон видела. Уже с полгода как, только смысла его никак не могла понять. Снилось, будто я приехала к себе в деревню, на родину. Иду такая по улице, а мне все знакомые кланяются, и живые, и даже те, кто умерли. А мне и невдомек, что их уже нет.

И встречаю бабушку Анну. Анна у нас в деревне была первая богомолка. В храм пешком ходила за несколько километров в соседнее с нами село. У Анны в руках два ведра, наполненных чистейшей водой. Как увидала ту водичку, так и захотелось мне ее попить. Анна будто угадывает мои мысли:

– Пей, дорогая.

Я припала к ведру, пью и никак не могу оторваться.

– Тетка Анна, что за вода у тебя такая необыкновенная? Явно не из деревенского колодца. А, вспомнила! Это же вода из лесного источника! Точно? Я угадала?

– Угадала, – соглашается Анна, – из источника. Только не из того, что в лесу, а из особого, и название-то его известно.

– Какого такого источника, раз не из того, что в лесу?

– Этот источник называется «Евангелие».

Батюшка, я ведь только с месяц назад сообразила, что это за источник такой, из которого Анна воду черпала полными ведрами. Твой Новый Завет у меня до сих пор на полке стоит. Сон тот уже забывать стала, а тебя увидела и вспомнила. Видишь, батюшка, как это важно в храм ходить! И Евангелие, очень важно читать Евангелие!

– Ну да, очень важно.

Мы улыбнулись друг другу, и каждый дальше отправился своей дорогой.

Чашечка кофе

Три месяца назад, в самом начале сентября, получил неожиданное известие – отправляться на трехмесячные курсы повышения квалификации. Мне предписывалось каждый четверг в течение этого срока быть во Владимирской семинарии и целый день слушать лекции. Отправлялся словно на каторгу, особенно в первую поездку. Кто бы знал, как мне этого не хотелось.

Три месяца занятий завершились довольно серьезным экзаменом, и вот в прошедшую пятницу мне вручили очередной диплом. И что? Вместе со вздохом облегчения я вдруг почувствовал, что теперь мне будет не хватать этих поездок и этих еженедельных встреч с отцами. Мы очень хорошо провели время. Общались, вспоминая еще не разделенную митрополию. Поездки на обед в столовую при большом торговом комплексе. И снова разговоры. Долго теперь мне будут сниться эти встречи.

А еще всякий раз в четверг по дороге во Владимир я заезжал на заправку и всякий раз ровно в 8 часов утра наливал себе маленький стаканчик капучино. Если со мной ехал кто-нибудь из попутчиков, то и его я угощал этим утренним кофе. Совместный кофе подобен священнодействию. Его можно пить молча, не перебрасываясь фразами.

Конечно, точно так же можно приготовить кофе, сидеть и пить его у себя дома. Но только за столиком на автозаправке неизменно появляются мысли о моей родине, о Белоруссии.

В течение многих лет раз в год я садился в машину и ехал домой на границу с Польшей, в дорогой моему сердцу город Гродно. День туда и день обратно.

Всякий раз по дороге, заправляясь бензином где-нибудь на «Лукойле», я покупал маленький стаканчик капучино. Обязательно маленький, двухсотграммовый. Это мне сами девчонки, что трудятся там же, на заправке, подсказали.

Я ехал домой и, чтобы взбодриться, пил кофе именно на автозаправке. Каждая моя поездка завершалась тем, что я оказывался дома среди родных. Меня обнимали, и мы все вместе усаживались за праздничный стол.

Время беспощадно. Увы, родителей больше нет. Нет и дома. Зато остались фотографии.

Кофе и Гродно соединились во мне воедино. Маленький стаканчик кофе как связующая ниточка во времени и пространстве, как редкий телефонный звонок домой. Протяжные гудки в трубке и голос папы:

– Это ты, сынок? Ну, здравствуй! Я беспокоился, ты давно не звонил.

