Текст книги "Сорок пять. Часть вторая, третья"

LIII
Обер-егермейстер короля Наваррского

Как только король ушел, Маргарита направилась в комнаты фрейлин вместе с доктором Шираком, который жил в замке. Когда они вошли в комнату бедняжки Фоссез, та, бледная, окруженная любопытными, страдала болью в животе, и страдания ее были так мучительны, что она не могла ни отвечать, ни принимать утешений.

Фоссез еще не исполнилось двадцати одного года; она была высока, стройна, с голубыми глазами и белокурыми волосами; гибкий стан привлекал нежностью и грацией. Почти три месяца она не выходила уже из комнаты, жалуясь на недомогание, и лежала в постели.

Ширак почти насильно взял руку больной и пощупал пульс. Испуганная этими приготовлениями – лицо Ширака и ледяная холодность королевы придавали им некоторую торжественность, – Фоссез приподнялась на изголовье и пробормотала благодарность за честь, которую ей оказывает королева, ее повелительница.

Маргарита казалась еще бледнее, чем Фоссез, – страдания раненой гордости сильнее страданий болезни.

– Что вы чувствуете? – спросил Ширак после минутного наблюдения.

– Боли в животе, господин доктор, – отвечала бедная девушка. – Но это ничего, уверяю вас. Если бы только спокойствие…

– Спокойствие, сударыня? – повторила королева.

Фоссез залилась слезами.

– Не предавайтесь горести, – продолжала Маргарита. – Его величество просил меня навестить вас и поддержать ваш дух в минуты печали.

– Сколько благодеяний, ваше величество!

– Теперь я знаю вашу болезнь, – заявил Ширак.

– Знаете? – прошептала Фоссез трепеща.

– Да, мы знаем, что страдания ваши ужасны, – присовокупила Маргарита.

Страх Фоссез только увеличился. По знаку Маргариты Ширак вышел из комнаты. Фоссез едва не лишилась чувств.

– Послушайте, – обратилась к ней Маргарита, – хотя с некоторого времени вы поступаете со мной, словно нам чужая, и каждый день меня предупреждают, что вы оказываете мне дурные услуги возле моего мужа…

– Я, государыня?

– Не прерывайте меня. Хотя, наконец, вы слишком далеко зашли в своих честолюбивых планах, – но дружба, которую я питаю к вам и другим фрейлинам, заставляет меня помочь вам в несчастье.

– Государыня, клянусь вам…

– Не обманывайте меня – у меня и без того много огорчений. Не лишайте чести, во-первых, саму себя, а во-вторых, и меня – я не меньше вас забочусь о вашем добром имени, ибо вы мне принадлежите. Расскажите мне все чистосердечно, и я буду вам вместо матери.

– О ваше величество! Неужели вы верите тому, что говорят?

– Берегитесь прерывать меня, сударыня, потому что время дорого. Я вам говорю, что Ширак отгадал вашу болезнь, – вы помните его слова. Сейчас он в передней – уверяет всех, что у вас заразная болезнь, которая недавно появилась в здешних местах. Однако я, если успею, возьму вас с собой в Мас-д’Аженуа, где мы будем далеко от короля, моего мужа, и почти одни. Король, со своей стороны, отправляется на охоту, которая, по его словам, удержит его несколько дней в поле. И мы выедем из Мас-д’Аженуа, когда вам будет можно.

– Ваше величество! – Фоссез покраснела от стыда и горести. – Если вы верите всему, что говорят на мой счет, то оставьте меня лучше умереть.

– Вы дурно понимаете мое благородство, сударыня, и слишком рассчитываете на расположение короля, который просил меня не оставлять вас.

– Король!.. Король сказал?

– Вы сомневаетесь, когда я вам говорю? А я поверила бы, может быть, вашим отговоркам, если бы не видела признаков вашей болезни, если бы по вашим страданиям не угадывала приближение кризиса.

