Текст книги "Княгиня Монако"

XIII

Мы пришли в замешательство, тем более что снаружи доносился голос г-на де Сен-Мара, кричавшего мне:

– Ничего не бойтесь, госпожа герцогиня, это я, соблаговолите открыть мне.

Хитано так проворно скрылся через маленькую дверь, что это едва можно было заметить. Блондо посмотрела на меня вопросительно: я трепетала, но хотела выяснить истину. – Впусти господина коменданта, – приказала я ей.

Господин де Сен-Map вошел и окинул взглядом комнату; очевидно, он не заметил ничего подозрительного, ибо его сведенные брови разгладились. Он поклонился и попросил у меня прощения за то, что посмел явиться в столь поздний час, но только что прибыл придворный гонец, который привез важные новости и письмо для меня от отца.

Новости были таковы: опала г-на де Фуке, его арест в Нанте, его интриги и похождения с прекрасными дамами, шкатулка с письмами и все, что за этим последовало. Письмо отца состояло всего из нескольких строк:

«Моя дорогая дочь! Не заботьтесь больше о подопечном суперинтенданта, пусть он околевает как собака, и добейтесь расположения к себе г-на де Сен-Мара, который пользуется доверием г-на Кольбера: этот человек может принести всем нам пользу. Мой гонец, как я надеюсь, застанет Вас в Пиньероле; если Вас там уже не окажется, напишите коменданту и пригласите его на несколько дней в Монако; так поступают добрые соседи, и это пригодится в будущем. Ваш любящий отец Грамон».

Прежде всего я подумала, что мой муж, вероятно, захочет уехать на следующий день, но затем совет маршала меня успокоил. Следовало очаровать тюремщика, а у нас оставалось для этого не более суток; между тем, чтобы с большей вероятностью преуспеть в этом, я немедленно приступила к делу.

Вооружившись приятнейшей улыбкой, я подняла взгляд на коменданта и тотчас же встретила его глаза, устремленные на меня, – его никогда нельзя было застать врасплох.

– Господин Фуке был с вами в дружбе, сударь? – спросила я.

– Нет, сударыня.

Ответ был коротким и решительным, он выдавал человека, не привыкшего колебаться. Это было кстати, я поняла, что мне еще предстоит сказать.

– Я так и знала, этого следовало ожидать. Подобные вертопрахи нравятся только легкомысленным и заурядным людям. Суперинтенданту не пристало швыряться деньгами, если ему приглянулась какая-нибудь красотка, и засыпать ее любовными записками. Расскажите-ка мне лучше о господине Кольбере! Вот это человек! Господин де Сен-Map продолжал внимательно смотреть на меня.

– Да, – не спеша отвечал он, – господин Кольбер – усердный, деятельный и сведущий человек; это справедливый человек, это сдержанный человек; к тому же разве он не является учеником кардинала Мазарини?

– Ах, да, конечно. Этот любезный кардинал так меня любил!

– Он любил вас, сударыня? Простите, я не слишком деликатен, мне следовало бы удалиться и оставить вас в покое.

Господин де Сен-Map улыбался, кланяясь; эта улыбка казалась столь неуместной на лице тюремщика, что он тотчас же ее согнал – она не могла там задержаться.

– Нет, нет, сударь, вы мне нисколько не мешаете. Я не могу заснуть, как видите, и даже позвала своих горничных. Разумеется, покойный кардинал любил меня, поскольку кардинал де Ришелье был моим двоюродным дедом.

Блондо пододвинула к коменданту стул, он сел, и мало-помалу мы разговорились. Я была сама любезность и кротость. Я внимательно слушала г-на де Сен-Мара и не перечила ему – слоном, мне удалось так хорошо взяться за дело, что когти этого волка притупились. Он ушел от меня через два часа покоренный, и не потому что я ему что-нибудь обещала или в чем-либо призналась, а лишь благодаря моей искусной лести. То был один из редких случаев в моей жизни, когда я соизволила утруждать себя притворством. Филиппу следовало бы поблагодарить меня за это, ибо такое мне претит.

На следующий день г-н де Валантинуа узнал обо всем; он ни о чем не подозревал – его сон неподвластен даже дворцовым бурям. У меня не было никаких вестей от цыгана; Блондо, искавшая его по моему приказу, не могла его нигде найти весь день. Комендант распорядился подать завтрак в мою комнату и смиренно спросил, не сочту ли я за дерзость, если он попросит разрешение сесть со мной за стол. Посудите сами, могла ли я ему отказать! Я вела себя еще более ласково, чем накануне, и в качестве развлечения тюремщик предложил мне то, чего я желала больше всего на свете – посещение крепости.