Одна моя знакомая сказала:

– Батюшка, можете поверить, было время, когда я полюбила Курский вокзал. Тогда я работала в Москве. Приходилось много ездить. А возвращалась электричкой всегда одним и тем же рейсом.

Как правило, до отправления у меня оставалось еще с полчаса свободного времени. Я заходила в само здание вокзала, покупала маленький стаканчик дешевого кофе и грошовую булочку. Забивалась куда-нибудь в уголок, пила свой кофе и наблюдала за снующим мимо меня потоком людей.

Меня всегда поражало, как, несмотря на такое множество народа, я, как нигде, начинала ощущать свое одиночество. Я пила кофе, точно противоядие одиночеству, напиток согревал и обещал надежду.

Потом, уже перестав ездить работать в Москву, я обнаружила, что теперь мне очень не хватает того стаканчика дешевого кофе с такой же дешевой булочкой. Еще мне и в голову не могло такое прийти, что теперь я стану скучать по Курскому вокзалу.

Трудящийся достоин пропитания

Вчера был во Владимире. Шел по городу, как положено, в облачении. Холодно. Вижу, стоит молодая, но уже сильно пропитая женщина и просит подаяние. Прошел мимо и завернул в «Макдоналдс», решил погреться и взял кофе. Пока пил кофе, вспомнил ту женщину. Перед уходом попросил еще один стаканчик капучино и решил отдать его нищенке. Выхожу на улицу, а ее нигде нет.

Думаю, больше одной порции кофе пить не стану, уже не по возрасту. Тогда с этим стаканчиком что делать? Прохожу мимо автобусной остановки. Стоят люди, дрожат от холода и ждут автобус. Предлагаю:

– Кто-нибудь возьмите, угощаю. – Сказал, что купил для знакомого, а тот якобы не пришел. Не стану же я им о нищенке рассказывать.

Люди смотрят на меня, словно бы я сумасшедший и предлагаю им стаканчик с отравой. Тогда уже было решил его выбросить и вдруг метрах в пятидесяти от остановки увидел человека в рабочей одежде и сигнальной желтушке. Он тяжело работал большой лопатой, собирая снег и сгребая его в одну кучу. Подошел и протянул ему бумажный стаканчик.

– Брат, возьми кофейку, погрейся. Вот и сахарок к нему, целых три пакетика.

Человек посмотрел на меня, перестал махать лопатой и сказал:

– Спасибо тебе, – и взял у меня стаканчик.

Минут через пятнадцать уже на машине направляюсь домой. Проезжаю все по той же улице и вижу на своем привычном месте недалеко от «Макдоналдса» собирающую милостыню ту же молодую женщину. Словно она отсюда никуда не уходила.

Об умных и о дураках

Вчера утром перед литургией на исповедь неожиданно заявился наш, как их называют, деревенский, а вернее, поселковый «дурачок». Юноша, больной от рождения. Всегда веселый, общительный. Радуется, когда увидит священника. Живет с родителями. Подрабатывает случайными заработками, обычно грузчиком.

Бывает, парня перемыкает. Выйдет на середину дороги, встанет и давай руками махать, точно движение регулирует. Он беззлобный, мужики его не трогают. Скорость сбросят, объедут стороной – и дальше.

Подумал: вот искушение! Подойдет сейчас к аналою с Евангелием да начнет юродствовать. А он стал каяться. Да как каяться! Давно я такого покаяния не принимал. В конце со слезами в голосе просит:

– Помолись обо мне, батюшка. Очень хочется быть хорошим, а не получается, – и ушел.

Всю вчерашнюю литургию служил под впечатлением исповеди «деревенского дурачка».

Утром сегодня после молебна в часовне отправился по адресу освящать квартиру. Прохожу мимо одного из домов. Вижу, беседуют две женщины. Одна на земле стоит, другая висит на перилах у себя на балконе. И та, что на балконе, делится обидой на какую-то третью их общую знакомую. Разговаривают, почти кричат. Слышу, та, что сверху, ругается. Подхожу ближе, она уже не просто ругается, а перешла на мат.

