Текст книги "Мадам де Шамбле"

XXXIX

Я остался один, испытывая столь приятное чувство удовлетворения от победы над врагом, а также еще более приятное чувство разделенной любви. Возможно, это был мой звездный час: я ощущал, что мои силы достигли полного расцвета, и в то же время осознавал, что земля всего лишь лестница, ведущая в Небо, и в нашей физической оболочке заключена грядущая божественная сущность.

Внезапно меня охватило непреодолимое желание видеть Эдмею. Решив, что Грасьен сам позаботится о своем возвращении в Берне, я бросился в конюшню, оседлал лошадь и помчался в Эврё.

С тех пор как г-жа де Шамбле уехала, не прошло и получаса. За это время она могла преодолеть в наемном экипаже не более одного льё, и я рассчитывал догнать ее, так как скакал галопом.

В самом деле, через час я увидел знакомый экипаж, въезжавший в лесок, что начинался за поворотом дороги. Вскоре я поравнялся с каретой графини.

Узнав меня, Эдмея вскрикнула от радости и остановила экипаж.

Я придержал свою лошадь.

– Итак? – спросила она.

– Итак, я его видел, и все прошло великолепно. У нас, действительно, есть смертельный враг, но он не сможет причинить нам вреда – по крайней мере, я на это надеюсь.

– По правде говоря, мне не терпится узнать, как все было.

– Где я могу вам об этом рассказать?

– Сегодня вечером, в саду у Зои, если вам угодно.

– И я подумал о нем же.

– Вероятно, вы внушили мне эту мысль, – произнесла Эдмея с улыбкой. – Я надеюсь, что в конце концов мы с вами станем одинаково думать, как уже одинаково чувствуем. Продолжайте свой путь, прекрасный рыцарь. Никто не должен видеть нас вместе на большой дороге. Увидимся вечером под аркадой.

– Я ждал бы вас там в любом случае. В котором часу мы встретимся?

– Приходите, когда пожелаете; я же приду, как только стемнеет.

– О! Можете не сомневаться – я уже буду там.

Мы обменялись воздушными поцелуями, и я пустил лошадь вскачь. Ехать впереди Эдмеи означало видеть ее как можно дольше.

Я приехал в Рёйи около часа.

Дорога из Жювиньи в Эврё проходила в полукилометре от Рёйи. Взяв в доме Альфреда книгу, я вернулся к тракту и, как одинокий мечтатель, сел у обочины в ожидании Эдмеи.

Это была еще одна возможность увидеть ее.

Когда в нашу душу входит истинная любовь и безраздельно овладевает ею, понять это способна лишь женщина, внушающая нам подобное чувство. К счастью, Эдмея любила меня столь же страстно, как я ее: было бы сущей пыткой любить так сильно и встречать в ответ лишь слабый отклик.

Примерно через полчаса показалась карета графини.

– Я почему-то предчувствовала, что увижу тебя еще до вечера, – сказала Эдмея, остановив лошадь. – Как же нам теперь быть, если мы не можем прожить хотя бы день друг без друга?

Я сделал ей знак, чтобы она поостереглась вести столь откровенные речи при Жозефине.

– О! Жозефина уже все знает, – отвечала Эдмея, – ей известно, что я люблю тебя, что ты моя жизнь, моя радость и мое счастье. Она никому не выдаст нашу тайну, даже аббату Морену. Не так ли, кормилица, – обратилась она к старой крестьянке, – ты сдержишь слово?

– Конечно, моя бедная крошка. О Боже, Боже! – добавила Жозефина, глядя на Небо и тяжело вздыхая. – Зачем только ты это сделала?

– Полно, – промолвила Эдмея со смехом, – если бы я совершила тяжкое преступление, разве я была бы столь счастлива? Счастье плохо уживается с угрызениями совести. Нет, милая Жозефина, моя совесть чиста; к тому же аббат Морен уже отпустил мне все грехи.

– Этот святой человек – сама доброта! – воскликнула старушка, всплеснув руками.

Мы с Эдмеей переглянулись.

И тут за деревьями промелькнула какая-то черная тень; приглядевшись, я узнал кюре из безымянного селения. Графиня тоже его заметила и невольно откинулась назад.