Я поднималась вслед за комендантом на крепостные стены, карабкалась с ним по бесконечным лестницам и прикидывалась несведущей во многих известных мне вопросах, чтобы доставить ему удовольствие просвещать меня. Господин де Сен-Map показал мне башни, пустые карцеры и прочие утонченные прелести государственной тюрьмы. Возможно, я видела будущую камеру Лозена! С тех пор как граф оказался в этом отвратительном месте, оно беспрестанно стоит передо мной, я мысленно брожу там и провожу ночи напролет, пытаясь представить, в какой из этих ужасных конур он томится.

Но в ту пору я думала лишь о бедном Филиппе; передо мной возвышался мощный, совершенно прямой донжон, где, вероятно, его держали. На окнах стояли тройные решетки; то были не окна, а скорее бойницы; очевидно, свет должен был просачиваться сквозь них, как через воронку. Я содрогалась, глядя на эту башню. Сен-Map не говорил о ней ни слова; он рассказывал мне обо всем, кроме нее, а я не решалась его расспрашивать, опасаясь, как бы он не предпочел завершить осмотр.

В какое-то мгновение мне показалось, что за тройной решеткой маячит какая-то белая точка; комендант тоже обратил на нее внимание, ибо он очень резко встрепенулся, но тотчас же сдержал свой порыв; я притворилась, что этого не заметила, а г-н де Валантинуа вообще ничего не видел.

После этой долгой прогулки мы чувствовали себя немного уставшими и, главное, были весьма опечалены. Я вернулась в свою комнату, чтобы еще раз расспросить Блондо и узнать, нет ли известий от цыгана, исчезнувшего столь таинственным образом. Горничная больше не видела хитано; я начала серьезно за него опасаться. Мы сели за стол; обязанности дворецкого исполнял уже другой человек. Я смотрела на окружавшие меня незнакомые лица и, должно быть, являла собой плачевное зрелище. Неужели этот хитрый лис-комендант замыслил усыпить мои подозрения своей любезностью и проведал о нашем сговоре? Это повергало меня в трепет: а что если он решил оставить меня здесь?! Кроме того, я отношусь к числу людей, более всего желающих то, что труднодостижимо. Меня бросало в жар при мысли, что я так и не увижу Филиппа, ведь я знала, что он страдает совсем рядом, а мы не могли даже перемолвиться словом. Эта тайна манила меня. Почему моего друга держали здесь? В чем заключалась его вина? Кем был этот несчастный? Я невольно думала о нем, и от всех этих мыслей и догадок он становился в моих воспоминаниях еще прекраснее.

Господин де Валантинуа стал моим добрым гением. Он без всякой задней мысли, вполне искренне спросил г-наде Сен-Мара, куда подевался вчерашний смуглый дворецкий, который так ловко нес свою службу, прибавив, что хотел бы иметь такого же слугу.

– Все наши лакеи – такие бестолочи, – продолжал он. – Госпожа де Валантинуа сбивает их с толку, находя, что они все делают невпопад, и от страха не угодить они причиняют вдвое больше вреда.

– Ах! – вздохнул комендант с улыбкой, которая на этот раз показалась мне искренней. – Вы обратили внимание на моего милого Басто, господин герцог? В самом деле, это очень смышленый и очень честный малый. Он спас мне жизнь и предан мне всей душой; это единственный человек, которому я доверяю и от которого ничего не скрываю. Басто не может сейчас прислуживать за столом, так как он выполняет более важное поручение; я надеюсь, тем не менее, что о вас позаботятся не хуже.

– Я очень боюсь, что мы причиняем вам массу хлопот, сударь, – продолжала я со спокойствием, которого отнюдь не испытывала, – поэтому мы завтра же уедем.

