Текст книги "Мадам де Шамбле"

Смочив пальцы в воде, я побрызгал в лицо Эдмеи. Она не подавала признаков жизни, и я чуть не сошел с ума от ужаса. Наконец, она вздохнула, открыла глаза и, узнав меня, улыбнулась.

– О, Эдмея, Эдмея! – вскричал я, падая перед любимой на колени.

– Что случилось? – спросила она слабым голосом.

– Ничего, – ответил я, – просто тебе, точнее, мне приснился страшный сон, но, к счастью, это всего лишь сон!

Не в силах совладать с собой после пережитого потрясения, я бросился на кровать и, кусая подушку, расплакался как ребенок.

XLI

Вы понимаете, друг мой, во что превратилась с тех пор моя жизнь: я был вынужден улыбаться, старался казаться спокойным и счастливым, но призрак смерти все время стоял у меня перед глазами.

Порой я доходил до исступления. Мне хотелось заключить Эдмею в объятия и увезти ее из Франции, подальше от всех, в какую-нибудь глушь. Я полагал, что опасность подстерегает ее лишь в родном краю, ведь она видела себя лежащей на смертном одре в собственном доме, а затем покоящейся в своем склепе. Стало быть, рассуждал я, угрозу можно предотвратить, если удалить Эдмею от этого дома, увезти ее за пределы досягаемости этого склепа.

Несколько раз я пытался завести с любимой разговор о надвигающейся беде, но, стоило мне затронуть эту тему, как мое сердце начинало щемить, голос дрожал и я был не в силах продолжать.

Эдмея же неизменно отвечала:

– Разве мы не счастливы, друг мой?

– О да, очень счастливы! – соглашался я. Тогда она говорила со вздохом:

– Поистине, мой любимый Макс, это неземное блаженство.

Таким образом, минуло две недели.

То и дело до меня доходили слухи о чудотворной Богоматери Деливрандской. Утверждали, что она спасала от гибели тонущие корабли и возвращала детям умирающих матерей.

Как-то раз я проснулся на рассвете и отправился бродить вдоль берега моря, подставляя пылающее лицо резкому ветру, дувшему со стороны Англии. И тут я услышал рассказ некоего рыбака о том, как недавно Богоматерь Деливрандская спасла его ребенка от смертельной болезни.

Я подошел к этому человеку, схватил его за руки и принудил повторить свой рассказ. Как только он закончил, я устремился на дорогу, ведущую в Кан, без передышки пробежал льё, вошел в церковь и бросился к ногам чудотворной Богоматери.

Я не помню, что именно говорил, с какой молитвой обращался к Пресвятой Деве, но знаю, что эти слова были омыты слезами моих глаз и кровью моего сердца.

Внезапно я подумал, что Эдмея, наверное, уже проснулась и беспокоится, разыскивая меня. Поцеловав край одеяния Мадонны, я выскочил из церкви и помчался в Курсёль с той же поспешностью, что и на пути в Ла-Деливранду.

Я вернулся домой весь в поту, покрытый пылью. Прежде чем подняться наверх, я стряхнул с себя пыль и вытер лоб.

На лестничной площадке я прислушался. Эдмея узнала мои шаги.

– Входи же! – воскликнула она, подходя к двери. Увидев меня, моя возлюбленная издала удивленный возглас:

– Что с тобой? Что случилось?

– Ничего, – ответил я, пытаясь улыбнуться.

Но эта улыбка, не вязавшаяся с моим тогдашним состоянием, напугала Эдмею.

– Откуда ты пришел? – спросила она, бросаясь в мои объятия, – твое сердце так бьется, и ты весь дрожишь.

Я хотел солгать, но не смог.

– Я был в Ла-Деливранде, – ответил я.

– Что ты делал в Ла-Деливранде?

– Ты же сама рассказывала, что все молятся там чудотворной Богоматери.

– Ну, и что?

– Ну, и я тоже попросил Богоматерь оберегать наше счастье, – сказал я и поспешно добавил: – Ведь это счастье настолько велико, что нам за него страшно!

