Текст книги "Чашечка кофе. Рассказы о приходе и о себе"

Старики-разбойники

Приехал в Гродно и звоню Игорю, моему единственному другу, оставшемуся в городе еще со школьных времен.

– Игореша, я в Гродно, всего на пару дней. Давай завтра сходим куда-нибудь, посидим.

– Странно. На прошлой неделе ты звонил и сказал, что собираешься быть у нас только через месяц. И вдруг на тебе, как снег на голову.

– Игорек, я маму вчера похоронил. Так получилось. Смерть корректирует наши планы.

– Шура, мои соболезнования. Ты знаешь, со времени нашей с тобой последней встречи из нашего класса умерло трое. – И он назвал их по именам. – И еще Славик Евстифеев, единственный золотой медалист выпуска 1977 года, тоже умер. Уже в этом году. Шура, нас остается все меньше и меньше.

– Так как ты на мое предложение встретиться?

– Завтра у меня ответственный день. Я наконец-то устраиваюсь на работу. Но после шести я в твоем распоряжении.

– Тогда в кафе?

– Нет. Давай у меня дома. Я знал, что ты приедешь, и ради такого случая специально из Польши привез бутылку настоящего виски.

– Игорек, извини, но в силу возраста я все больше предпочитаю сухое красное.

Он смеется:

– А я после инсульта тоже ничего такого себе не позволяю. Тогда просто приезжай, посидим.

Вечером следующего дня я был дома у моего друга. Он все-таки достал из холодильника заветную бутылку виски и поставил на газ вариться кастрюльку с пельменями.

– Пока ты ехал, успел нарезать салат. Тебе с майонезом? – И махнул рукой. – А, все равно, кроме майонеза, ничего другого нет.

Игорь всю сознательную жизнь простоял у станка, заработал вредный стаж и уже три года, как на пенсии. Дочь вышла замуж, а жена умерла. Вот и доживает век в одиночку.

Пока мой друг колдовал с пельменями, я расспрашивал его о ребятах из нашего класса.

– Кто еще тянет лямку, живет очень скромно. Кроме Вовы Сорокина. Ты помнишь нашего Вову? Тихий троишник. Учиться после школы никуда не пошел, работал водителем. Однажды вывез какой-то груз и увез куда-то не по назначению. Короче, получил два года «химии». Отработав, вернулся в Гродно. Я его видел. Он мне сказал: «Игорек, теперь я знаю, как надо делать деньги. Не воруя, просто из воздуха».

Прошло десять лет, сейчас Вова – уважаемый человек. Коттедж построил, машина приличная. Короче, повезло парню вовремя попасть в нужное место и приобрести нужные знания.

А я живу очень скромно. На одну пенсию. Вон видишь, пельмени научился лепить. Покупные мне уже не по карману. После инсульта почти ослеп. Один глаз вообще не видит, а второй еле-еле. Кому я такой? Куда ни придешь, извините, инвалиды нам не нужны.

Сашенька, я совсем дожился, это кошмар какой-то. Надо в магазин за хлебом идти, а денег нет. Реально, совсем нет. Ни одной копейки. А как без хлеба? В сторону помоек уже начал поглядывать.

Тут, представляешь, сосед приходит и хвастается: на работу устроился. Спасателем на лодочную станцию. Говорит, сходи, там еще люди нужны. Я пошел. Взяли, правда, пока с испытательным сроком. Сегодня мой первый рабочий день.

– Как же ты народ будешь спасать, если ты почти ничего не видишь?

– А зачем спасателю видеть? Если кто тонуть начинает, он же кричит. А с веслами я уж как-нибудь справлюсь. Лишь бы экзамен по плаванию мне не устроили.

Я рассмеялся.

– Игорек, помнишь, в нашей юности был такой фильм «Старики-разбойники»? Следователь, его играет Юрий Никулин, постарел, «мышей не ловит». И его, короче, на пенсию. А его друг, Евгений Евстигнеев, работает кем-то в художественном музее, решил помочь Никулину и предложил спрятать картину с экспозиции. Мол, картина пропала, поднимется шум. Никулин ее найдет, его похвалят и оставят на работе. Помнишь?