В ответ комендант принялся говорить мне комплименты: в сущности, он не досадовал на наше присутствие; в особенности были рады гостям его офицеры, которые, очевидно, томились скукой в этой глуши, в этих мрачных стенах. Они почти не отличались от заключенных. В зал кто-то вошел; комендант усадил нас играть и ушел; его не было два часа. Я получила свободу действий и могла расспросить одного довольно красивого знаменщика, который не сводил с меня глаз и готов был рассказать мне не только о тюремных тайнах, если бы я ему позволила. Он не заставил себя долго упрашивать и все по порядку поведал мне о своей опасной службе. Я узнала, что в большой башне сидит некто неизвестный; комендант никогда не упоминает об этом узнике и порой проводит с ним целые дни, но никто не видит, как он к нему входит и как он от него выходит; без сомнения, это важный человек, поскольку ему подают изысканные кушанья на серебряных блюдах. Только Басто относил арестанту угощение; бесполезно было задавать ему вопросы: он хранил молчание, как и его господин. Стража совершала обходы этого донжона внизу – никто не поднимался вверх хотя бы на ступеньку. Когда г-н де Сен-Map прибыл с этим узником, тот был закутан в плащ, а на лице у него была черная маска; с тех пор число солдат удвоилось и никто больше не покидал крепость, ворота которой оставались закрытыми и мосты поднятыми, не говоря уж об опущенных решетках.

Эта история была способна возбудить любопытство сотни кумушек и заставить их напрасно ломать головы над ее разгадкой.

Комендант вернулся и принес нам извинения, не объяснив причины своего отсутствия. Я снова приняла как можно более любезный вид и пригласила г-на де Сен-Мара в Монако. Сославшись на то, что он нуждается в свежем воздухе, я сказала, что королевская служба не пострадает, если он ненадолго ее покинет. Тюремщик поблагодарил меня, но отказался наотрез:

– Я уже давно не могу отсюда уезжать, если только не случится какого-нибудь непредвиденного происшествия. Я слуга его величества и должен оставаться при своем деле. Возможно, это тяжелая служба, но я сам ее выбрал и не изменю ей.

Наконец, настал вечер! Мы разошлись по комнатам, нам предстояло уезжать на следующий день. Я задыхалась от досады и ярости. Моим мечтам суждено было разбиться, столкнувшись с этими неприступными стенами и волей этого еще более неприступного человека. Я молча позволила себя раздеть; Блондо понимала, что я не в духе, и не говорила со мной; она лишь сочла своим долгом сообщить мне о допущенной ею вольности.

– Его высочество спросил, можно ли повидать госпожу, а я ответила, что госпожа никого не принимает, так как она очень устала и ее ужасно утомила вечерняя жара.

– Хорошо, Блондо, как только я лягу, ты можешь вернуться к себе, девочка моя; сегодня ночью я не собираюсь бодрствовать или читать. Задвинь хорошенько все засовы и закрой дверь, а свою оставь открытой, так как мне здесь что-то не по себе.

Горничная ушла; прошел, наверное, час, а я никак не могла уснуть; кругом стояла мертвая тишина, и лишь в моей голове клокотали мысли, словно волны в разбушевавшемся море. Внезапно мне почудился приглушенный звук голосов со стороны комнаты Блондо; я не испугалась – напротив, я ждала, что хитано вернется, как он обещал накануне; я села в постели и прислушалась. Ни одна дверь не открылась, ни один предмет не шелохнулся, однако до меня доносился шепот – в этом не было никаких сомнений. Моя верная служанка не задула свечу, следуя моим указаниям; я окликнула Блондо, и она почти сразу же прибежала на мой зов, совершенно растерянная:

– Госпожа, это цыган!

– Ах! Пусть он войдет! Пусть он войдет скорее!

– Но, госпожа, он так напуган и дрожит, что я не узнаю его голоса. Он прошел через дверь в стене, когда я спала, и осторожно, чтобы я не вскрикнула, разбудил меня. Мне почему-то кажется, что это уже другой человек, и поэтому я дрожу еще сильнее, чем он.

– Все равно! Пусть он войдет!

Девушка сделала гостю знак, и он явился, закутанный в плащ, в надвинутой на лоб фетровой шляпе, которую он не стал снимать; он приказал Блондо выйти столь повелительным жестом, что я остолбенела от изумления. То был жест господина, в нем не было ничего от рабской угодливости цыгана. Горничная колебалась, не спеша подчиниться, но, поскольку мужчина вновь и более красноречиво взмахнул рукой, она повиновалась, однако предварительно зажгла свечи.

Мы остались одни, шляпа и плащ упали, и передо мной предстал Филипп! Я вскрикнула и едва не упала в обморок.