– Почему же ты ничего не сказал мне, друг мой? Почему не позвал меня с собой? Мы отправились бы туда вместе – ты ведь знаешь, что моя совесть чиста и я могу молиться в церкви вместе с тобой.

– Мы сходим туда еще раз, – сказал я, падая в кресло.

– Когда пожелаешь… Куда ты смотришь? – спросила Эдмея.

Перед тем, как услышать и узнать мои шаги, Эдмея расчесывала свои роскошные волосы. Она не успела их заколоть, и я любовался ими, глядя, как они ниспадают густыми волнами.

Я взял локоны Эдмеи и поцеловал их с таким же благоговением, как только что целовал одеяние Мадонны.

Эдмея встряхнула головой, низвергая на меня душистый водопад волос.

И тут, внезапно вспомнив о ее просьбе, я обвил волосы вокруг своей шеи и прижал их к губам с печальным стоном.

Эдмея отодвинулась и с удивлением посмотрела на мое расстроенное лицо.

– Друг, – проговорила она, – ты что-то от меня скрываешь. Тебе тяжело, и ты предпочитаешь страдать один – это нехорошо.

Мне пришлось сделать над собой невероятное усилие, чтобы не разрыдаться.

И тут раздался тихий стук в дверь.

– Кто там? – спросила Эдмея.

– Это я, крошка.

– Это Жозефина, – сказала Эдмея, сделав мне знак отойти.

Затем она обратилась к кормилице:

– Что тебе нужно?

– Приехал Грасьен с письмом, – ответила старушка. – Он совсем запыхался.

– От кого письмо?

– От господина графа. Эдмея обернулась ко мне.

– Видишь, предчувствия меня не обманули, – произнесла она.

Надев домашний халат, Эдмея открыла дверь и велела позвать Грасьена.

Вскоре молодой человек робко заглянул в приоткрытую дверь.

В руке он держал письмо.

– Простите, госпожа графиня, – промолвил Грасьен, – письмо пришло в четыре часа пополудни. Зоя узнала почерк графа и сказала: «Грасьен, мальчик мой, тебе придется срочно доставить это письмо госпоже».

– Неужели ты проделал путь пешком, мой бедный друг? – спросила Эдмея, спокойно взяв письмо.

– Только из Кана сюда, госпожа графиня, а из Берне в Кан я добрался в дилижансе, они еще ходили в это время.

– Вы настоящий друг, Грасьен, – произнесла Эдмея, протягивая столяру руку, – сейчас мы узнаем, о чем идет речь в этом письме.

Грасьен скромно удалился, а более любопытная Жозефина ушла, лишь когда ей указали на дверь.

Когда мы остались одни, Эдмея подошла ко мне и протянула письмо со словами:

– Читай!

Я ответил, качая головой:

– Упаси меня Бог прикасаться к бумаге, которую держал в руках этот человек!

Эдмея улыбнулась и сказала:

– Ты его ненавидишь, а я прощаю, ведь мы обрели счастье благодаря его порокам.

Затем она распечатала письмо и прочла вслух:

«Сударыня!

Я вернусь в Берне примерно 2 ноября. Я надеюсь, что Вы забыли нашу небольшую размолвку накануне моего отъезда. К тому же я не буду Вам в тягость, так как задержусь в Берне ненадолго. Можете считать, что не муж возвращается домой, а гость просит Вас приютить его на неделю.

Граф де Шамбле».

Я слушал Эдмею, стиснув зубы и сжав кулаки.

– Ну, друг мой, – спросила по-прежнему невозмутимая графиня, – что вас так удручает в этом письме?

– Неделю! Разве вы не понимаете, Эдмея, что граф пробудет в усадьбе целую неделю?

– Неужели вы полагали, мой любимый Макс, что он никогда не вернется и мы навсегда от него избавились?

– Нет, но как раз в эти дни…

– Я вас не понимаю.