– Ну да. И чего?

– Давай завтра ты на работу придешь, а я в одних трусах залезу в Неман поближе к вашей спасательной станции и начну орать: «Тону! Помогите!» Ты немедленно бросаешься в лодку и спасаешь шального туриста из России. О тебе в газетах напишут и точно зачтут в качестве испытательного срока. Как тебе мое предложение?

Он представил и засмеялся:

– Ты тонешь, а я тебя спасаю! Ох, Шурик, ох, уморил!

Мы оба смеемся. Он почему-то закрывает глаза ладонью. Это я потом догадался, что Игорек заплакал.

Орден посвященных

Москва. На автобусной остановке толпятся люди в ожидании автобуса. Среди толпящихся молодая беременная женщина. Животик есть, но еще не слишком выдающийся. Недалеко от остановки, опершись спиной на фонарный столб, сидит побирающийся бомж.

Неожиданно беременная женщина почувствовала, как у нее резко закружилась голова. Сперва она просто опустилась на скамейку, здесь же, в ограниченном пластиком пространстве остановки, а потом и вовсе завалилась на бок.

Рассказывает: «Лежу, словно тюфяк, хотела на помощь позвать, а язык не поворачивается, и получается только мычать».

Народ… Нормальные, хорошо одетые люди брезгливо отодвигаются подальше от «алкашки». Зато еще минуту назад бомж, лениво дремлющий рядом с остановкой, резко вскакивает и бежит к повалившейся женщине. Сперва он ее поднимает и усаживает на скамейку, следом вызывает скорую помощь.

Врач, тот, что принимал ее со скорой, потом сказал:

«Повезло тебе. Скорая помощь вовремя подоспела, а то бы ребенка потеряла».

Пыталась того спасителя своего найти, отблагодарить, но не получилось. Хотела справки навести. С другим таким же бомжом разговаривала, рассказала свою историю, как помог ей в тяжелую минуту такой же вот отверженный, что хотела бы найти его и отблагодарить. Он выслушал и говорит:

«Это нормально. Мы друг друга в беде не бросаем. Иначе нельзя, чужие брезгуют и к нам не подходят. Со временем помогать становится привычкой. Так что и тебя он спас по привычке. Ему расскажи, он и не вспомнит».

«С тех пор всегда подаю бомжам. Одеждой, продуктами помогаю. Помогать, невзирая на лица, тоже со временем вошло для меня в привычку. – Смеется. – Может, это я того… постепенно превращаюсь в бомжа…»

Часть 2. Лошадей пожалейте!

Бутовский полигон

Сегодня, 8 мая, как раз накануне Дня Победы, ездили в паломничество в Москву на Бутовский полигон. Однажды мы здесь уже были, в самом начале двухтысячных. Нового грандиозного храма в честь святых новомучеников тогда еще не было и в помине. В тот наш давнишний приезд служили панихиду в маленьком деревянном храме и узнали, что наш псаломщик Рудаков Дмитрий Иванович, оказывается, уже прославлен во святых. Как мы радовались! Через год прославили и нашего настоятеля – протоиерея Сергия Руфицкого.

Сегодня в нижнем храме на иконе, посвященной святым, казненным на полигоне 27 ноября 1937 года, отыскали изображение наших дорогих отцов и послужили им молебен с канонами священномученику и мученику.

Ходили под дождем со снегом среди огромных, правильной формы могил с тысячами в них погребенных. Могилы ухожены, кругом все очень красиво. Трудно представить, как здесь восемьдесят лет назад совершались чудовищные злодеяния.

Экскурсовод рассказывал о том, что людей, прежде чем расстрелять, предварительно заставляли раздеться и только потом им стреляли в затылок. Убитых присыпали песочком и отдельно сбрасывали в могилу одежду заключенных. В следующий раз, расстреливая очередную партию приговоренных, их тела клали сверху на тех, кто уже был расстрелян в прошлый раз. Третью партию казненных, соответственно, – на вторых и т. д. В каждой большой могиле пять таких слоев.

– А почему с них снимали одежду? Не все ли равно, в чем закапывать? – поинтересовалась одна наша прихожанка.