Он встал на колени возле моей кровати, взял мою руку, опустившуюся к его губам, и стал умолять меня тихим голосом, во имя моей и его жизней, успокоиться и не выдавать нас. Филипп был необычайно красив; его красота была ослепительной и божественной; его сходство с королем было как никогда заметным, но он походил на него так же, как ангел похож на человека: те же самые черты были исполнены неизъяснимого очарования, которое я не в силах ни объяснить, ни передать. Я смотрела на своего друга и молча слушала его – его слова были бальзамом для моей души, а его взор пылал огнем. Словом, стоит ли об этом говорить? Я уже призналась вам в том, какие странные чувства пробудил во мне Биариц; теперь те же чувства вспыхнули с новой силой – этот несчастный был таким трогательным, а его страдания столь безмерными!

Лишь в ту минуту, когда мы с Филиппом расставались, я узнала о том, как он сюда попал; вначале я даже не успела его спросить об этом; он рассказал мне все гораздо позднее, и я сейчас передам вам его рассказ.

XIV

Вот что произошло: мой цыган, как вам известно, был беззаветно предан Сен-Мару; во всяком случае, тот так считал. Басто, как правило, проводил с узником каждое утро, играя с ним по нескольку часов либо давая ему уроки музыки: он превосходно играл на лютне, так же как и на виоле. Позже его сменял комендант; он беседовал со своей жертвой, что не доставляло осужденному никакого удовольствия, или же они вместе читали книги, которые ему позволяли читать. Господин де Сен-Map и цыган обращались с Филиппом с величайшим почтением и садились в его присутствии, лишь получив на это разрешение, – он никогда им в этом не отказывал, хотя и держался с необычайным достоинством.

В тот день хитано, как всегда, направился к несчастному узнику, но на этот раз он рассказал ему о моем желании с ним встретиться, которое Басто разделял всей душой, что не вызывает сомнений; дворецкий также сообщил Филиппу о своем намерении помочь нам и о том, что он задумал сделать вечером.

Басто, как и комендант, был посвящен во все секреты крепости; подобно Сен-Мару, он добирался до башни потайными ходами, проложенными внутри мощных стен. Один из таких ходов вел в мои покои – именно по нему хитано убежал накануне. Ужасное обстоятельство! Этот человек находился возле г-на де Сен-Мара главным образом с одной-единственной целью: ему было приказано при малейшем неповиновении, при малейшей попытке к бегству или умышленном действии, направленном против коменданта, явиться к заключенному и немедленно заколоть его кинжалом. Он был одновременно тюремщиком и палачом. К счастью, благодаря моей счастливой звезде цыган стал нашим союзником!

Таким образом, он и Филипп условились, что Басто известит своего господина о том, что узнику якобы нездоровится – такое порой с ним случалось. В подобных случаях цыган оставался с больным; как и все его соплеменники, он отчасти был знахарем и лечил Филиппа по-своему, нередко проводя ночи возле его постели. Сен-Map никогда этому не противился, поскольку, следует признать, что, за исключением свободы и любви, он ни в чем не отказывал узнику. В таких случаях он редко заходил в камеру Филиппа, деликатно избавляя его от своего присутствия. Подобные дни были для несчастного юноши благословенными. Все прошло как обычно. Комендант покинул нас, чтобы навестить заключенного; он застал его в постели; больной с большим трудом говорил и испытывал неодолимое желание спать. Басто сказал г-нуде Сен-Мару шепотом, что дал Филиппу болеутоляющие капли, и его ни в коем случае нельзя беспокоить, пока лекарство не подействует.

– Ухаживайте за ним как следует, Басто, – сказал дворянин, – я готов отдать двадцать лет жизни, лишь бы только он сейчас не умер.

– Придется оставить беднягу одного, он будет спать до завтра, и я тоже покину его этой ночью, поскольку ему требуется полный покой. Если он проснется от малейшего шума, это сведет действие лекарства на нет. Вы знаете, что можете на меня положиться: ничего не бойтесь, я отвечаю за все, исправно выполняя то, что должно быть сделано.

Сен-Map вернулся к нам; когда все легли спать, он снова пошел к Филиппу и нашел его в том же состоянии. Басто запер за комендантом дверь, не сомневаясь в том, что тот не появится здесь по крайней мере до следующего дня. Цыган тотчас же переодел узника в свой костюм, а сам закутался в постельное покрывало и для большей надежности спрятал лицо под маской (несчастный сам нередко поступал так, когда его охватывало отчаяние). Затем он объяснил Филиппу, каким путем ему идти, обозначив все повороты прохода, и занял место узника в его кровати. Славный Басто рисковал жизнью, что он делал впоследствии еще не раз и за что в конце концов поплатился головой. Таковы цыгане: они беспрекословно подчиняются тем, кто их защищает, но столь же безоговорочно ненавидят тех, кто их оскорбляет, – это страшные люди.