В это мгновение, как бы для того, чтобы подтвердить слова королевы, бедная Фоссез, позеленев и трепеща от болезненного приступа, упала на постель. Маргарита смотрела на нее без гнева, но и без сострадания.

– Неужели и теперь хотите вы, чтобы я верила? – тихо проговорила она наконец, когда бедная девушка оказалась в состоянии приподняться.

Лицо Фоссез выражало такую муку, глаза были залиты слезами – даже Екатерина смягчилась бы. В эту минуту будто сам Бог решил подать помощь страдалице: дверь отворилась, и появился король наваррский.

Генрих не спал в эту ночь. Проработав несколько часов с Морне и подготовив все необходимое для охоты, о которой так неожиданно возвестил Шико, он поспешил в комнаты фрейлин.

– Что, – произнес он, быстро входя, – Фоссез все еще страдает?

– Вот видите, государыня! – воскликнула девушка, несколько приободрившаяся при виде любовника. – Видите – король ничего не говорит, и я хорошо делаю, не соглашаясь с вами!

– Государь, – прервала Маргарита, – прекратите эту унизительную борьбу, прошу вас! Вы сделали мне честь своим доверием, открыв положение Фоссез. Объясните же ей, что мне все известно и со мной не к чему скрываться.

– Дочь моя, – обратился к Фоссез король с нежностью, которой даже не пытался скрывать, – вы продолжаете не сознаваться?

– Тайна принадлежит не мне одной, – отвечало отважное дитя, – и пока я от вас самого не слышала позволения…

– У Фоссез благородное сердце, – перебил Генрих, обращаясь к жене. – Умоляю вас – простите ее! А вы, дочь моя, будьте доверчивы к вашей королеве. Благодарность я беру на себя – надеюсь вознаградить вас обеих. – И Генрих, взяв руку Маргариты, с жаром пожал ее.

В эту минуту первый припадок боли подкосил Фоссез – так нежную лилию ломает неожиданный порыв ветра. На висках и губах бедной девушки показались капли пота – предшествие кризиса. Генрих, растроганный, растерявшийся, устремился к ней с распростертыми объятиями.

– Фоссез, милая Фоссез! – шептал он, падая на колени перед ложем ее страданий.

Мрачная, Маргарита молча прислонила пылающий лоб к оконному стеклу.

Фоссез едва нашла силы поднять руки, чтобы обнять шею любовника. И вдруг она прильнула губами к его лицу, думая, что умирает, и стремясь в этом последнем поцелуе передать своему Генриху и душу и любовь. После этого она упала в беспамятстве. Генрих, бледный, без слов, припал головой к одеялу, которое так скоро могло стать саваном бедной страдалицы.

Маргарита приблизилась к этим двоим – олицетворению слившейся физической и душевной скорби.

– Встаньте, государь, и не мешайте мне исполнить обязанность, которую сами на меня возложили! – произнесла она энергично и решительно.

Генрих, казалось, боялся понять смысл ее слов и оставался на коленях. Она продолжала:

– О, не бойтесь, государь, – я сильна, когда ранена только моя гордость. Против сердца я не в состоянии была бы бороться, но, к счастью, сердце мое здесь совершенно ни при чем.

Генрих поднял голову.

– Молчите, государь, – прибавила Маргарита, простирая руку, – или я подумаю, что ваше ко мне снисхождение – один расчет. Мы с вами брат и сестра, мы понимаем друг друга.

Генрих подвел ее к Фоссез и вложил оледеневшую руку девушки в пылающую руку Маргариты.

– Ступайте, государь, ступайте! – призвала королева. – Отправляйтесь на охоту. Чем больше народу вы с собой увезете, тем меньше любопытных останется у ложа этой… несчастной.

– Но… я никого не видел там, в передней…

– Все думают, что пришла чума, – улыбаясь, отвечала Маргарита. – Спешите же искать удовольствий в других местах.

– Я иду и буду охотиться для вас обеих. – И Генрих, бросив последний нежный взгляд на бесчувственную Фоссез, выбежал из комнаты.