– Видимо, для того, чтобы не было возможности опознать тела.

– Так просто! А я всю жизнь голову над этим ломала.

Уже когда мы возвращались к себе домой, эта наша прихожанка рассказала мне историю своей тетки. Их семья жила на Урале неподалеку от города Магнитогорска в маленьком поселке под названием Куйбас. Отца, несмотря на тот факт, что в семье без кормильца оставалось семь человек детей, арестовали и отвезли на работы в Магнитогорск.

– Мать знала, где работает команда арестованных, в которой находился ее супруг. Урал, кругом одни горы. Заключенные работали на одной вершине, а она вместе с детьми забиралась на какую-нибудь вершину рядом, и они просто стояли. Отец знал, что это его семья пришла к нему на свиданку. Пересчитает, ага, жена и семеро детей. Хорошо, все живы. А они так на него издали поглядят и отправляются назад в свой Куйбас.

Однажды тетка, а ей тогда было около десяти лет, играя с подружкой на холмах, случайно наткнулась на странную и очень страшную находку. Представь, большая глубокая яма. Вокруг ямы по периметру всюду аккуратно сложенная в стопочки женская одежда и обувь. Когда они подошли ближе к яме и глянули вниз, то увидели, что яма наполнена телами убитых голых женщин. Видимо, казнь закончилась совсем недавно, потому как некоторые из расстрелянных еще стонали и шевелились.

Из увиденного девочку больше всего поразили аккуратненькие и очень красивые туфельки красного цвета. Народ жил бедно. Такие туфельки казались девочке настоящим сокровищем. Главное, вот они. И хозяйке эта обувка уже явно не понадобится. А ей… ох, как ей хотелось взять себе эти красные туфельки! Но не решилась. А вернувшись домой, рассказала маме о своей страшной находке и о тех туфельках тоже. Мама за голову схватилась:

– Не вздумайте туда еще хоть раз пойти! Если вас поймают, меня точно арестуют. А вы останетесь сиротами.

На следующий день девчонки, разумеется, снова отправились посмотреть на ту страшную яму. Все расстрелянные накануне женщины уже умерли. Никто не шевелился и не стонал, а тела сверху присыпали песком. Одежда все еще продолжала лежать на прежнем месте, в том числе и замечательные красные туфельки.

Больше они уже на то место не ходили, но красные туфельки тетка вспоминала всю свою жизнь до самой смерти.

У нас в Верхнеуральске тогда находилась большая женская тюрьма, видимо, расстрелянных женщин привозили откуда-то оттуда. Хотя точно этого уже никто не узнает.

8-го числа ближе к обеду наш автобус отъехал от Бутовского расстрельного полигона, взяв курс домой. Ехалось хорошо, без пробок. Зато навстречу нам шел сплошной поток из легковых автомобилей. Москва возвращалась к себе обратно. Кто-то спросил:

– Почему они сегодня едут? Завтра же День Победы, значит, в запасе есть еще один выходной. Могли бы и не спешить.

Матушка сидела рядом со мной и ответила:

– Это собирается «Бессмертный полк». Готовятся, чтобы завтра пройти по Красной площади.

«Бессмертный полк»

У нас в поселке тоже было предложено всем желающим организоваться и утром еще до митинга у обелиска пройти в строю с фотографиями своих близких фронтовиков, погибших и тех, кому повезло вернуться назад.

Вечером матушка сняла со стены деревянную рамку с фотографией отца. Редкий снимок, на ней он с орденами и несколькими медалями на груди. Нашла где-то палочку и приносит мне ее вместе с фотографией.

– Прикрепи, я завтра пойду вместе с папой.

Утром 9-го, на День Победы, матушка приколола себе к пальто бант из Георгиевской ленточки и отправилась со мной на службу. Мы у себя в поселковой часовне отслужили панихиду по всем, кого так или иначе коснулась война. Потом еще служили обычный молебен о болящих, а те, кто собирался идти с фотографиями близких, пошли занимать место в строю.

Закончив молебен, мы поспешили к обелиску встречать наш «Бессмертный полк». Они шли под песню Марка Бернеса о журавлях и о месте, которое еще предстоит занять нам, пока еще остающимся здесь, на земле.