О дальнейшем не стоит говорить, все и так ясно. Мы расстались на следующий день, на рассвете; Филипп чувствовал себя счастливее короля, на которого он так был похож: он впервые в жизни изведал наслаждение и уносил с собой вечную память о нем. На прощание он сказал: – Я снова вас увижу, или же они убьют меня.

Не решусь описывать, что творилось в моей душе – мне самой это непонятно. С того дня передо мной открылась дотоле неведомая жизнь, и я без оглядки вступила на этот новый для меня путь; с тех пор я никогда не размышляла и не пыталась разобраться в своих чувствах, а лишь плыла по течению, сообразно времени и обстоятельствам. Мое сердце никогда не изменяло своей единственной любви – вот и все, что я могу утверждать.

Мы покинули крепость в полдень; комендант устроил для нас завтрак, на который я не пошла; я попросила принести мне в комнату чашку бульона, опасаясь, что меня выдадут глаза. Сен-Map увидел меня уже в дорожной полумаске; я была печальной, опиралась на руку Блондо и жалобно вздыхала.

– Приезжайте в Монако, – снова сказала я, садясь в носилки, – вас там встретят как друга, сударь, и окажут вам прием, достойный нашей признательности.

Комендант обещал мне приехать, но он выглядел озабоченным. Неужели он что-то заподозрил?

Оказавшись за занавесками кареты, прежде чем мы двинулись в путь, я обратила свой взгляд на башню, где томился столь сильно любивший меня человек, и не отрывала от нее глаз до тех пор, пока она не скрылась из вида.

Очень скоро мы прибыли в Монако. Я была довольна оказанным мне приемом и почестями – там я была государыней. Простолюдины выказали большую радость по поводу моего приезда. В мою честь возводили триумфальные арки, произносили торжественные речи и осыпали меня подарками. Я охотно все это принимала. Монако – дивный край, где можно наслаждаться изумительными пейзажами; несмотря на терзавшую меня тоску, которую я привезла с собой, я была поражена красотой этой страны. Замок, расположенный на берегу моря, окружен апельсиновой рощей. Он не особенно стар, прекрасно обставлен и весьма поражает вышколенными слугами и роскошной посудой. Город отнюдь не велик, это княжеская игрушка, однако Гримальди им гордятся. В их распоряжении – три судна, которые они называют флотом, четыре солдата, которых они именуют армией, и десять придворных, которых они называют двором.

Родственники г-на де Валантинуа были самыми важными людьми Италии, и многие из них собрались, чтобы образовать мой кортеж. У всех Гримальди были очень богатые, но нелепые наряды. Они восторгались нашими туалетами, в то же время порицая их, в особенности множество лент и шнурков с металлическими наконечниками, которые мы носили. Мне отвели необычайно просторную и необычайно мрачную спальню, с кроватными занавесями, привезенными из Константинополя одним из предков Гримальди. На свете нет более величественных и унылых покоев.

Господин де Валантинуа сиял от радости, он был здесь главным и больше не опасался насмешек вышестоящих. Он с гордостью показывал мне фамильные портреты, желая, чтобы я их похвалила, и подробно останавливался на памятных датах и подвигах каждого из своих предков, как будто разговаривал с женой какого-нибудь сборщика податей.

– Сударь, – сказала я, – я бы простила вам такие манеры, если бы вы не побывали в Бидаше; вы должны понимать, что я знаю толк в древности, и Ронсевальская битва, в которой сражался один из моих предков, происходила, насколько мне известно, не вчера.

Я полагала, что теперь, наконец, заживу спокойно, но не тут-то было. Судьба распорядилась иначе, как вскоре будет видно; разумеется, я отнюдь не ожидала этого, но романы будут сопутствовать мне всегда.

Монако, как я уже говорила, это прелестная страна; она включает в себя несколько городов, придающих ей весьма привлекательный вид, в первую очередь Ментону – большой и красивый город. Здесь мне устроили блистательный прием, и господа Монако возили меня по городу не без гордости, ибо все, что связано с французским двором, повсюду считается лучшим по своим достоинствам; дочь маршала де Грамона, внучатая племянница кардинала де Ришелье, которого так боялись и уважали во всей Европе, не может быть незначительной дамой.