В передней он встряхнул головой, будто желая прогнать последнюю тень тревог, и, обретя свою обычную улыбку, направился к Шико. Тот, как мы сказали, спал крепким сном, сжав кулаки.

– Пора, пора, куманек! – тряс спящего посла король. – Уже два часа!

– А… вы называете меня кумом, государь? Уж не принимаете ли вы меня случайно за герцога Гиза?

Действительно, Генрих имел обыкновение так называть Гиза.

– Я принимаю вас за своего друга, – отвечал король.

– А между тем делаете своим пленником – меня, посла! Государь, вы не уважаете международного права.

Генрих захохотал, а Шико, как человек умный и любящий шутку, последовал его примеру.

– Ты сумасшедший. Зачем черт нес тебя отсюда? Разве тебя худо приняли?

– То-то и беда, что слишком хорошо, – отвечал Шико. – Я здесь точно гусь, которого откармливают на птичьем дворе. Все мне говорят: «Ах, господин Шико, любезный господин Шико!» Но мне подрезают крылья – передо мной запирают ворота.

– Шико, сын мой, разуверься: не так ты жирен, чтоб годиться к моему столу.

– Однако вы что-то очень веселы сегодня утром, государь! Что случилось?

– Ах, я затем и пришел к тебе, чтобы сказать об этом. Видишь ли, я еду на охоту, а перед охотой я всегда бываю очень весел. Ну, вставай же, куманек, долой с постели!

– Как, вы берете меня с собой, государь?

– Ты будешь моим историографом, Шико.

– Я должен записывать число удачных выстрелов и ударов?

– Именно.

Шико покачал головой.

– Ну, что ты качаешь головой?

– Не могу видеть подобной веселости без беспокойства.

– Ба!

– Да, после солнца…

– Что «после солнца»?

– После солнца всегда бывают дождь, молния и гром.

Генрих, улыбаясь, гладил бороду.

– Если случится буря, любезный Шико, мой плащ широк: прикроет и тебя. – И король, выйдя в переднюю, потребовал: – Коня! И сказать господину де Морне, что я готов!

– Как! Морне – обер-егермейстер этой охоты? – Шико, ворча, одевался.

– Морне здесь – всё, любезный Шико. Король наваррский слишком небогат, чтобы не экономить. У меня один человек заменяет многих.

– Да, один заменяет! И неплохо, видно, – со вздохом пробурчал Шико.

LIV
Как в Наварре охотились на волков

Шико, взглянув на приготовления к отъезду, не мог удержаться и не заметить вполголоса, что охота короля Генриха Наваррского не так парадна, как короля Генриха Французского. Не больше двенадцати – пятнадцати дворян – среди них и виконт де Тюренн – составляли всю свиту короля. Дворяне эти только казались богатыми, а на самом деле не имели таких доходов, чтобы позволить себе бесполезные, а иногда даже и необходимые издержки. Поэтому все они вместо охотничьих костюмов обрядились в шлемы и латы.

– Уж не обзавелись ли гасконские волки мушкетами и артиллерией? – тихонько осведомился по этому поводу Шико.

Генрих услышал вопрос, хотя и не прямо ему адресованный, и приблизился к Шико.

– Нет, сын мой, у гасконских волков нет ни мушкетов, ни артиллерии. Но зато есть когти и зубы: охотясь за ними, приходится иногда попасть в ров, а там легко изорвать шелковое платье, кружева и даже сукно, но не латы.

– Это, конечно, причина, – проворчал Шико, – но неубедительная.

– Что делать, – улыбнулся Генрих, – не сумел сыскать получше.

– Придется довольствоваться этой.

– Ты сердишься на меня, что я разбудил тебя, чтобы утащить с собой на охоту?

– Клянусь честью, сержусь! Я не охотник, и мне, ленивцу, надо же чем-нибудь заниматься. А вы заранее восхищаетесь при воспоминании, сколько волков достается каждому из двенадцати охотников.