Это было грандиозное зрелище. Прошли-то они всего метров триста, зато сколько, говорят, всего перечувствовали. Я это понял потом, когда пересматривал фотографии на своем телефоне. Матушка тоже попала в объектив. Даже лицо у нее на фотографиях было каким-то особенно торжественным, прежде я ее такой не видел.

Она вообще у меня кремень. Это я если что, так сразу и голос срывается, и наворачиваются слезы. Она – полная мне противоположность, но здесь и ее пробило. Сказала, на следующий год и мне готовить фотографию моего отца, будем живы, вместе пойдем. Еще сделаем два портрета и отвезем в Москву внучкам. Пусть знают, что и они не безродные, им тоже есть кем гордиться.

«Бессмертный полк» год спустя

Рим. Утро. Мы с дочерью планируем побывать в катакомбах Домитиллы и дальше отправиться пешком по Старой Аппиевой дороге. Когда-то очень давно этой дорогой в Рим входил святой апостол Павел. В начале маршрута решаем воспользоваться услугами римской подземки.

Спустились в метро, стоим, ждем прибытия поезда. Еще слишком рано. Народу немного, рядом с нами лишь несколько пожилых немцев. Не привлекая к себе внимания, тихо переговариваемся с дочкой. Никому не мешаем.

Подходит состав, останавливается. Открываются двери вагона. Я пропускаю перед собой пожилых немцев. Все, кроме одной фрау, проходят внутрь, а она остается стоять практически на самом ходу. Я пытаюсь войти вслед за ней, а она, большая, крепкая женщина, меня не пропускает. Извиняюсь и прошу пройти ее внутрь. Она громко пародирует мои слова и продолжает стоять на месте. Догадываюсь, женщина провоцирует меня на скандал, и я не знаю, как поступить.

В этот момент поезд отправляется дальше. Двери, закрываясь, зажимают меня между створок, и я невольно подвигаю немку в глубь вагона. Глянув на меня мельком, тетенька кивает головой и говорит хоть и негромко, но удовлетворенно:

– Русише швайне.

Я не знаю немецкого языка, языка, на котором писали великие Гете и Гейне и мыслил гениальный Ницше. Все мои познания в нем ограничиваются всего несколькими, но очень важными для моего детства фразами: «хенде хох», «Гитлер капут», «дойчен зольдатен унд унтерофицирен», «цурюк», «мамка, млеко, яйка», ну и конечно же «русише швайне». Поиграли мы в немцев достаточно.

Я почувствовал, как обожгли меня слова пожилой фрау. Обожгли, но даже не столько мое самолюбие, сколько уснувшую было во мне память о тех фронтовиках, которых я помнил еще совсем нестарыми.

Что я мог сказать в ответ этой немке? Конечно, «Гитлер капут», «Хенде хох!» было бы неуместно.

В этот момент я поймал взгляд моей дочери и ее молчаливую просьбу: «Пожалуйста, промолчи».

И я промолчал. Подумал только: наверняка это дочка какого-то немецкого солдата или офицера. Армейского или СС. Воевал ее папа на Восточном фронте или убивал несчастных русских пленных в каком-нибудь немецком концлагере? Не важно. Определенно он был нашим врагом. Потому и дочь его воспиталась в том же духе.

Я промолчал и вдруг ощутил, как захлестывает меня чувство огромной благодарности моему отцу, и моему тестю, и нашим с матушкой дядькам. И не только им, но и всем, кто защитил меня, во-первых, от отца этой женщины, а во-вторых, и от нее самой. Если бы не они, был бы я сейчас рабом и кормил бы свиней на ферме у этой фрау, а потом, вполне возможно, пеплом моего сожженного тела удобряла бы рачительная немка поля под картошку и свою любимую капусту.

Только вышло все по-другому. Мои предки привели в чувство ее папу, ее свекра и прочих носителей языка великих Гете и Ницше. И научили, что не надо входить к нам с мечом.

Правда, мстить и превращать их в скотину они не стали. Потому что мы другие, и они это чувствуют. Чувствуют и боятся, исподтишка, трусливо обзывая нас «свиньями».

