Текст книги "Сорок пять. Часть вторая, третья"

Генрих III отвернулся от него с досадой и со словами:

– Решительно, эти Жуайезы упрямее даже Валуа. Вот один из них – всякий день показывает свое бледное лицо и глаза, окруженные черными кругами, и бог знает из-за чего столько мучений! Хорош будет мой двор, если у всех будут такие унылые лица!

– О государь! Не беспокойтесь! Лихорадочный румянец скоро заиграет на моих щеках! Все, видя мою улыбку, подумают, что я счастливейший из людей!

– Да, но я-то знаю, что это не так, жалкий упрямец, и это будет меня печалить.

– Ваше величество позволит мне удалиться?

– Да, да, дитя мое, ступай и будь мужчиной.

Молодой человек поцеловал руку короля, отдал почтительный поклон королеве-матери, гордо миновал д’Эпернона, который ему не поклонился, и оставил кабинет.

Едва он переступил порог, как король крикнул:

– Заприте двери, Намбю!

Швейцарец, которому отдан был этот приказ, объявил в передних, что король более не принимает. Тогда король подошел к герцогу д’Эпернону и ударил его по плечу.

– Ла Валетт, сегодня вечером ты прикажешь раздать твоим Сорока пяти денежную награду и распустишь на целые сутки! Я хочу, чтобы они повеселились. Они спасли меня, как белая лошадь спасла Суллу.

– Спасли? – повторила Екатерина с удивлением.

– Да, матушка. Спросите у д’Эпернона!

– Я спрашиваю вас – это, я думаю, лучше.

– Если так, то выслушайте. Наша любезная кузина, сестра вашего друга господина де Гиза… О, не отпирайтесь, это ваш друг.

Екатерина улыбнулась, и улыбка эта как будто говорила: «Он не поймет никогда». Король видел эту улыбку, он сжал губы и продолжал:

– Сестра вашего друга де Гиза приготовила мне вчера засаду.

– Засаду?

– Да, вчера меня едва не схватили и, может быть, убили бы.

– Кто же, герцог де Гиз?

– Вы не верите?

– Признаюсь, не верю.

– Д’Эпернон, друг мой, расскажи матушке все происшествие, с начала до конца. Если я буду говорить сам, а она поднимет плечи, вот как теперь, – я рассержусь, а я, клянусь честью, берегу свое здоровье.

И, обращаясь к Екатерине, прибавил:

– Прощайте, матушка. Любите де Гиза сколько вам угодно. Я уже заставил колесовать господина де Сальседа, вы помните!

– Без сомнения.

– Ну, пусть Гизы подражают вам, пусть не забывают этого. – И король, подняв плечи еще выше, чем его мать, ушел в свои комнаты, сопровождаемый Мистером Лоу, которому пришлось бежать, чтобы не отставать от своего короля.

LVII
Красное Перо и Белое Перо

Поговорив о людях, расскажем и о событиях. Было восемь часов вечера, и одинокий, печальный домик Робера Брике темным треугольником вырисовывался на сером небе, предрасположенном более к дождю, чем к ясной погоде.

Этот дом, всем своим видом показывающий, что душа покинула его, был достойным соседом того таинственного дома, о котором мы уже сказали несколько слов и который возвышался прямо напротив. Философы, утверждающие, что именно предметы неодушевленные видят, чувствуют и говорят особенно красноречиво, заметили бы, что эти два дома зевают, глядя друг на друга. Невдалеке раздавался страшный шум меди, смешанный с неясными голосами и визгом, – будто какие-то гномы усердно работали в своей пещере.

Шум привлек молодого человека в фиолетовом токе с красным пером и в сером плаще. Этот красивый кавалер простоял минут десять перед источником шума и медленно, задумчивый, с поникшей головой, возвратился к дому Робера Брике.

Эта малогармоничная симфония слагалась из стука кастрюль, шума меди, криков поваров и господина Фурнишона, хозяина гостиницы «Шпага гордого рыцаря», заботившегося о приготовляемых кушаньях, и визга госпожи Фурнишон, присматривающей за уборкой комнат в башенках.

Молодой человек в фиолетовом токе посматривал на огонь, вдыхал благоухание дичи, вопрошал взглядом оконные занавеси и отходил прочь; потом опять начинал все заново. Однако эта беззаботная на первый взгляд прогулка ни разу не переходила за известную границу – струйку воды, что текла поперек улицы от дома Робера Брике к таинственному дому.