– О нет, не бойтесь! – сказал я. – Напротив, это наш добрый гений, дорогая Эдмея. Спускайтесь, давайте подойдем к нему.

Графиня не стала ни о чем спрашивать и молча вышла из экипажа – как всякая любящая женщина, она свято верила словам любимого человека.

Священник увидел, что мы направляемся к нему, и тоже пошел нам навстречу.

– Святой отец, – обратился я к кюре, – ваше благословение принесло мне удачу: теперь я самый счастливый человек на свете, и мне кажется, что я уже почти в раю.

– Отрадно слышать такие слова, тем более что подобные речи сегодня нечасто услышишь, – сказал священник.

– Душа моя, – сказал я Эдмее, – господин кюре из той самой деревни, где недавно случился пожар; это для него я собирал пожертвования, когда мы встретились во второй раз. Отец мой, – продолжал я, – госпожа графиня внесла тогда пятьсот франков, и я передал вам эти деньги для бедных.

– Сударыня, – произнес священник, – мне остается лишь поблагодарить вас. По-моему, излишне вам что-либо желать – ваша улыбка говорит, что вы совершенно счастливы.

– Святой отец, вы умеете читать в человеческих сердцах, – промолвила Эдмея.

И она добавила с чувством глубокой признательности:

– В самом деле, я очень счастлива.

– Да благословит Господь вас обоих, – сказал кюре, – я не сомневаюсь, что ваше счастье – Божья благодать; пусть же оно продлится как можно дольше!

Затем он посмотрел на нас с кроткой и печальной улыбкой, как бы спрашивая разрешения уйти.

Мы посторонились, склонив головы, и священник продолжил свой путь, нашептывая какую-то молитву.

Он еще больше исхудал и побледнел с тех пор, как я видел его в последний раз.

– Кюре пожелал нам земного счастья, – заметил я, – а его вскоре ждет вечное блаженство.

– Увы! – вздохнула графиня. – Кто знает, сколько цветущих жизнерадостных людей, уверенных, что впереди еще много лет, сойдут в могилу раньше, чем он!

Я вздрогнул и посмотрел на нее с испугом.

– Откуда у тебя такие мрачные мысли, любовь моя?

– Мрачные? Возможно… Просто мне пришла в голову одна мысль, и я выразила ее вслух. Не стоит придавать моим словам особого значения. Ну, а теперь, – продолжала она, – когда мы повидались и еще раз услышали, что любим друг друга, давай расстанемся, чтобы встретиться вечером и снова сказать друг другу о любви.

Эдмея села в экипаж. Я смотрел ей вслед, пока она не скрылась из виду, а затем направился в усадьбу друга.

Альфред вернулся в пять часов; со времени моего отъезда прошла неделя, но он встретил меня так, словно мы расстались только утром.

– Я очень рад тебя видеть, – сказал он, – и могу сообщить тебе приятную новость.

– Ты?

– А почему бы и нет? Неужели все приятные новости должны приходить исключительно из Берне?

– Нет, но, признаться, дорогой друг, ведь мне нечего от тебя скрывать, вести из Берне для меня важнее всего на свете.

– О! Значит, тебя может заинтересовать и то, что имеет какое-то отношение к этому месту?

– Ты же знаешь, что Берне притягивает меня как магнит.

– Так вот, я сумел оказать услугу одной особе из Берне, на которую ты советовал мне обратить внимание.

– Я? Кто бы это мог быть?

– Разве ты не поручил мне позаботиться об аббате Морене?

Я посмотрел на друга с удивлением.

– Поэтому я и рекомендовал этого святого, исполненного благочестия человека, – продолжал Альфред, – одной из тетушек, а та, в свою очередь, порекомендовала его архиепископу Парижскому, и его высокопреосвященство немедленно дал нашему аббату приход в Вилье-ле-Бель, где как раз освободилось место.

– А где находится Вилье-ле-Бель? – поинтересовался я.

– О! Где-то за Каном, чертовски далеко, в пятнадцати – двадцати льё от Берне. Теперь ты можешь жить спокойно. Угадай, кого я попросил назначить вместо аббата?

– Любой другой по сравнению с ним покажется ангелом.

– Особенно тот, кто его заменит: знакомый тебе сельский кюре.

– О! Этот добрейший человек!