Вспомнил эту историю потому, что завтра утром, хотя нет, уже сегодня, я отслужу в часовне панихиду в память о героях той Великой войны. Потом мы с матушкой возьмем портреты наших отцов и вместе с ними, вечно живыми, пройдем по главной улице нашего поселка.

А еще завтра же обе наши внучки все с теми же портретами прадедушек в руках пойдут по улицам Москвы.

Пускай привыкают чувствовать себя победителями.

Лошадей пожалейте!

Вчера на шествии «Бессмертного полка» разговорились со знакомыми. Верующие, прихожане нашего храма. Мама с двумя малышами, сверстниками Алисы и Полины. У мальчиков портреты их прадедов. Один из предков – летчик-истребитель, воевавший два последних года войны и благополучно вернувшийся домой. Как обычно, поговорили, вспомнили дедушек и бабушек и наших с матушкой пап и мам.

Лиза, наша прихожанка, рассказала о дедушке – героическом летчике-истребителе:

– Дед мало что рассказывал о войне. Так, вспомнит что-нибудь, скажет пару слов и молчит. Вот только как перебирал немного на День Победы, хватался за голову и начинал причитать, иногда со слезами: «Лошади, лошади! Они ведь лучше, чем люди! Лучше, я знаю. Лиза, я лошадей убивал, понимаешь, лошадей!» – и заплачет. Однажды на мой вопрос: «Дед, расскажи, что там у тебя случилось… с лошадьми? Поделись, тебе легче станет» – он рассказал об одном из эпизодов той далекой уже войны.

«Однажды, это году в сорок четвертом, вылетели мы с моим ведомым на свободную охоту и вдруг обнаруживаем большую колонну противника, следующую собственным маршрутом. В колонне танки, много автомобилей с личным составом, строй пешей пехоты и груженые повозки, запряженные лошадьми. Спускаемся ниже, проверили, точно – немцы. Командую ведомому: „Бей по хвосту“, а сам лечу к голове колонны и зажигаю впереди идущий танк и несколько машин с солдатами. Классический пример – бьешь спереди и сзади. Колонна останавливается, начинается паника и методичный расстрел беспомощного, хаотично снующего противника.

Перед тем как обрушиться на вражескую колонну, мы предупредили штурмовиков и вызвали их на помощь. Вскоре те появились, и от гитлеровцев остались лишь воспоминания.

Потом подсчитали, оказалось, мы уничтожили до полка немецкой пехоты, а это под тысячу штыков, и целый танковый батальон. Так что кроме ордена я получил еще и личную благодарность от лица Верховного главнокомандующего. Радостно, конечно, и почетно.

Только, понимаешь, когда обнаружили мы колонну, спустился я ниже, врезал по бегущему противнику и только тогда разглядел лошадей. Много повозок с лошадьми. Кони испугались и бросились в разные стороны, а я стреляю и вижу, как падают убитые мною животные.

Божья невинная тварь умирает, а я вижу и ничего не могу поделать. Мне немцев убивать надо! А они здесь же, рядом с лошадьми.

Много с тех пор воды утекло, а те несчастные кони бегут и бегут по дорогам моей военной юности. А потом натыкаются на выпущенные мной снаряды, падают и умирают в конвульсиях. Ты бы знала, как это страшно – убивать лошадей!»

Дедушка Василий

История одной жизни

Общались мы с одной моей хорошей знакомой, и она рассказала мне несколько невыдуманных историй о своем дедушке. Она рассказывала, я ее слушал и не перебивал. Вроде дедушка как дедушка. Ничего такого особенного, а слушаешь – и еще хочется. Сегодняшние старики – народ неинтересный. С ними и поговорить не о чем, и рассказать о них ничего не расскажешь. Только вот если начинают они вспоминать о своих стариках, тогда да.

В жизни тех, что шли перед нами, были жесточайшие испытания, четырехлетняя война и самоотверженный труд на всеобщее благо. В наши дни одни только верующие озабочены еще какими-то общими приходскими проблемами. Но церковных людей единицы. Остальные существуют сами по себе, их мало что объединяет. Предприятия все больше частные, в рабочих коллективах каждый сам за себя. Даже семьи и те через одну ненастоящие. Человек, когда думает лишь о себе, мельчает, потому и неинтересен.