Надо также сообщить, что всякий раз, как молодой человек подходил к этой границе, он видел другого, почти одних с ним лет, в черном токе с белым пером и в фиолетовом плаще.

С нахмуренным челом, с твердым взором, рукой придерживая шпагу, тот, казалось, говорил, подобно гиганту Адамастору: «Ты не сделаешь и шагу вперед, не встретив бури!»

Молодой человек с красным пером, первый из выведенных нами на сцену, подходил к границе, наверно, в двадцатый раз, ничего этого не замечая – так он задумался! Не может быть, чтобы он упустил из виду самого часового, ходившего по одной с ним улице. Но тот был слишком хорошо одет, чтобы принять его за вора. Да и, кроме того, молодого человека слишком занимало происходившее у «Шпаги гордого рыцаря», чтобы он мог беспокоиться о чем-нибудь другом.

Напротив, лицо часового с белым пером при каждом приближении Красного Пера делалось все грознее и мрачнее; наконец терпение Белого Пера истощилось, и он, чтобы привлечь внимание Красного Пера, толкнул его. Тот поднял голову и на лице стоявшего перед ним прочел всю неприятность впечатления, испытываемого при своем появлении.

Это очень естественно навело его на мысль, что он стесняет, и внушило желание узнать, чем именно. И в заключение он стал пристально всматриваться в домик Робера Брике. Потом взглянул на дом, стоявший напротив него. Наконец, рассмотрев тот и другой, не обращая или делая вид, что не обращает внимания на неприязненные взоры Белого Пера, он повернулся к нему спиной и вновь обратился к пылающему огню печи господина Фурнишона.

Белое Перо, довольный отступлением противника (он именно так воспринял его уход), принялся за прежнее – ходить от запада к востоку, тогда как Красное Перо шел от востока к западу. Каждый, дойдя до назначенной точки, возвращался назад и шел опять к другому по прямой линии, так что, если бы не ручеек, этот новый Рубикон, который нужно перейти, они столкнулись бы нос к носу.

Белое Перо с видимым нетерпением закрутил свой маленький ус. Красное Перо принял удивленный вид и снова взглянул на таинственный дом. Тогда Белое Перо сделал шаг вперед, чтобы перешагнуть Рубикон, но Красное Перо уже удалялся – прогулка в противоположные стороны началась снова.

В продолжение минут пяти можно было предполагать, что они встретятся лишь у антиподов, – но нет, оба с одинаковой точностью и в одно время обернулись. Как два облака, гонимых встречными ветрами, молодые люди приблизились к Рубикону и на этот раз остановились друг перед другом, решившись скорее наступить на чужую ногу, чем отступить хоть на шаг.

Более нетерпеливый, может быть, чем его противник, Белое Перо, вместо того чтобы остановиться, как прежде, на границе ручейка, перешел Рубикон и заставил отступить Красное Перо, который, не ожидая такой отваги, едва не потерял равновесия.

– Э, милостивый государь, вы сошли с ума или хотите вызвать меня на ссору оскорблением?

– Милостивый государь, я хотел дать вам понять, что вы меня стесняете! Мне даже казалось, что вы и без того заметили это.

– Нисколько, милостивый государь, я имею обыкновение не замечать того, чего мне не хочется заметить.

– Между тем есть предметы, на которые вы обратите внимание, если ими блеснуть перед вашими глазами. – И, соединяя дело со словом, молодой человек распахнул плащ и вынул шпагу, – луч луны, показавшейся в эту минуту между облаков, отразился на ней.

Красное Перо остался неподвижен.

– Можно подумать, – сказал он, пожимая плечами, – что вы в первый раз вынимаете из ножен шпагу, – так вы спешите обнажить ее против того, кто не защищается.

– Да, но будет защищаться, я надеюсь…

Красное Перо спокойно улыбнулся, что удвоило раздражение его противника.

– К чему и по какому праву вы мешаете мне гулять по этой улице?

– Хороший вопрос! Потому, что мне это не нравится.

– А, потому, что это вам не нравится?!

– Без сомнения.

– Вам никто не мешает прогуливаться! Разве вы имеете позволение от короля одному ходить по улице Бюсси?

– А вам какое до этого дело?

– Как – какое дело? Я верный подданный его величества и не хочу ослушаться его повеления.

– А, вы смеетесь!

– Может быть! Вы угрожаете мне?

– Я вам говорю, милостивый государь, что вы меня стесняете, и, если вы не удалитесь по доброй воле, я сумею удалить вас силой.