Не могут они меня не видеть, тем более что иду в облачении. Вот уже с ними поравнялся, а она, бедненькая, совсем вразнос пошла. Не рот, а черная яма.

Думаю, надо же, в какое время живем. Дурачки в храм бегут, мечтают о святости, а умные становятся одержимыми.

Домой вернулся, матушке рассказал, как та несчастная при священнике на всю округу, не стесняясь, поливала матом.

– Матушка, теперь мимо того дома проходить стану, этот балкон обязательно вспомню.

Она мне:

– Ты не осуждай ее только. А станешь мимо проходить, всякий раз проси для нее прощения.

Иоанн Предтеча

После литургии на рождество Пророка и Предтечи Иоанна ко мне подошли несколько женщин в скорбных черных одеждах и попросили на следующий день отпеть их трагически погибшего родственника.

Профессиональный электрик. Накануне, как раз перед всенощной, он устранял случившуюся на линии аварию. Линию обесточили. Электрик работал, уверенный в своей безопасности. Но кто-то за десятки километров от места аварии, находясь за центральным пультом, тот, кто почему-то не знал, что в это время на обесточенном участке устраняется неполадка, подумал: надо же, линия отключена. Непорядок, подумал тот ответственный человек, надо исправить. Щелкнул тумблером и убил другого человека.

Электрик Коля – мужик серьезный и уверенный в себе. Выйдя на пенсию, продолжал работать по специальности. Хороший специалист своего дела, учил электрической премудрости молодых ребят. Сейчас вообще такое время, время дефицита хороших специалистов в рабочих профессиях. Те, кто что-то умеет делать своими руками, все больше трудятся на себя, а так, чтобы за гроши продолжать работать на общее благо, таких остается немного. Такие работают до последнего, а потом умирают. Тихо и незаметно. Маленькие люди, которых не заменить. Время такое – дефицит людей настоящих.

Был у Коли один-единственный и характерный недостаток. Если запивал, то всерьез, хоть и ненадолго: нужно же было кому-то выходить и работать на общее благо. Об этом Коля помнил и старался как можно быстрее возвращаться в норму.

Однажды, как раз месяца за два до трагедии, у Коли никак не получалось справиться с очередной пьянкой, угрожающей перейти в устойчивую многодневку. И тогда он отправился в церковь. Вернее, не в сам храм, а к Зине, нашей старосте. Надеясь, что она, старая его знакомая, войдет в положение и нальет опохмелиться.

– Зина, налей кагорчику, трубы горят.

– Нет, Коля. Я за тобой уже несколько дней наблюдаю. Кагорчиком тебе не помочь. Вино только губит. По-другому проблему будем решать.

Взяла Колю за руку и подвела его прямо к иконе Пророка и Предтечи Господня Иоанна. Сама встала на колени и Колю на колени ставит.

– Молиться будем. Вдвоем. Я начинаю, а ты за мной повторяешь. Не поможет, тогда налью.

Коля согласился, а помолившись, встал с колен и молчит.

– Ну что? – спрашивает Зина. – Плеснуть кагорчику?

В ответ Коля отрицательно покачал головой, сам удивляясь переживаемым ощущениям. Ему не хотелось пить. Совсем не хотелось. Вот всего каких-то там десять минут назад хотелось, аж в груди перехватывало, а сейчас нет.

– Спасибо, Зина. Я, пожалуй, пойду.

Два месяца до самой смерти Коля в рот не брал. А накануне рождества Иоанна Предтечи погиб на рабочем месте. Потому что праздник не праздник, а людям хотелось иметь в своих домах электричество.

Отпевали Колю в храме на следующий день сразу после праздника. Я отпевал и, вспоминая Зинин рассказ о том, как молились они с ним у иконы святого Пророка, подумал: «Надо же, единственный раз пришел мужик в храм. Встал на колени и помолился. Услышал его Господь и прибрал к Себе. В дни памяти того, кому он тогда молился. За что ему так? Может, за то, что человек он был настоящий и переживал об общем благе?»