Дедушка Василий рано осиротел. Все его близкие погибли во время Гражданской войны. Ему повезло уцелеть, помог какой-то военный, пожалел и вывез мальца из-под Одессы. Потом пришлось много работать. Чтобы доказать свою полезность, с пяти лет он уже пас гусей, затем коз, овец, коров. В девять ему уже доверяли лошадей. Тогда же он выучился скакать верхом без седла. Умение обращаться с лошадью через несколько лет вновь спасло ему жизнь.

Маленький Вася полюбил ходить на службы в церковь. Он становился за клиросом и трогательным детским тенорком старательно подпевал тамошним теткам. Те мальчика заметили и приняли к себе в хор. До двенадцати лет он ходил по воскресеньям на клирос, но потом кто-то из его же школьных товарищей «просветил» доверчивого отрока, что Бога нет и все это, оказывается, поповские выдумки. С тех пор он перестал ходить в церковь, а потом ее и вовсе закрыли.

В самом начале войны с немцами Василий находился на действительной военной службе. Их полк располагался на западной границе, и вскоре он уже был среди тех, кто в неразберихе первых дней войны оказался во вражеском плену. Сам не понял, как это с ним случилось.

В то время немцы пленных особо и не охраняли. В поисках съестного можно было запросто выйти из лагеря и отправиться в соседнюю деревню. Гитлеровцы их не трогали. Бежать все равно некуда, фронт откатился чуть ли не до самого Киева. В один из таких дней его знакомый, такой же пленный боец, ему шепнул:

– Вася, здесь в километре от лагеря по ночам пасутся две лошадки. Это шанс, Вася. Немцы нас пока особо не трогают, но скоро этот бардак у них закончится. Так что бежим сегодня же ночью.

На этих лошадках верхом, без седел, они не только сбежали из лагеря, но даже перебрались через линию фронта. Дед не стал никому рассказывать, что побывал у немцев в плену, добрался до дому и решил дожидаться повестки из военкомата. К тому времени дедушка уже был женат. Еще до войны у них с женой родилась девочка, но в восьмимесячном возрасте она умерла у него на руках. Дедушка очень переживал смерть младенчика.

Потом, уже спустя много лет, я слышала, как в разговоре с зятьями он задал им вопрос:

– Что самое страшное на земле?

Чего они только ему не наговорили, даже про ядерную бомбу вспомнили.

– Не, хлопцы, самое страшное – это хоронить своих детей.

В мае 1942 года в боях под Харьковом дед ударил ротного политрука. Тот, молодой, только что прибывший на фронт младший лейтенант, белым днем собрался было гнать роту в атаку на немецкие пулеметы. Дед, к тому времени уже без малого год отвоевавший на фронте, пытался объяснить тому, что этого делать нельзя. Но юноша с фанатично горящими глазами, мечтающий умереть за товарища Сталина, никого не слушал. И дед отправил его в нокаут. Бойцов он тогда спас, но сам оказался под трибуналом, откуда плавно перетек в штрафную роту.

В это самое время в расположение их части прибыли два офицера по заданию из Москвы. Их задачей было отобрать из боевых частей самых что ни на есть отчаянных, уже зарекомендовавших себя сорвиголов и отправить их поближе к столице на специальную подготовку. Первым номером штрафники указали на дедушку Василия.

Полгода вместе с другими такими же курсантами дед осваивал диверсантскую и прочую премудрость, необходимую для военного разведчика.

Так, воюя в разведке, он дошел до самого Берлина. В Берлине с ним произошел случай, который на всю жизнь запечатлелся у него в памяти.

На одном из участков, где должна была наступать их дивизия, перед самым штурмом ему и еще нескольким разведчикам было приказано пробраться в одиноко стоящее здание, проверить и подавить в нем возможные пулеметные расчеты:

– Уничтожить все, что движется и способно стрелять по нашим бойцам. Особое внимание к фаустникам[2]2
  Имеются в виду фаустпатроны – первые противотанковые гранатометы одноразового действия, поступившие на вооружение сил вермахта в последние годы Второй мировой войны.