– Ого, милостивый государь, это мы еще посмотрим!

– Черт возьми! Я жду этого целый час!

– Милостивый государь, в этой части города я имею дело, касающееся меня одного. Предупреждаю вас во избежание недоразумений. Теперь, если уж таково ваше желание, я охотно скрещу с вами шпагу, но не удалюсь.

– Милостивый государь, – Белое Перо, заставляя свистеть свою шпагу, стал в позицию, – меня зовут граф Генрих дю Бушаж. Я брат герцога Жуайеза. В последний раз спрашиваю вас: хотите вы уступить место и уйти отсюда?

– Милостивый государь, – отвечал Красное Перо, – меня зовут виконт Эрнотон де Карменж. Вы меня нисколько не стесняете, и я нисколько не нахожу неприятным, если вы не уйдете отсюда.

Дю Бушаж подумал немного и вложил шпагу в ножны.

– Извините меня, сударь, я полусумасшедший от любви.

– Я тоже влюблен, – отвечал Эрнотон, – но не считаю себя сумасшедшим.

Генрих побледнел:

– Вы влюблены?

– Да.

– И вы признаетесь в этом?

– Давно ли это стало преступлением?

– Но та, в которую вы влюблены, живет на этой улице?

– На время – да!

– Ради неба, милостивый государь, скажите: в кого вы влюблены?

– Ах, господин дю Бушаж, вы не подумали, задав этот вопрос. Вы знаете очень хорошо, что дворянин не может открыть тайны, только половина которой принадлежит ему.

– Правда, правда, извините, господин де Карменж. Но поистине под небесами нет никого несчастнее меня.

В словах молодого человека было столько подлинного чувства и красноречивого отчаяния, что они тронули Эрнотона.

– О, я понимаю теперь, что мы соперники.

– Боюсь…

– Гм! – произнес Эрнотон. – Ну, милостивый государь, коли так, то мне надо быть откровенным.

Жуайез побледнел и поднес руку ко лбу.

– Мне, – продолжал Эрнотон, – назначили свидание.

– Свидание?

– В полной форме.

– На этой улице?

– На этой улице.

– У вас есть записка?

– И написанная прекрасным почерком.

– Рукой женщины?

– Нет, мужчины.

– Мужчины? Что вы хотите этим сказать?

– То, что говорю. Мне назначено свидание с женщиной посредством записки, написанной прекрасным мужским почерком. Конечно, это не таинственно, но зато изящнее; вероятно, у нее есть секретарь.

– Ах, это похоже на нее! – прошептал Генрих. – Доканчивайте! Ради неба, докончите!

– Вы просите так убедительно, что я не могу отказать. Итак, я расскажу вам содержание записки.

– Я слушаю.

– Вы увидите, похоже ли это на то, что касается вас.

– Довольно, милостивый государь, сжальтесь. Мне не назначали свидания… я не получал записки.

Эрнотон вынул из кошелька маленький листок бумаги.

– Вот записка… но в такую темень ничего нельзя разобрать. К счастью, она не длинна и я помню ее содержание. Вы скажете мне, конечно, если ошиблись в подозрениях?

– О, будьте уверены!

– Записка содержит следующее: «Господин Эрнотон! Я поручаю моему секретарю сказать вам, что имею сильное желание поговорить с вами. Ваши добрые качества вполне оценены мной». Последняя фраза даже подчеркнута. Я пропускаю несколько строк, которые слишком льстят моему самолюбию.

– И вас ждут?

– То есть я жду, как вы видите.

– Так вам должны отворить дверь?

– Нет, свистнуть три раза в окошко.

Генрих, трепеща всем телом, положил одну руку на плечо Эрнотона, а другой указал на таинственный дом.

– Оттуда?

– Совсем нет, – Эрнотон махнул на башенки «Шпаги гордого рыцаря», – оттуда.

Генрих вскрикнул от радости:

– Так вы пришли не сюда?!

– Э нет, записка ясно говорит: гостиница «Шпага гордого рыцаря».

– О, я желаю вам счастья, милостивый государь! – Молодой человек сжал его руку. – Простите мою невежливость, мое безрассудство! Увы, для человека истинно любящего ничто не существует в мире, кроме одной женщины. Видя, что вы беспрестанно сюда подходите, я тотчас вообразил, что она назначила вам свидание.

– Мне нечего вам прощать, милостивый государь, – улыбнулся Эрнотон, – я и сам подумал, что вы пришли на эту улицу по одной причине со мной.