– Да, он подлинный христианин и всегда готов повторить вслед за Христом: «Кто из вас без греха, первым брось на нее камень!»

– Поистине, Альфред, ты настоящий друг, – сказал я, пожимая ему руку.

– И главное, очень голодный друг.

– В таком случае, давай скорее сядем за стол и пообедаем, а потом мне надо будет кое-куда съездить.

– Как! Снова Жорж и тильбюри?

– Да, снова Жорж и тильбюри, – подтвердил я. Альфред позвонил и распорядился, чтобы запрягли лошадь в карету.

Второпях я поел и в шесть часов уже ехал по дороге в Берне, а без пяти восемь остановился у гостиницы «Золотой Лев».

Дело было 15 сентября; дни становились все короче; когда я подошел к дому Грасьена, уже совсем стемнело.

Сначала я подумал, что опоздал, но, выйдя из дома и вступив под аркаду, увидел неясную тень, приближавшуюся с противоположной стороны. Это была Эдмея.

Мы поспешили навстречу друг другу, словно не виделись целую вечность, и встретились на середине пути.

Там все так же стояла знакомая скамейка: то была одна из остановок, которые мы сделали по пути нашей любви.

– Что произошло? – спросила Эдмея. – В доме священника – растерянность. Натали вернулась оттуда около пяти с поджатыми губами и красными глазами. «Госпожа графиня уже слышала новость?» – осведомилась она. «Какую?» – спросила я в ответ. «Господин аббат нас покидает». – «Какой аббат?» – «Аббат Морен, кто же еще!» – «А! Я полагаю, Натали, что вас это интересует больше, чем меня», – невозмутимо ответила я. «Меня? О Господи, это не так. По-моему, господин аббат сошел с ума: с недавних пор ему кажется, что все кругом его обманывают». – «Вероятно, для вас он делает исключение». – «Нет, он относится ко мне так же, как и ко всем прочим». – «Это меня удивляет: вы столько раз доказывали ему свою преданность, а он отплатил вам неблагодарностью». Затем я отвернулась, даже не поинтересовавшись, куда направляется аббат Морен, хотя Натали страшно хотелось, чтобы я продолжала ее расспрашивать, да я и сама сгорала от желания выяснить все до конца.

– Что ж, дорогая Эдмея, я могу удовлетворить ваше любопытство, – сказал я и поведал графине о том, что недавно узнал от Альфреда.

– Поистине, – заметила Эдмея, – ваш друг – милейший человек и у него очень доброе сердце. Он оказал нам неоценимую услугу, хотя, возможно, на расстоянии аббат Морен станет еще опаснее. И все же нам будет спокойнее, когда мы избавимся от его невыносимого присутствия.

– Знаете, кто его заменит в Нотр-Дам-де-ла-Кутюр?

– Нет.

– Сельский кюре, которого мы повстречали сегодня утром. Однако, милая Эдмея, мне кажется, что мы уделяем слишком много внимания другим. Не пора ли поговорить о нас?

– Я придерживаюсь такого же мнения.

– Что ты решила относительно нашего будущего?

– Я придумала очень простой выход: каждый год я буду принимать морские ванны по предписанию своего лечащего врача.

– О, любовь моя! Только пожалуйста не в Дьепе или Трувиле – туда съезжается весь Париж.

– Кто вам говорит о Дьепе или Трувиле, сударь? И главное, почему вы полагаете, что кто-то любит толпу, в то время как вы ее не выносите? Я не была бы нормандкой, если бы не знала на побережье, между Онфлёром и Шербуром, какого-нибудь затерянного пустынного уголка, где мы можем уединиться, не опасаясь чужих глаз.

– Как же называется это райское место? Ведь я тоже неплохо знаю здешние окрестности.

– Что вы скажете о Курсёле?

– Это в «Адском огне» у мамаши Жерве?

– О, берегитесь, дорогой Макс!

– Почему?

– Вы слишком много знаете и, очевидно, вас знают слишком многие.

– Я бывал в Курсёле всего лишь раз с одним приятелем, устроившим морскую прогулку на своем небольшом бриге. Мы приплыли туда из Гавра, и я провел в гостинице мамаши Жерве только ночь и день. Можно будет ей сказать, что я ваш брат или кузен, по вашему усмотрению.