Дядя Ваня

Недавно пришлось отпевать одного мужчину. По годам еще совсем нестарого. В храме не протолкнуться, народу набилось, словно на большой праздник, а лица почти все незнакомые. Уже после отпевания подходит ко мне тетя Рая, моя помощница, радостная такая, и сообщает:

– Я же еще дедушку его хорошо помню! Ага, дядю Ваню. И родню их всю старую помню. Сергеевы, их знаешь сколько здесь было? В каждой из трех деревень, что в округе, дворов по пяти, если не поболее будет. Сейчас смотрю на них, и точно, эти высокие – Вовки Сергеева внуки, а сероглазые да носатые – Толика Иванова, они по жене его Нюрке тоже Сергеевы.

А дядю Ваню хоронили это еще в самом начале семидесятых, этак году в семьдесят втором. Или семьдесят третьем? Так родни его провожало да и просто знакомых столько, что казалось, будто это не похороны, а ноябрьская демонстрация, только что без транспарантов.

Он бобылем жил и работал вот в этом нашем деревенском магазине. Дядю Ваню здесь все знали. Когда-то, это еще в двадцатых, он жил в Москве и работал на каком-то большом заводе, а потом его вдруг арестовали. Ага, совпало так. На его глазах белым днем какие-то бандиты ограбили магазин. А тогда знаешь как? Тогда особо не разбирались, кто там да чего. Схватили мужика – и в кутузку. Ага, а у него жена молодая, дите. Эх, все пропало! Короче, загремел дядя Ваня в лагерь на Соловки.

Жена от него сразу ушла, а чего ждать-то, из Соловков мало кто возвращался. А он вернулся. Через два года. Больным доходягой. Приехал к маме и долго еще потом в себя приходил. По секрету кому-то рассказывал, что сажали его там в какой-то «стакан»[1]1
  Вертикальное углубление в бетонном полу, куда помещали заключенного, лишенного возможности двигаться, и человек просто замерзал.


[Закрыть]. Что за «стакан», не знаю, только здоровье он у него начисто отобрал.

Жениться дядя Ваня уже больше не женился. Кому он такой нужен, полуживой, полумертвец? Так и жил вместе с мамой, а на работу его устроили продавцом в кооперативный магазин. На войну с немцами его не взяли. И всю жизнь он так продавцом и работал.

Деньги в колхозе мало у кого водились. Потому и товар дядя Ваня многим давал в долг. Чужих здесь не было, все друг дружку знали. Придешь, бывало:

– Дядя Ваня, отпусти товару под запись.

Он очки на нос нацепит, тетрадку достанет и долг твой в тетрадку записывает. На каждый дом в деревне у него была припасена особая страница. Потом, когда деньги в колхозе появятся, получит народ зарплату, и все идут в кооператив с дядей Ваней рассчитываться.

Он знаешь какой был? Жалостливый. Говорят, вдовам-солдаткам за товар из своих денег приплачивал. Одно только просил: никому об этом не рассказывать. Да разве в деревне что утаишь?

Он и после войны товар в долг отпускал и продолжал помогать. А что ему? Он ведь один, бобыль. Много бобылю надо? Водку по здоровью не пил, на себя ничего и не тратил.

Сколько дядя Ваня лет в магазине работал, столько я и помню у него эти тетрадки с долговыми расписками.

А на похоронах, помню, слышала, как мужики между собою переговаривались:

– Добрый был человек дядя Ваня. Живой скольких облагодетельствовал, а помер – и вновь прибыток. Всех от долгов освободил. Теперь этими его тетрадками разве что только печку растапливать.

Родословная

Эту историю мне рассказал бывший сотрудник еще тех советских спецслужб. Всю свою жизнь этот человек провел за границей. Сейчас он уже на пенсии. Регулярно ходит в храм на службы, исповедуется и причащается. Много лет общаясь с этим человеком, не устаю удивляться его интеллигентности и удивительной, не свойственной нашему времени порядочности.