– И вы имели невероятное терпение не сказать мне об этом, милостивый государь? О, вы не любите!

– Выслушайте же! Я не имею на нее больших прав, и, прежде чем я рассержусь, мне хотелось бы несколько уяснить дело. Эти знатные дамы так капризны, а мистификация так занимательна!

– Вы любите не по-моему, господин де Карменж, и однако…

– Однако?..

– Однако гораздо счастливее.

– А, так в этом доме обитают сердца суровые?

– Господин де Карменж, вот уже ровно три месяца, как я безумно люблю ту, которая здесь живет, и не имел еще блаженства слышать звук ее голоса.

– Черт возьми! Недалеко же вы ушли. Но позвольте…

– Что такое?

– Вы не слышали свиста?

– В самом деле, кажется, слышал…

Молодые люди прислушались: со стороны «Шпаги гордого рыцаря» второй раз раздался свист.

– Граф, извините, что оставляю вас, но вот сигнал, который меня призывает.

Свист раздался в третий раз. Эрнотон быстро удалился, и собеседник его видел, как он исчез в тени улицы.

А Белое Перо стал еще мрачнее, чем прежде, – такого рода борьба заставила его выйти из летаргии. Он решил: «Пойду постучусь, как обычно, у проклятой двери, которая никогда не отворяется…» И дю Бушаж неверными шагами приблизился к дверям таинственного дома.

LVIII
Дверь отворяется

Но по мере приближения к дверям таинственного дома обычная нерешительность овладевала бедным Генрихом.

– Смелей! – говорил он самому себе. – Постучим! – И он сделал еще шаг.

Но прежде чем взяться за молоток, он обернулся еще раз в ту сторону, где блестели огни «Шпаги гордого рыцаря».

«Туда для любви и счастья входят люди, которых звали, а они этого даже не домогались. Почему же мое сердце неспокойно, почему беспечной улыбки не видно на моем бледном лице? Может быть, и мне удалось бы туда войти, вместо того чтобы тщетно проситься сюда». Так думал он. В это мгновение звук колокола церкви Сен-Жермен-де-Пре печально прозвучал в воздухе.

– Пора, – прошептал Генрих, – десять часов! – И, поставив ногу на порог двери, приподнял молоток. – Ужасная жизнь, жизнь старика! О, когда-нибудь я скажу: «Прекрасная смерть, улыбающаяся, кроткая смерть, приветствую тебя!» – Он ударил во второй раз. – Всегда так! – Прислушался. – Вот шум внутренней двери – ее отворяют; потом этот шум переходит на лестницу – она скрипит; вот подходят сюда… Всегда так, всегда одно и то же! – И он ударил третий раз. – Еще удар, последний… Шаги делаются легче, служитель смотрит через замочную скважину, видит мое бледное, подозрительное, несносное лицо, потом удаляется… Никогда не отворится эта дверь!

Прекращение всякого шума, казалось, подтверждало предсказание несчастного юноши.

– Прощай, жестокий дом! Прощай до завтра!

И, наклонившись так, что лоб его приходился вровень с каменным порогом, он запечатлел на нем из глубины души поцелуй, который заставил бы вздрогнуть и гранит. Однако сердца жителей дома еще тверже, еще суровее… Юноша собрался было удалиться так же, как это сделал вчера, как собирался делать это все последующие дни.

Но едва он сделал два шага назад, как, к глубокому его удивлению, ключ повернулся в замке, дверь отворилась и слуга низко ему поклонился. Это был тот самый человек, портрет которого мы описали во время его разговора с Робером Брике.

– Добрый вечер, милостивый государь, – произнес он сиплым голосом, звуки которого показались дю Бушажу нежнее и приятнее голосов херувимов, слышанных в детских грезах.

Трепеща всем телом, Генрих, отошедший уже шагов на десять, быстро возвратился и, стиснув руки, покачнулся так приметно, что слуга поддержал его с очевидным выражением почтительного сострадания.

– Прошу вас, милостивый государь, объясните мне ваше поведение.

– Я так любил, – отвечал молодой человек, – что не знаю более, могу ли я еще любить. Сердце мое столько билось, что не могу сказать, бьется ли оно еще.

– Угодно ли вам, милостивый государь, – предложил столь же почтительно слуга, – сесть возле меня и поговорить?

– О да!

Слуга сделал ему знак рукой. Генрих повиновался этому знаку, как повиновался бы жесту французского короля или римского императора.