В день моего приезда в Ментону мне поневоле пришлось увидеть множество смотревших на меня черных глаз, и мне показалось, что в толпе неизвестных мне людей промелькнули несколько знакомых лиц моих телохранителей-цыган. Я удивилась тому, что раньше, когда я была при дворе, где меня окружали родные, цыгане не давали о себе знать, а теперь находили меня, когда я была одна, вдали от всех своих близких. Меня поразило тогда еще одно обстоятельство. При моем появлении все обнажали головы, кричали и подбрасывали вверх шляпы, открывая рты, подобно птенцам, требующим корма. Лишь один мужчина, закутанный в коричневый плащ и прятавшийся за спинами остальных, не снимал своей темной фетровой шляпы. Это возбудило мое любопытство, ибо неизвестный мерещился мне повсюду, и я видела его двойников на всех перекрестках.

Ночью я не могла сомкнуть глаз из-за жары и изнурявшей меня беременности; я села у окна, чтобы немного подышать воздухом, насыщенным ароматом апельсиновых деревьев, и увидела своего незнакомца в плаще и фетровой шляпе; он прохаживался взад и вперед, держась на достаточном расстоянии от часовых, чтобы не привлекать к себе внимание. Я указала на него Блондо, поскольку теперь, когда я видела этого человека более отчетливо, мне показалось, что я его узнала, какой бы безумной ни была эта мысль. Вскоре она изгладилась из моей памяти, я родила в Монако сына и перестала думать о незнакомце.

Дело не в том, что я обожаю маленьких детей – на мой взгляд, это бестолковые существа, но у моего мужа появился наследник, который носил его имя, и теперь я стала более влиятельной, а мое положение в семье Гримальди упрочилось. Я превосходно играла роль королевы и держалась со своими придворными величественно, чтобы они поняли, как я могла бы вести себя на какой-нибудь другой сцене; никогда еще в княжестве так не веселились, как в ту пору: танцы устраивали повсюду.

Невозможно вообразить, сколько войн довелось пережить жителям Монако и нашей Геркулесовой гавани во времена гвельфов и гибеллинов, когда господа Спинола и Гримальди сражались друг с другом за право обладания этой скалой, которая в итоге осталась в руках последних. В Монако можно увидеть множество старых картин и изображений, увековечивших эти деяния. Они составляют большую половину дворцовой галереи, где все же имеются несколько ценных полотен. На одном из них изображен Франческо Гримальди в облачении монаха, как и все его сообщники, изгоняющий гибеллинов, сторонников семейства Спинола, из города, предварительно перерезав три четверти его жителей, как это было тогда принято. Эти ряженые изображены на гербе господ Гримальди: два монаха со шпагой в руке, поддерживающие другой рукой свой родовой щит.

Среди всех этих уместных в княжеском доме картин меня заинтересовала одна, сюжет которой оставался мне непонятным. В центре ее был изображен некий сарацин в роскошном наряде; он стоял на коленях в церкви, напротив очень красивой женщины, также преклонившей колени. Сложив руки, они страстно молились. Вокруг, в небольших медальонах, виднелись другие сцены: густые леса, пейзажи, корабли, сражения; женщина, занесшая кинжал над другой женщиной; та же преступница с разметавшимися волосами и привязанная к дереву; другие женщины – жертвы похищения; пожары и всевозможные шалости в том же духе; и на первом плане везде был все тот же сарацин, с саблей в руках коловший, рубивший и сжигавший все на своем пути, – все это сопровождалось неразборчивыми латинскими и итальянскими надписями, относившимися к X веку.

(Кстати, я забыла упомянуть о том, что мои подданные обращались ко мне по-итальянски, и, поскольку мне было в тягость отвечать им на том же языке, я стала изъясняться по-французски с присущей мне уверенностью. Никогда еще мне не доводилось видеть более изумленных лиц.)

Я спросила г-на де Валантинуа, кто этот столь храбрый и красивый турок; он ответил, что это Харун из долины Каштанов; больше он ничего не знал – я думаю, это все, что рассказала ему кормилица.