[Закрыть]. По исполнении приказа известить командование условным сигналом.

Разведчикам удалось незамеченными пробраться к многоэтажному дому. Там перед подъездами они разделились, и дальше каждый отправился в одиночку. Дедушка быстро обошел все пять этажей в своем подъезде, а потом спустился в подвал. Там он увидел двух стариков, дедушку и бабушку, рядом с ними на деревянных лавках десяток свертков с грудными детьми. Старики молча смотрели на русского «Ивана». Дед огляделся. Никого, кроме стариков и грудных младенцев. Он поднялся вверх по лестнице и вышел из дома. Вскоре появился еще один разведчик, тот проверял соседний подъезд.

– Кого-нибудь видел? – спросил он дедушку.

– Двое стариков в подвале и с десяток младенцев. В самом доме чисто.

– У меня то же самое. В доме никого, а в подвале несколько девочек– подростков. На всякий случай я их убил. Стариков, надеюсь, ты тоже застрелил?

– Да, конечно, – соврал дедушка.

– Тогда сообщаем нашим. – Он дал условный сигнал и закурил.

Вокруг тишина, ни выстрелов тебе, ни разрывов снарядов.

– Затянешься? – предложил он деду Василию и протянул тому папиросу.

Дед было отвлекся на папиросу, потом глянул на своего товарища и обомлел. Напротив него стоял человек без лица. В одной руке он держал автомат, в другой, протянутой к нему, тлела папироса. Он еще стоял, но уже был мертвый.

– Нельзя детей убивать, – добавлял дедушка, вспоминая о том страшном случае. – Убивая детей, вместе с ними ты убиваешь их родителей, и всех, кто жил до них, любил, на что-то надеялся. Весь род убиваешь, Бог за это наказывает.

После войны дедушка с бабушкой переехали в город. Дед Василий варил сталь, а бабушка воспитывала трех родившихся у них в послевоенное время дочерей.

Что интересно, я хоть и была тогда еще совсем молодой, а замечала: как исполняется какая-нибудь круглая дата со Дня Победы, всех ветеранов ценными подарками и медалями награждают, а моего дедушку обходят стороной.

– Дед, почему так? Почему тебя никуда не приглашают? У тебя весь пиджак в орденах, а никакого уважения.

Дед от меня отмахнется, словно от мухи, и смеется:

– Отстань, Танюшка! Наоборот, жалеют они меня. Знают, что пиджак и без того неподъемный, вот и обходят.

А я все равно взяла тихонько дедовы орденские книжки и сходила в военкомат. Военком уважительно на документы посмотрел и руками развел.

– Простите, – говорит, – только не проходит ваш дедушка по нашему ведомству. – И предложил написать запрос в Москву.

Написали, а вскоре к нам домой приехали несколько офицеров во главе с тем же военкомом и привезли из Москвы подарок – большую инкрустированную серебряную вазу и все причитающиеся ветерану юбилейные награды.

– Ваш героический дедушка значится в особых списках. Там как узнали, что он жив и здоров, обрадовались и прислали ему эту замечательную вазу. Так что теперь, уважаемый Василий Иванович, на День Победы приглашаем вас со всеми наградами принять военный парад на трибуне вместе с областным руководством.

Дед разок сходил. Постоял, потом сказал мне:

– Зря ты, Танюшка, все это затеяла. Не приспособлен я для трибун.

Так больше ни разу и не пошел, хоть и просили.

Наша бабушка умерла первой. Дед пережил ее ровно на год. Оставшись один, он снова, после долгого перерыва, пришел в храм.

Однажды я его спросила:

– Дедушка, Бог есть?

– Есть, Танюшка. Теперь я это точно знаю. Потому хожу в церковь и молюсь Ему.

– Дедушка, о чем ты молишься?

– О вас обо всех молюсь, о бабушке. И еще, чтобы Господь забрал бы меня так, чтобы я вам не докучал и не становился в тягость.