– Говорите, милостивый государь. – Они сели рядом. – Скажите мне ваше желание.

– Друг мой, – отвечал дю Бушаж, – мы не в первый раз говорим с вами. Много раз, вы помните, я подкарауливал вас на повороте улицы; я предлагал вам столько золота, что самый жадный из людей был бы доволен; в другой раз я пробовал вас устрашить – вы никогда не слушали меня. Вы видели мои мучительные страдания и нисколько не сочувствовали мне, по крайней мере, я этого не замечал. Сегодня вы сами приглашаете меня выразить свои желания. Что случилось, боже мой?! Какое новое несчастье скрывается для меня за вашей неожиданной снисходительностью?

Слуга вздохнул. Под этой грубой оболочкой, очевидно, билось чувствительное сердце. Генрих услышал этот вздох и ободрился.

– Вы знаете, – продолжал он, – кого и как я люблю; вы видели, как я преследовал одну женщину и как нашел ее дом, несмотря на все ее усилия скрыться. Никогда, в самые отчаянные минуты, ни одно горькое слово не сорвалось с моего языка, никогда мысль о насилии, которая могла родиться от отчаяния и советов пылкой юности, не владели мной долее мгновения.

– Это правда, милостивый государь, и моя госпожа отдает вам полную справедливость.

– Согласитесь, – продолжал Генрих, сжимая в своих руках руки бдительного слуги, – разве я не мог бы, когда вы отказываетесь впустить меня, как-нибудь вечером вышибить дверь, что давно сделал бы на моем месте последний пьяный или влюбленный школьник, хотя бы для того, чтобы взглянуть только на эту неумолимую женщину, хоть сказать бы только, что я ее люблю?

– Это тоже правда!

– Наконец, – продолжал молодой граф с невыразимой кротостью и грустью, – я значу что-нибудь в этом мире: имя мое славно, богатства велики, сам король мне покровительствует – даже сейчас король убеждал меня вверить ему тайну моих страданий, прибегнуть к нему.

– А-а… – протянул слуга с видимым беспокойством.

– Но я не хотел, – поспешил уведомить молодой человек, – нет, я все отверг – все, для того чтоб умолять эту дверь отвориться, зная, что она не отворится никогда.

– Граф, у вас сердце истинно благородное и достойно любви.

– И что же? – прервал Генрих с глубокой горечью. – К чему присудили вы это благородное сердце, по вашим собственным словам, достойное любви? Каждое утро мой паж приносит письмо – его даже не принимают. Каждый вечер я прихожу сам стучаться в эту дверь – мне отказывают. Наконец, меня оставляют страдать, отчаиваться, умирать на этой улице – и ни слова сострадания, в котором не отказали бы собаке, если она воет. Ах, мой друг, говорю вам: у этой женщины неженское сердце! Можно не любить несчастного, потому что нельзя приказать своему сердцу, но нельзя не сжалиться над несчастным, который страдает. Но нет, нет – эта женщина любуется моими мучениями. Эта женщина – без сердца, потому что, если бы у нее было сердце, она убила бы меня отказом из своих уст или велела бы убить ножом, ударом кинжала, – мертвый, по крайней мере, я не буду страдать.

– Граф, – отвечал слуга, выслушав все со вниманием, – женщина, которую вы обвиняете, далеко не так бесчувственна и жестока, как вы думаете. Поверьте мне – она страдает больше вас, и потому она заметила, поняла ваши страдания и чувствует к вам живое участие.

– Ох, это участие! – вскричал молодой человек, отирая холодный пот, капавший с его висков. – О, приди тот день, в который ее сердце узнает любовь – любовь такую, как моя! И если ей предложат участие вместо любви – я буду жестоко отомщен!

– Граф, граф! Разве то, что она вам не отвечает, доказывает, что она не любила? Может быть, эта женщина испытала страсть сильнее той, которую испытываете вы. Эта женщина любила, может быть, как вы никогда не будете любить.

Генрих поднял руки к небу.

– Когда любят так, то любят всю жизнь!

– Я разве сказал вам, что она не любит более, господин граф?

– Она любит! Любит! О боже мой, боже мой!

– Да, она любит. Но не ревнуйте к тому человеку, которого она любит, – его нет на этом свете. Моя госпожа – вдова, граф, – прибавил сострадательный слуга, надеясь успокоить этими словами горе молодого человека.

И в самом деле, будто по волшебству эти слова возвратили ему дыхание, жизнь и надежду.