– Вы будете моим другом, Макс. Я возьму с собой старушку Жозефину, и все приличия будут соблюдены… Кроме того, разве мы не ясновидящие?

С этими словами Эдмея протянула мне руку.

– Когда же мы приступим к исполнению столь прекрасно задуманного плана? – спросил я.

– Когда вам будет угодно, друг мой.

– Как можно скорее.

– Я столько страдала за свою жизнь, что страстно жажду счастья, – отвечала графиня, – вот только…

– Что?

– Если бы аббат Морен оставался здесь, мы бы не стали о нем думать, но, раз он уезжает, давайте дождемся его отъезда.

– А где ждать мне?

– В Берне, если пожелаете. Разве вы не знаете, что я нуждаюсь в вашем присутствии не меньше, чем вы в моем? И все же было бы лучше…

– Посмотрим, что было бы лучше.

– Лучше было бы подождать, пока он уедет, в другом месте.

– Если вам угодно, я сегодня же вернусь в Рёйи.

– Неужели у вас хватит духа?

– Это будет зависеть от того, как легко вы меня отпустите.

Эдмея прижала меня к груди и воскликнула:

– До чего же я люблю тебя! Как я могла прожить без тебя целых двадцать лет!

– Не надо ли по дороге в Курсёль переплыть Гибралтарский пролив? После таких слов я готов совершить кругосветное путешествие!

– Не стоит. Надо просто вернуться в Эврё сегодня вечером. Как только наш злой дух удалится, сама я отправлюсь в Кан. В Кане я пересяду в наемный экипаж и доберусь до Курсёля через Ла-Деливранду. До сих пор вам приходилось ждать меня. Доставьте и мне хоть раз такую радость, сударь. Я приеду раньше и буду ждать нашей встречи в Курсёле. Увидев вас издалека, я буду махать вам рукой.

– О, милая Эдмея!

– Когда Грасьен принесет вам мою записку и вы узнаете, что я уехала, можете тоже отправляться в путь.

– Как и по какой дороге?

– Поезжайте сначала в Берне, а оттуда – в Вилье. Там вы сядете в лодку и приплывете в Курсёль морем – в этом случае я смогу увидеть вас с еще большего расстояния.

– А если вы ошибетесь и примете чужую лодку за мою, а кого-то другого за меня?

– Друг мой, неужели вы забыли о моем ясновидении?

– Верно, я проявляю к нему неблагодарность. Сжав руку Эдмеи, я тихо и робко спросил:

– Мы еще обратимся за советом к вашему внутреннему голосу?

– По какому поводу?

– По поводу опасности, которая вам грозит, ведь я должен предотвратить ее.

Эдмея вздрогнула.

– Да, но только позже. Давайте пока забудем об этом: мы сейчас так счастливы и еще не успели как следует насладиться своим счастьем.

– Значит, вы по-прежнему считаете, что ваша жизнь под угрозой? – спросил я с тревогой.

– Да, по-прежнему, – печально ответила графиня и тут же добавила с улыбкой: – Но раз вы рядом, вы, конечно, меня спасете!

– Не говорите такое, Эдмея, иначе я не буду отходить от вас ни на шаг.

– Что ж! В Курсёле мы не расстанемся ни на миг.

– Сколько времени мы там проведем?

– Друг мой, – произнесла Эдмея с бесконечной нежностью, – церковь, что виднеется в темноте, еще открыта. Однажды, войдя туда, вы увидели, как я молилась у ног Богоматери, где вечно горит лампада, а я почувствовала, что вы рядом. Пойдемте в это дважды святое место – я хочу дать вам еще одну клятву, и вы повторите ее вслед за мной.

– О да, пойдемте! – воскликнул я. – А как же священник?

– В каком смысле?

– А вдруг мы его там встретим? Графиня горько улыбнулась:

– Не беспокойтесь: этот человек ходит в церковь только по долгу службы.

Выйдя из сада, мы прошли через кладбище и ступили на паперть. В тот же миг раздался медленный и торжественный бой часов. Я остановился, считая удары, и прижал Эдмею к груди. Часы пробили десять раз.