– А, да! – король только посмеялся. – Прежде платье тебе не понравилось, потом – число. Потешайся, потешайся над нами, любезный Шико!

– О государь!

– Но заметь себе, что ты вовсе не снисходителен, сын мой. Беарн гораздо меньше Франции. Там король выезжает всегда с двумя сотнями, а я, как видишь, – с двенадцатью, ну с пятнадцатью. Но иногда здесь случается то, чего не бывает во Франции: дворяне, узнав, что я еду на охоту, оставляют свои замки, дома и, присоединяясь ко мне, составляют порядочную свиту.

– Вы увидите, государь, что, к несчастью, я не буду иметь чести присутствовать при подобном случае.

– Как знать! – протянул насмешливо Генрих.

Через полчаса по выезде из Нерака, когда они были уже в поле, Генрих поднес к глазам руку, всматриваясь.

– Что там? – полюбопытствовал Шико.

– Да, я не ошибаюсь! Посмотри, любезный Шико, вон, в стороне городка Муарас, – не видишь ли ты там всадников?

Шико привстал на стременах.

– Да, это всадники, – Шико вглядывался с большим вниманием, – но не охотники.

– Не охотники?

– Нет. Эти всадники вооружены, как Роланд и Амадис.

– Э, платье ничего не доказывает, любезный Шико. Взять хоть нас – не платье делает охотником.

– Но я вижу там по крайней мере человек двести!

– Что ж из этого, сын мой? Муарас хорошо платит свою подать.

Любопытство Шико возрастало. Всадники – в еще большем числе, чем предположил Шико, их было около двухсот пятидесяти – в молчании присоединились к королевской свите. Каждый хорошо вооружен, на доброй лошади. Командир их, человек с приятным, благородным лицом, подъехал к Генриху и почтительно поцеловал его руку.

Переправились вброд через Жерс. Между Жерсом и Гаронной к ним присоединился другой отряд, человек сто. Командир приблизился к Генриху и, казалось, приносил извинения, что не привел больше охотников. Генрих принял извинения и подал ему руку.

Скоро дошли до Гаронны и начали переправляться так же, как и через Жерс, но Гаронна гораздо глубже Жерса, и пространство в сорок – пятьдесят шагов пришлось преодолевать вплавь. Однако против ожидания все достигли другого берега благополучно.

– Боже правый! – воскликнул Шико. – Вот какими упражнениями вы занимаетесь, государь! У вас мосты и выше и ниже Ажана, а вы переправляетесь вплавь!

– Любезный Шико, мы ведь дикари, дикарям многое можно простить. Ты знаешь, покойный брат мой, Карл, называл меня своим вепрем, а вепрь – но ты ведь не охотник, ты не знаешь – никогда не посторонится, всегда идет напрямик. Раз уж меня так назвали, я и подражаю ему – тоже иду напрямик. Попадется река – я через реку; город стоит передо мной – черт возьми, я ем его, как пирог.

Эта шутка Беарнца вызвала всеобщий смех. Один господин де Морне, ехавший всегда рядом с королем, не смеялся – он довольствовался улыбкой: для него это было признаком самого веселого расположения духа.

– Морне сегодня очень хорошо настроен, – заметил обрадованный Генрих на ухо Шико, – даже откликнулся на мою шутку.

Шико спрашивал себя, над кем ему больше смеяться: над повелителем, счастливым, что сумел развеселить своего слугу, или над слугой, которого так трудно развеселить? Но главным чувством Шико было удивление. По ту сторону Гаронны, примерно в полулье от реки, сотни три всадников, скрывавшихся в лесу, появились перед глазами Шико.

– Ай-ай! – сказал он вполголоса Генриху. – Не хотят ли эти господа из зависти помешать вашей охоте?

– Ты опять ошибся, сын мой, это наши истинные друзья: они из Пюимероля.