– Ради неба, – взмолился он, – не оставляйте меня! Она вдова, говорите вы, стало быть, она вдова недавно, и источник слез ее иссякнет когда-нибудь. Она вдова! Ах, мой друг, она не любит никого, если любит один труп, тень, одно имя. Отсутствие в сравнении со смертью – рай. Сказать мне, что она любит мертвого, – значит сказать, что она полюбит меня… Э, боже мой, вся ее скорбь и страдания со временем прекратятся. Когда слезы вдовы Мавзола[11]11
  Мавзол – персидский сатрап Карии в 377–353 гг. до н. э. Фактически проводил самостоятельную политику, украсил свою столицу Галикарнас роскошными храмами и дворцами, покровительствовал наукам и искусствам. Начал сооружение собственной усыпальницы, именовавшейся мавзолеем и причисленной впоследствии к одному из семи чудес света.


[Закрыть], поклявшейся на смертном одре своего супруга в вечной печали, иссякли, тогда она вылечилась. Сожаление есть болезнь, и кто перенесет ее кризис, тот станет сильнее и полнее жизнью, чем когда-нибудь.

Слуга покачал головой:

– Госпожа моя, господин граф, как вдова Мавзола, клялась над умиравшим в вечной верности. Но я знаю ее: она сдержит свое слово и не будет так забывчива, как та, про которую вы говорите.

– Я буду ждать – буду ждать десять лет, если надо! – воскликнул Генрих. – Бог не допустит ее умереть от печали или насильственно сократить свои дни! Если она не умерла, значит, может жить, а если она живет – я могу надеяться.

– О, молодой человек, молодой человек! – увещевал его слуга сурово. – Не относитесь так легкомысленно к мрачным мыслям живых, к требованиям умерших! Она жива, говорите вы. Да, она жива! Жива не день, не месяц, не год – она прожила так семь лет!

Дю Бушаж содрогнулся.

– Но знаете ли, зачем, с какой целью она жила? Она утешится, надеетесь вы? Никогда, граф, никогда! Я это клятвенно утверждаю! Я, простой слуга умершего, я, который при его жизни верил добру, был полон надежд: мое сердце зачерствело после его смерти. Я, повторяю вам, я сам никогда не утешусь.

– Этот оплакиваемый человек, – прервал Генрих, – этот счастливый мертвец, этот муж…

– Он не был ее мужем, он был любовником! А женщина, та, которую вы любите, может иметь во всю свою жизнь только одного любовника.

– Друг мой, друг! – Молодого человека устрашило мрачное величие этого слуги, с возвышенным умом и в таком одеянии. – Заклинаю вас, помогите мне!

– Я! – вскричал тот. – Я! Послушайте, господин граф: если бы я считал вас способным употребить насилие, я убил бы вас вот этой рукой. – И он высунул из-под плаща мужественную руку, которая, казалось, могла принадлежать двадцатипятилетнему юноше, хотя седые волосы и согбенная спина придавали ему вид шестидесятилетнего старика. – Если же, напротив, – продолжал он, – я узнал бы, что госпожа моя любит вас, то умерла бы и она. Теперь, граф, мы объяснились, и не старайтесь знать более, потому что, клянусь честью – а моя честь, хотя я и не дворянин, стоит чего-нибудь, – клянусь честью, я сказал все, что можно сказать.

Генрих встал, совершенно подавленный.

– Благодарю вас за сострадание к моим мукам. Теперь я решился.

– Итак, вы будете спокойнее, господин граф, если удалитесь от нас и предоставите нас судьбе, которая ужаснее вашей, поверьте!

– Да, я удалюсь от вас, будьте спокойны, и навсегда!

– Я понимаю: вы хотите умереть.

– К чему скрывать? Я не могу жить без нее!

– Граф, мы часто говорим с госпожой о смерти, и, поверьте: смерть от своей руки хуже всех других.

– Для человека моих лет, моего имени и богатства есть одна смерть, которая всегда была прекрасна, – смерть при защите своего отечества и короля…

– Если страдания выше ваших сил, если вам нечего оставить на земле с сожалением, если смерть в сражении открыта вам, – умирайте, граф. Я давно уже умер бы, если бы не был осужден жить.

– Прощайте, – дю Бушаж протянул слуге руку, – благодарю вас. До свидания в другом мире!

И он поспешно удалился, бросив к ногам слуги, тронутого этой глубокой скорбью, полновесный кошелек с золотом.

На часах церкви Сен-Жермен-де-Пре пробило полночь.