– Это священный миг, – заметил я с улыбкой, – совсем недавно я отсчитывал часы в Жювиньи по звукам благовеста и поцелуям, которыми осыпал твой лоб, а сейчас я узнаю время по ударам наших сердец, бьющихся в одном ритме.

Когда часы смолкли, Эдмея сказала:

– Теперь можно входить.

Друг мой, Вы не представляете, до чего величественной показалась мне эта маленькая романская церковь XIII века при свете единственной лампады, которая мерцала перед статуей Пресвятой Девы и окружала золотым ореолом ее, а также лежащие вокруг приношения. Я опустил луидор в кружку для бедных.

– Сделайте пожертвование за меня, Макс, – попросила Эдмея.

Услышав звон золотых монет, она добавила:

– Я боюсь, как бы ваше щедрое подаяние не выдало нас, друг мой. К счастью, кружку откроют только в субботу вечером, а сегодня – вторник. К тому времени аббат Морен уже уедет.

Затем она смочила палец в кропильнице и побрызгала на меня святой водой.

Не касаясь друг друга, мы молча направились к освященному пьедесталу. Подойдя к статуе, графиня встала на колени и шепотом прочла короткую

молитву.

Затем она встала и проговорила тихим и проникновенным тоном:

– Пресвятая Матерь Божья, я прошу тебя выслушать нерушимый обет, который я собираюсь произнести. Будучи совершенно уверена, что мой выбор никого не обделит, я навеки вверяю себя и свою судьбу человеку, стоящему рядом со мной. Я торжественно обещаю всегда хранить ему верность душой и телом, если по какой-либо не зависящей от меня причине нам придется расстаться на некоторое время. Сколь короткой или долгой ни была бы эта разлука, моя радость при встрече с ним будет равносильна горю от нашего прощания. Если мне суждено умереть раньше моего избранника, я клянусь: то, что останется от меня после смерти, не забудет этот обет у ног твоего Божественного Сына, и он простит меня, так как, подобно тебе, полон сострадания и любви… А теперь – ваша очередь, – обратилась ко мне Эдмея.

Я дословно повторил клятву вслед за своей возлюбленной, не сомневаясь, что ни единое слово обета не могло прогневить Пресвятую Деву, перед которой он был дан.

XL

Эдмея столь необычно выражала свою любовь, что от каждого ее признания, всякий раз звучавшего по-новому, веяло чем-то таинственным, неведомым и нездешним. Когда мы были вместе, я чувствовал себя как бы между землей и Небом.

Когда же мы расставались, я, по-прежнему находясь во власти ее чар, попадал в зыбкий мир еще более поэтических грез, где зрение и осязание были излишними, где на смену действию приходили воспоминания, а мечты заменяли реальность.

Поэтому, покидая Эдмею, я страстно желал увидеть ее вновь и в то же время опасался, что она лишь плод моего воображения, призрачное видение, которое однажды растает как туман, и я тщетно буду искать ее там, где оставил.

Кроме того, мне приходили на ум детские сказки об ангелах-хранителях, дарованных каждому из людей великим Творцом. Если бы во время одного из наших свиданий, переносивших меня в мир духов, Эдмея призналась бы в своем божественном происхождении, взмахнула крыльями и улетела, я, наверное, ничуть бы не удивился, но то, что она продолжает оставаться рядом со мной и ходит по земле как простые смертные, неизменно приводило меня в изумление.

Вследствие этого, как только моя возлюбленная исчезала из виду, я испытывал сильное беспокойство, задаваясь вопросом, не закончится ли ее миссия на земле во время нашей разлуки. Я размышлял: если Эдмею вновь призовут на Небеса, откуда она спустилась, успеет ли она проститься со мной или оставит на память только тот необычный аромат, который я впитал в себя при расставании с ней? Подобно неверному воспоминанию, он слабел, когда мы не виделись, с каждым днем становился все более неуловимым и в конце концов бесследно исчезал.

Даже торжественный обет, произнесенный Эдмеей перед разлукой, отнюдь не успокоил меня, а лишь вызвал новые подозрения. Неведомая угроза, о которой твердил ее внутренний голос, обещание хранить мне верность даже после смерти и просьба отрезать ее волосы в склепе, если она не сможет прислать их перед кончиной, – все это бросало загадочную тень на сияние реальной жизни и заставляло меня постоянно невольно содрогаться.