– Но, государь, у вас скоро будет больше людей, чем деревьев в лесу, где водятся волки.

– Шико, сын мой, я начинаю думать, что молва, распространившаяся о твоем приезде, собрала всех этих господ со всех четырех сторон, чтобы почтить посла французского короля.

Шико был слишком умен, чтобы не заметить, что с некоторого времени сделался предметом всеобщих шуток. Это его почти рассердило.

К вечеру прибыли в Монруа; местные дворяне, будто заранее предуведомленные о проезде короля, приготовили добрый ужин. Шико принял в нем участие с большим энтузиазмом: по дороге не сочли нужным останавливаться для такой маловажной вещи, как обед, и потому с самого отъезда из Нерака никто ничего не ел.

Для Генриха приготовили лучший дом в городе. Половина всадников расположилась на улице у этого дома, другая – за городом.

– Когда же мы приедем на место охоты? – спросил Шико у Генриха, когда тот снимал сапоги.

– Ты слишком любопытен! – отвечал Генрих.

– Совсем нет. Но надо же знать, куда едешь.

– Узнаешь завтра, а в ожидании ложись-ка спать на эти подушки – вот здесь, слева. Посмотри направо: Морне не теряет времени – он уже спит.

– Сегодня у него сон не такой тихий, как вчера. Ух, как он храпит!

– Да, он не любит болтать попусту – надо его видеть во время охоты.

Едва стало светать, как топот лошадей разбудил Шико и короля наваррского. Старый, почтенный дворянин, пожелавший сам услужить королю, поднес ему ломоть хлеба с медом и рюмку настойки. Слуги старого дворянина прислуживали Морне и Шико. По окончании завтрака трубач протрубил сигнал: «На коней!»

– На коней, на коней! – повторил Генрих, выходя из дому.

Шико с удивлением увидел, что еще примерно пятьсот всадников присоединились к свите короля. Эти пятьсот прибыли ночью.

– Но это уже не свита, – сказал он королю, – и не отряд – это целая армия.

Генрих произнес только:

– Погоди еще, погоди!

В Лозерте примкнули человек шестьсот пехоты.

– Пехота! – воскликнул Шико.

– Вовсе нет, – смеясь, отвечал Генрих, – это моя соколиная охота.

Шико нахмурил брови – с этой минуты он не говорил больше. Раз двадцать глаза его обращались к полю – раз двадцать мысль о побеге приходила ему в голову. Но у Шико была почетная охранная стража – вероятно, из уважения к титулу посла Франции. Страже сказали, что Шико – очень важная особа, и всякий жест его повторялся десятью всадниками. Это не нравилось ему, и он попросил Генриха избавить его от такого почета.

– Сам виноват, сын мой, – объяснил ему Генрих, – зачем хотел бежать из Нерака! Боюсь, ты и теперь то же обдумываешь.

– Государь, даю честное слово дворянина, что я даже и не пытаюсь.

– В добрый час!

– Впрочем, я чувствую, что был бы виноват.

– Чувствуешь?

– Да, потому что понимаю теперь значение вашего желания оставить меня при себе. Я увижу много любопытного.

– Очень рад, что ты со мной одних мыслей, потому что и я то же думаю.

В это мгновение они проезжали город Монкю, и четыре полевых орудия присоединились к пехоте.

– Возвращаюсь к первой догадке, государь, – прокомментировал Шико, – вероятно, волки в этой стране особенные и с ними поступают не как с обыкновенными. Неужели и артиллерия против них, государь?

– А, ты заметил ее! Это страсть жителей Монкю; с тех пор как я дал им для упражнений эти четыре орудия, купленных мной в Испании и привезенных тайно, они таскают их с собой всюду.

– И что же, – проворчал Шико, – приедем мы нынче?

– Нет; завтра приедем.

– Завтра! Утром или вечером?

– Утром.

– Так, мы идем охотиться в Кагор?

– Да, то есть – в ту сторону.