В 1988 году в нашем отечестве отмечалась большая круглая дата – тысячелетие Крещения Руси. Сказать, что это событие отмечалось всей страной, будет неправдой. Если бы не вовремя подоспевшая перестройка, то этот праздник коснулся бы совсем небольшого числа тогдашних верующих. Перестройка позволила заговорить о тысячелетии Крещения на всю страну.

В июне того же года состоялся Поместный церковный Собор, на котором произошло уникальное по тем временам событие – прославление девяти новых святых. Уникальное, потому что последнее перед тем прославление состоялось в 1916 году. Советская власть, которая клялась к восьмидесятым годам построить в стране коммунизм и показать народу «последнего попа», никак не могла допустить никаких прославлений. Ведь если прославляются новые святые, значит, Церковь жива.

Кроме делегатов на Соборе присутствовали и члены зарубежных делегаций, в том числе представители Католической и протестантских Церквей. Прибыла и делегация, состоящая из трех человек, от одной из скандинавских стран. По прибытии за ними был закреплен гид и переводчик из местных, разумеется, офицер Комитета государственной безопасности, который всюду сопровождал своих подопечных. С ними он присутствовал и на заседаниях Собора, который проходил в трапезной палате Троице-Сергиевой лавры.

– Я знал его все эти годы, – рассказывал мне мой собеседник, – и сегодня мы с ним прихожане одного и того же московского храма. И вот как он пришел к вере.

Во время совершения акта прославления в палату внесли большие иконы новых святых и расставили среди соборян для всеобщего обозрения.

Дальше повествование пойдет от лица того гида-переводчика, что сопровождал делегацию скандинавов.

«Одну из девяти икон поставили прямо напротив нас. На иконе был изображен аскетического вида монах в клобуке и с панагией на груди. Его правая рука была приподнята для благословения, а в левой он держал книгу. Я не знал, кто это, но, присмотревшись, прочитал: „Святитель Феофан Затворник“.

Хотя взгляд святого был направлен немного в сторону, казалось, что монах с иконы смотрит мне прямо в глаза. И как бы я от него ни отворачивался, наши глаза встречались снова и снова. Я знал, что среди моих предков тоже были священники и монахи. В Бога я тогда не верил, и эта тема меня никогда не интересовала. Тем более что сотрудника Комитета госбезопасности такое родство только компрометировало. Потому разговоры на эту тему у нас в семье не велись.

Во время перерыва я попросил моих подопечных рассказать мне о святителе Феофане.

– О, – отозвался один из них, – это был замечательный подвижник, фактически наш современник, избравший древний подвиг затворничества. – И он рассказал мне об этом человеке.

После обеда я вновь смотрел на образ святого и, зная о его житии, даже представлял себе, что, наверное, как-то так могли выглядеть и мои верующие предки. Интересно было бы взглянуть на их лица. После бабушки должны были остаться старые, еще дореволюционные фотографии. Наверняка маме о них что-нибудь известно.

Вечером, вернувшись домой, я позвонил родителям. Трубку взяла мама, и я стал расспрашивать ее о наших предках, что до революции были священниками, и поинтересовался, не осталось ли после них каких-нибудь фотографий.

– Удивляюсь на тебя, – ответила мама, – никогда раньше наши предки тебя не интересовали, а сегодня ты вдруг принялся о них расспрашивать. Давай выкладывай, что там у тебя произошло.

Тогда я рассказал ей о том, что был на Соборе в лавре и что целый день вынужден был смотреть на образ святителя Феофана, и о том, что мне почему-то захотелось узнать больше о наших предках. Я говорил, а мама молчала.

– Мама, что ты молчишь? Ты меня слышишь?

– Слышу, – произнесла мама почему-то дрогнувшим голосом, – и не могу поверить. Потому что ты, сынок, приходишься правнучатым племянником святителю Феофану. Выходит, святой предок сам тебя отыскал и целый день сегодня всматривался в твои глаза».