Эту долину Каштанов превозносили повсюду как одно из прекраснейших мест на свете; я попросила, чтобы меня туда отвезли. Сразу же после родов было решено, что я туда отправлюсь, и все стали хлопотать, чтобы устроить для меня праздник. Каждый уверял, что мне предстоит увидеть чудо; я желала узнать историю этого места, но никто об этом ничего не знал – жители Монако вообще чрезвычайно невежественны. Они знали только, что Харун был знаменитым пиратом и что впоследствии он обратился в христианскую веру. Говорили также, что его душа блуждает среди деревьев, которые он посадил (странное занятие для пирата – сажать деревья!), и что каждый век, в определенный год, он во плоти и кости возвращается на землю и продолжает творить свои бесчинства, будучи обреченным на это до всеобщего отпущения грехов. Приближалось время явления Харуна. Это отнюдь не вызывало у меня досаду – я была не прочь встретиться с этим корсаром с того света и узнать от него о том, что там творится, – это помогло бы правильно вести себя в этом мире.

Один довольно образованный монах-францисканец обещал познакомить меня с полной историей Харуна и в самом деле сдержал свое слово. Вскоре я вам ее расскажу. Сначала же я должна объяснить, почему мне так и не удалось тогда попасть в долину Castagni note 10Note10
  Каштанов (ит.)


[Закрыть] – мне помешали это сделать два события.

В то время, когда все готовились к празднику и ученые мужи Монако слагали стихи в мою честь, а женщины плели венки и гирлянды из цветов, правящий князь Онорато II заболел. Должно быть, я где-то говорила, что он был дед моего мужа и брат архиепископа Арля. Его досточтимая супруга, Ипполита Тривульцио Мельцо, уже давно умерла, а сын последовал в мир иной за матерью. Таким образом, г-ну де Валантинуа предстояло занять место на престоле, если Богу будет угодно забрать его деда. Лепестки роз оборвали, стихи убрали в ящик, и все отправились в церковь молиться за продление жизни Онорато II, чрезвычайно любимого своими подданными и действительно весьма достойного государя.

Князь был стар, его дни были сочтены, и он скончался у меня на руках, успев благословить своего правнука и велев слугам впредь повиноваться нам так же, как ему. Этот добрый старец тронул мое сердце в час своей кончины; я полюбила его, когда Бог призвал его к себе, и это облегчило мою скорбь – во всяком случае, я оплакивала его не дольше, чем длилась моя любовь к нему.

Сразу же после смерти Онорато II мой муж был провозглашен князем под именем Лодовико I. (Он был крестным сыном короля Людовика XIII). Господина де Валантинуа короновали только после похорон деда, которые были великолепными. Не стоит упоминать о том, что я разделила с мужем все почести – отныне мы с ним стали владетельными князем и княгиней Монако, а мой новорожденный сын получил титул герцога де Валантинуа от своей няни, величавшей его «ваше высочество». Моим духовником был один молодой монах; он постоянно над этим смеялся, словно это не было совершенно естественно.

Первые дни траура, ритуалы, изъявления почтения, письма и соболезнования отсрочили прогулку, о которой я, тем не менее, продолжала часто думать. Внезапно распространилась важная новость: Харун вернулся, причем на сей раз столь очевидно, что смешно было в этом сомневаться; в довершение всего он явился в сопровождении целой шайки дьявольских отродий, явно почерневших от адского пламени; до сих пор они вели себя тихо, но вскоре, без сомнения, должны были обрушиться на мирных жителей Монако. Разбойников уже видели, и сотни очевидцев это подтвердили; крики ужаса долетали даже до нас. Двадцать наших игрушечных солдатиков вряд ли были способны обратить их в бегство.

Как известно, я унаследовала отцовскую смелость, и это происшествие меня раззадорило; я приняла решение увидеть все своими глазами, чтобы убедиться, живые ли это люди или духи. Господин Монако счел мой замысел чересчур дерзким и попытался мне это запретить, хотя он был заранее уверен, что я его не послушаюсь. Мне предстояло посетить долину; поездку, отложенную из-за смерти князя, перенесли с лета на осень – это было более удобно и менее утомительно. Торжество в мою честь отменили, так как это было бы проявлением неуважения к памяти нашего предка, едва сошедшего в могилу, но я могла в свое удовольствие кататься по своим владениям, и если мне было суждено встретиться с врагами моих подданных – тем лучше: я должна была заботиться о своем народе и точно знать, какие опасности ему угрожают. Взяв этот довод на сооружение, я с немногочисленной свитой отправилась в путь.