– Но как же вы, государь, имея для охоты на волков пехоту, конницу и артиллерию, забыли королевское знамя? По крайней мере, мы вполне почтили бы этих зверей.

– Его не забыли, любезный Шико, только из опасения запылить спрятали в чехол. Но если ты хочешь видеть знамя, чтобы знать, с кем идешь, – его покажут. Развернуть знамя! – тут же скомандовал король. – Господин Шико хочет посмотреть наваррский герб.

– Нет, нет, это ни к чему! – запротестовал Шико. – Пусть себе лежит в чехле.

– Впрочем, будь покоен, – утешил король, – в свое время и на своем месте ты его увидишь.

Вторую ночь провели в Катюсе, почти так же, как первую; после данного слова за Шико не следили. Он прогулялся по городу и дошел до аванпостов. Со всех сторон отряды человек в сто – полтораста и больше подходили к армии и занимали назначенные места. Эта ночь определена была для сбора пехоты.

«Хорошо еще, что мы идем не к Парижу, – говорил себе Шико, – а то по дороге набрали бы тысяч сто».

На другой день в восемь часов утра армия, состоящая из тысячи пеших и двух тысяч конных воинов, показалась в виду Кагора. Но город приготовился к защите: жители, напуганные авангардом наваррской армии, предупредили господина де Везена.

– Ага! – признал король, которому Морне сообщил эту новость. – Нас опередили! Досадно!

– Главное, правильно вести осаду, государь, – сказал Морне. – Подождем, пока к нам присоединятся еще тысячи две, чтобы уравновесить силы.

– Соберем военный совет, – предложил де Тюренн, – и будем копать траншеи.

Шико слушал все это с испуганным видом. Задумчивая, почти жалкая мина короля наваррского подтверждала его подозрения: Генрих – плохой полководец. Только это его несколько и утешало.

Генрих выслушал все мнения, не говоря ни слова. Но вдруг, словно очнувшись от задумчивости, поднял голову и повелительным тоном заявил:

– Господа, вот что надо сделать. У нас три тысячи человек, и еще две тысячи вы ждете, господин Морне?

– Так, государь.

– Это составит пять тысяч. При правильной осаде за два месяца из них убьют тысячу или полторы. Смерть их дурно подействует на других, и нам придется снять осаду и отступить. Отступая, мы потеряем еще тысячу – половину наших сил. Пожертвуем лучше пятьюстами сейчас же и возьмем Кагор.

– Как же это осуществить, государь? – спросил Морне.

– Мы пойдем против тех кагорских ворот, которые к нам ближе. На дороге встретим ров и наполним его фашинами. В этом деле погибнет до двухсот человек, но мы достигнем ворот.

– Потом, государь?

– Достигнув ворот, мы взорвем их петардами и через проломы проникнем в город. Остальное Бог решит.

Шико, охваченный ужасом, воззрился на Генриха.

«Да, – решил он, – трус и хвастун – настоящий гасконец! Не сам ли ты и петарду-то подложишь под ворота?»

В ту же минуту Генрих, как будто подслушав размышления Шико, воскликнул:

– Не будем терять времени, господа! Куй железо, пока горячо! Вперед! Кто любит меня – за мной![10]10
  «Кто любит меня – за мной!» – знаменитая фраза, впервые произнесенная французским королем Филиппом VI (1293–1350) и с тех пор неоднократно употреблявшаяся.


[Закрыть]

Шико подошел к Морне, с которым ему не удавалось поговорить во время пути, и шепнул ему на ухо:

– Разве вам хочется, чтобы вас всех перебили, не исключая и короля?

– У его величества добрые латы!

– Впрочем, – прибавил Шико, – не думаю, что король проявит безрассудство и сам полезет в эту резню!

Морне пожал плечами и отвернулся от господина посла.

«Поистине, – заключил Шико, – господин де Морне мне куда симпатичнее когда спит, чем когда бодрствует. Пусть лучше храпит, чем говорит, – он так гораздо обходительнее».