Вернувшись в Рёйи, я жил ожиданием обещанного письма, чтобы тотчас же выехать в Курсёль вслед за Эдмеей. Я не знаю ничего убийственнее ожидания; если бы человек, томящийся от желания, старел от времени, которое чинит ему препятствия, то самая долгая жизнь, вероятно, не длилась бы больше года.

На следующий день после моего возвращения в Рёйи нас посетил сельский кюре. Он пришел поблагодарить Альфреда за все, что тот сделал для него, а также попросил позаботиться о его бедной деревне, насчитывавшей всего сто двадцать душ. Затем священник выразил сожаление по поводу того, что ему придется покинуть своих славных прихожан, которых он знал по именам и к которым относился как к родным. Крестьяне же, считавшие кюре своим отцом, сокрушались, что он уезжает, не ведая, какого пастыря пошлет им судьба вместо него.

Я был в высшей степени признателен Альфреду за то, что он добился назначения г-на Клодена – так звали сельского кюре – в Берне и перевода аббата Морена. Теперь рядом должен был находиться не враг, а друг, к которому можно обратиться в трудную минуту за утешением.

Кюре собирался перебраться на новое место на следующий день, получив уведомление, что к этому времени дом священника освободится.

Альфред почему-то попросил г-на Клодена отложить переезд еще на один день.

Кюре охотно согласился, радуясь, что может подольше побыть со своими прихожанами.

Когда священник удалился, я спросил Альфреда, чем была вызвана его просьба.

– Дорогой друг, – отвечал он, – это государственная тайна. Если я открою ее тебе, я изменю своему служебному долгу.

Я склонил перед префектом голову.

На следующий день, к концу завтрака, явился Грасьен с письмом от Эдмеи, в котором было только одно слово: «Поезжай!»

Узнав посланца, Альфред улыбнулся и сказал:

– До свидания!

Затем он пожал мне руку, позвонил и произнес торжественным тоном:

– Жорж и тильбюри!

– Зачем Жорж и тильбюри? – спросил я со смехом.

– Я собираюсь оставить себе господина Грасьена, – ответил мой друг, – если, конечно, ты можешь без него обойтись.

– Я могу обойтись без господина Грасьена.

– В таком случае, господин Грасьен, извольте пройти в мой кабинет, – сказал Альфред.

Учтиво пропустив молодого столяра вперед, словно тот был министром, Альфред последовал за ним и закрыл за собой дверь.

Свыкшись со странностями друга, я не придал значения его словам о государственной тайне, которую он не мог выдать мне, но, очевидно, собирался открыть Грасьену, и поспешил на крыльцо.

Альфреду, словно принцу в волшебной сказке, повиновались по свистку. Не успел я ступить на верхнюю ступеньку, как Жорж подъехал в экипаже и остановился у подножия лестницы. Когда я взялся за вожжи, послышался голос Альфреда, кричавшего из окна:

– Кстати, если ты спешишь, можешь ехать без остановок, и ты проделаешь двенадцать льё за четыре часа.

– Спасибо! – воскликнул я в ответ и отпустил поводья.

В самом деле, мне достался лучший скакун из конюшен моего друга – он домчал нас до Берне за час с четвертью. До Вилье оставалось всего семь льё, и я дал лошади отдохнуть полчаса.

Во время остановки я увидел ломового извозчика с повозкой, нагруженной всяким скарбом. Он задержался у гостиницы «Золотой лев», чтобы спросить, как проехать к дому священника церкви Нотр-Дам-де-ла-Кутюр.

Этот вопрос заставил меня насторожиться. Взглянув на повозку, я увидел простую, но новую мебель и посуду – здесь было все, от кровати с матрасами вплоть до кастрюль и сковород.

– Это вещи г-на Клодена? – спросил я извозчика.

– По крайней мере, они предназначены ему, – ответил тот с лукавой усмешкой нормандского крестьянина, не желающего ставить себя в неловкое положение.

И тут мне стало ясно, почему Альфред попросил кюре отложить переезд на день. Полагая, что жалкое имущество г-на Клодена может затеряться в большом доме аббата Морена, мой друг распорядился снабдить кюре всей обстановкой.