В тот год дедушка Василий говел весь Великий пост. Исповедался, соборовался и причастился. Все, как положено. Умер он на Светлой седмице. Пасху встретили, порадовались, а потом он со всеми попрощался и преставился. Специально так у Бога просил, чтобы праздник великий нам не испортить.

Как дедушка Василий ходил в школу на родительское собрание

Как-то в школе, где училась одна из дочерей дедушки Василия, назовем ее Верой, – по времени это прошлый век, вторая половина шестидесятых – директриса объявила о проведении внеочередного родительского собрания.

Поводом его проведения стало вопиющее нарушение старшеклассницами правил внутреннего школьного распорядка. А именно: девушки стали позволять себе вольность и вместо строгих причесок, какие, по мнению директрисы, должны были иметь девочки их возраста, делали себе модные стрижки, отпускали и даже накручивали челки. Пригласили на собрание и родителей Веры. Пригласить пригласили, а причину экстренного собрания не объяснили.

Мама Веры дождалась мужа с работы и сообщила тому, что их девочка как-то там, видать, в школе набедокурила, и теперь их с отцом вызывают на родительское собрание.

– Вася, может, ты сам сходишь?

– А что она у нас натворила?

– Не знаю, может, окно какое-нибудь разбила. Там скажут. Все-таки ты, батька, человек в городе не последний, к тому же заслуженный сталевар. Им это понравится. Когда отец ходит в школу, это очень педагогично. Пообещай возместить ущерб. К тебе прислушаются, а то Верку жалко.

На следующий день сходил дедушка Василий в парикмахерскую, пиджак новый надел, галстук и отправился в школу на родительское собрание. Обычно на такие собрания у них ходила жена, но в данном случае ее авторитета, чувствовалось, было бы недостаточно.

В классе, где собрались одни только мамы, дедушка Василий примостился на самой последней парте и весь обратился в слух. Во всей этой истории была одна небольшая проблема. Дедушка дома и на работе говорил только на украинском языке. Понимал он, конечно, и по-русски. Потому в другой ситуации это было бы несущественно, но в аудитории, где то и дело звучали слова наподобие «сессон», «гарсон», «перманент», «челка», дед потерялся. Толком не понимая, о чем идет речь, он только и делал в момент, когда к нему обращалась директриса, что беспомощно пожимал плечами и повторял домашнюю заготовку:

– Так это же, конечно, возместим.

Вернувшись домой, дед на все вопросы жены и дочерей сперва загадочно отмалчивался, а потом спросил:

– Девки, а что такое «челка»?

Это единственный термин, постоянно повторявшийся в монологах директора школы, который остался у него в памяти. Тем более что именно к нему чаще всего привязывалось имя его дочери.

– Папа, это вот, это челка. Она спускается на лоб. Видишь, какая она у меня миленькая, а в школе ругаются и не разрешают носить челку.

– Ах же ж ты зараза! – Дед возмущенно хлопнул себя по руке. – Я ж ничего не понял, я же там голову себе всю сломал! Челка им не понравилась! Так это же не хлопец! Это же дивчина, ей же хочется быть красивой. А я все жду, когда же она со мной заговорит про разбитое окно. Ой, мать, ходи на эти собрания сама! Не разбираюсь я в этой педагогике.

Последний из рассказиков про дедушку Василия

Вера – самая младшая из трех дочерей дедушки Василия, потому, наверное, и самая любимая.

– Она у нас еще и самая креативная, – добавляет ее племянница, которая и рассказала мне эту историю. – Ей неизменно во всех обстоятельствах нужно было выглядеть лучше других. Или, во всяком случае, выделяться на общем фоне. Так оно потом и по жизни устроилось. Ее сестры выучились и приобрели обычные земные профессии, бухгалтера и учителя математики, Вера же стала заниматься тем, что сегодня называется «дизайн одежды».

Вера заканчивает школу. Впереди выпускные экзамены и поступление в институт. Конечно, девушка волновалась о предстоящих экзаменах, но больше, чем экзамены, ее волновало платье, в котором она отправится на выпускной вечер получать аттестат об окончании средней школы.

Разумеется, в своем городе она побывала во всех магазинах готовых изделий, но ничего, что хотя бы отдаленно напоминало ей платье ее мечты, она так и не обнаружила.