Вот в чем заключалась государственная тайна, которую он от меня скрывал.

В этом проявилась чрезвычайная тактичность Альфреда: предвидя, что мне придется обращаться к новому священнику за отпущением грехов, он не позволил мне принять участие в этом добром деле, чтобы г-н Клоден не чувствовал себя чем-либо мне обязанным.

Узнав то, что требовалось, извозчик продолжал свой путь.

Когда полчаса истекли, я сел в тильбюри и направился в сторону Вилье.

Мы прибыли туда без четверти два.

Я распрощался с Жоржем, посоветовав ему переночевать в Вилье и шагом вернуться на другой день в Рёйи, а затем спустился к берегу моря.

С лодочниками я торговался недолго; ветер дул попутный, и мне удалось договориться с одним из них, что он за луидор отвезет меня в Курсёль, который виднелся на горизонте огромного залива, дугой охваченного нормандским берегом от Онфлёра до Шербура.

Сборы были короткими; лодочник распустил парус, и мы вышли в море.

По мере нашего продвижения на северо-запад окутанный голубоватой дымкой берег, на который мы держали курс, вырисовывался все четче. Он был усеян едва заметными белыми точками, постепенно принимавшими все более ясные очертания. Наконец перед нами предстало все селение Курсёль и гостиница мамаши Жерве, возвышавшаяся на песчаном берегу; севшие там на мель суда ждали прилива, чтобы вновь оказаться на плаву.

В одном из окон гостиницы я заметил женщину, махавшую мне платком.

Это была Эдмея; она разглядела наше суденышко раньше, чем я был способен ее увидеть, однако я догадался, что моя любимая там, до того как увидел ее.

Два поистине любящих друг друга сердца наделены сверхъестественной чуткостью; для любви, протянувшей между ними магнетические нити взаимного влечения, не существует никаких расстояний.

Когда мы были в сотне шагов от берега, Эдмея вышла из гостиницы и поспешила по берегу к линии прибоя. Опираясь на весло, я выпрыгнул шагов на двенадцать из лодки и оказался рядом с моей возлюбленной.

Она раскрыла мне объятия, и я прижал ее к груди. Смотревшие на нас славные рыбаки даже не поинтересовались, кто мы такие: брат с сестрой или муж с женой, а лишь сказали: «Они любят друг друга!»

О да, друг мой, мы любили друг друга, как любим до сих пор и будем любить всегда!

Мне не забыть дивных вечеров, когда мы сидели, взявшись за руки, у того самого окна, откуда Эдмея махала мне платком, и молча смотрели на звезды, будто огненные цветы распускавшиеся в лазурном небе, где догорал закат.

В то же время, когда зажигались звезды, в ночных сумерках загорались маяки Гавра; исчезали они на рассвете, в то же время, что и звезды.

И от зари до заката мы купались в блаженстве, таком же бездонном, как морские глубины.

Однако над нами, столь счастливыми, витала неясная грусть, и Эдмея порой делала странный жест, словно стараясь отбросить с лица траурную вуаль.

Как-то раз я спросил:

– Что с тобой?

Она ответила с улыбкой:

– Ничего. Я очень счастлива и боюсь, как бы само счастье не стало мне завидовать.

Нередко я просыпался от приглушенного стона и, приподнявшись на локте, смотрел при свете ночника на спящую Эдмею.

Казалось, та же вуаль, что временами мерещилась мне на ее лице днем, закрывает его и ночью, становясь при этом еще более густой и еще более непроницаемой. Сердце моей возлюбленной трепетало так, словно хотело вырваться наружу, и слезы катились из-под ее закрытых век. Раза два мне даже пришлось разбудить ее, чтобы она не оставалась во власти кошмара. Когда я спрашивал, что за ужасное видение вызвало у нее слезы, она отвечала, что ничего не помнит.

Я перестал допытываться, почему моя возлюбленная грустит днем и что тревожит ее ночью, придя к заключению, что эти печаль и волнение связаны с ее предчувствием надвигающейся беды.

Тогда же я решил, что, как только Эдмею снова будет мучить ночной кошмар, я попробую перевести ее, спящую естественным сном, в состояние магнетического сна, чтобы задать ей несколько вопросов.

Случай не заставил себя долго ждать. В ночь с 12 на 13 октября меня разбудили громкие рыдания Эдмеи. Сначала я подумал, что моя любимая проснулась, но вскоре убедился, что она плачет во сне.

Я взял ее за руки и установил с ней магнетическую связь.

Едва лишь ее руки коснулись моих, как она вздрогнула.

Испугавшись, что она сейчас проснется, я мысленно приказал ей спать, и ее глаза остались закрытыми.

Вскоре стало ясно, что Эдмея погрузилась в магнетический сон: ее волнение прошло, лицо вновь стало безмятежным, и слезы перестали катиться по щекам.

– Ты спишь, дитя мое? – спросил я.

– Да, – ответила она тихо и спокойно, как обычно. Однако теперь я почувствовал нервное возбуждение, и по моему телу пробежала дрожь.

– Что с тобой? – спросила Эдмея. – Почему ты усыпил меня, хотя я не просила об этом?

– Я хочу точно знать, что за опасность тебе грозит и чем вызваны твои грусть и страх.

Она попыталась выдернуть свои руки, но я удержал их силой.

– О Боже, Боже! – вскричала она, корчась, как античная пифия.

– Ну, что такое? – тихо, но твердо спросил я. – Неужели эта тайна столь ужасна, что Господь отказывается раскрыть ее тебе, а может, ты сама предпочитаешь о ней не говорить?

– Да, это ужасно, ужасно! – пробормотала Эдмея. Затем, сделав над собой усилие, она воскликнула:

– Разбуди меня, Макс, разбуди! Разве я не поклялась хранить тебе верность до фоба?

– Что ты хочешь этим сказать? Неужели твоя жизнь в опасности?

– Макс, по-моему, мы искушаем судьбу.

– Если мы прогневим Бога, Эдмея, я возьму вину на

себя, – ответил я, – но мне надо выяснить, чего ты боишься. Говори же, я так хочу!

– О! Ты знаешь, что, проснувшись, я все забуду. Не повторяй мне того, что я сейчас скажу. Если даже нам осталось провести вместе лишь несколько дней, давай, по крайней мере, будем счастливы все это время.

– Что ты говоришь, Эдмея? – вскричал я, весь дрожа. – О каких нескольких днях идет речь?

– Подожди! Дай мне сосчитать… Она задумалась, а затем сказала:

– Я дошла до седьмого ноября, а дальше ничего не видно.

– Как! Ничего не видно?

– Нет.

– Почему?

– Слишком темно.

– Но ведь ты видишь в темноте?

– Да, если это обычная темнота, а не мрак смерти. Эдмея зарыдала, а я закричал: ;

– Смерть! Мрак смерти! В чем дело? Ну же, говори! Я так хочу, – прибавил я с отчаянием.

– Ты этого хочешь?

– Да, говори!

Мои волосы встали дыбом, и холодный пот струился по лбу, но я решил идти до конца.

– Прикажи мне видеть, – промолвила Эдмея, – и, возможно, мне удастся что-либо разглядеть в этом мраке, каким бы непроницаемым он ни был.

– Ради всего святого, – взмолился я, – смотри и постарайся увидеть.

– О! – воскликнула Эдмея. – Я вижу женщину, лежащую на кровати в моей комнате. Она не спит… она мертва! Ее собираются хоронить, кладут в гроб и опускают в склеп, в мой склеп… Бедный Макс! Бедный Макс! Как же ты должен страдать!

– Не суть важно, не суть важно. Когда это случится? Я хочу знать день и час.

– Утром восьмого ноября, между семью и восемью часами, мой последний вздох, мое последнее прости будут обращены к тебе, мой любимый.

Затем, издав горестный стон, Эдмея приподнялась и произнесла с таким трудом, словно ее смертный час уже настал:

– Макс, не забудь про волосы.

И она рухнула на постель безмолвная и неподвижная. Она была без чувств.

Я вскочил с кровати. Увидев в зеркале свое мертвенно-бледное отражение, я отшатнулся в испуге, бросился к окну, открыл его и, взяв Эдмею на руки, перенес ее в кресло поближе к свежему ночному воздуху.

Она была бледнее полотна и лежала в своем длинном пеньюаре неподвижно, как покойница; ее руки безвольно свешивались по обеим сторонам кресла.