– О Господи! Он будет в Берне со второго по десятое ноября – именно в то время, когда я хотел бы не покидать вас ни на миг и отдал бы ради этого даже жизнь.

– Друг мой, эта неделя пройдет не столь быстро, как те дни, что мы провели вместе, но она тоже останется позади, и мы опять обретем счастье и свободу.

Упав на колени, я уткнулся головой в колени Эдмеи и разрыдался, радуясь, что у меня, наконец, нашелся предлог для слез.

– Дитя, – сказала графиня, положив руку мне на голову, – разве ты не знал, что он вернется?

– О! Я не желаю ничего знать! – воскликнул я.

– Что ж, выходит, мне следует кое-что тебе объяснить?

– Говори, я слушаю.

– Все очень просто. Видишь ли, сезон на водах закрывается первого ноября. Граф поехал в Хомбург играть. Я не знаю, удачно или неудачно он играл, да это и не важно. Если он разбогател, то вернется не для того, чтобы повидаться со мной, а чтобы продолжить игру. Если же он все спустил – значит, ему снова потребуются деньги для игры.

– Стало быть, он проведет зиму в Париже? – спросил я.

– Когда ты должен внести второй взнос за поместье Шамбле?

– Через три месяца после первого. Впрочем, какая разница, когда! Пусть граф обратится к моему нотариусу, и тот даст ему любую сумму, лишь бы он поскорее убрался из Берне!

– В таком случае, любимый, что значит какая-то неделя?

– О да, да, я знаю, но как раз в эти дни…

– Что же в них такого особенного?

– Ничего, я просто потерял голову. Что поделаешь! Позволь мне поплакать.

О друг мой! Я повторю вслед за Уго Фосколо: «Не дай вам Бог когда-либо испытать потребность в одиночестве, в слезах, а особенно в церкви!»

XLII

Мы получили письмо 31 октября – следовательно, перед тем как покинуть Курсёль – восхитительное место, где я сделал привал на пути к райскому блаженству, нам предстояло провести там еще сутки.

Чтобы расстаться как можно позже, мы решили уехать из Курсёля на следующий день в наемном экипаже и рассчитали время таким образом, чтобы прибыть в Кан вечером, то есть около шести-семи часов. Я должен был сойти за полкилометра до Кана и вернуться в Эврё на почтовых, а Эдмея – следовать в Берне в той же карете.

Мы отправились в путь около трех часов пополудни; я поцеловал напоследок каждую из вещей убогого гостиничного номера, прощаясь с ними не просто как с друзьями, а как с наперсниками.

Я никак не мог расстаться с этой комнатой и дважды возвращался, чтобы сказать ей «Прощай!». Мы провели в ней полтора месяца, пролетевших как один час.

Через сорок пять минут после отъезда мы добрались до Ла-Деливранды. Я велел остановить экипаж возле церкви, и мы зашли туда вдвоем. Пока Эдмея молилась, я дал два луидора ризничему, чтобы две восковые свечи ежедневно горели перед статуей Богоматери до конца ноября.

Вы вольны посмеяться над моим суеверием, дорогой поэт, но если Вам когда-либо доведется пережить подобные треволнения, то, может быть, Вы станете еще более суеверным, чем я.

Затем мы двинулись дальше. Грасьен правил лошадьми; рядом с ним, на передке, расположилась старушка Жозефина, а мы с Эдмеей сидели в глубине экипажа: она держала меня за руку, склонив голову на мое плечо.

Это расставание с Эдмеей было одним из самых мучительных мгновений в моей жизни. Друг мой, вообразите состояние человека, любящего всей душой и вынужденного покинуть свою возлюбленную, когда ей грозит какая-то страшная, причем неведомая опасность. В то время как сердце любимой бьется возле его сердца, ее рука лежит в его руке, а их губы слиты, он мысленно говорит себе, не решаясь заплакать: «Возможно, я в последний раз чувствую, как бьется это сердце; возможно, в последний раз эта рука сжимает мою руку; возможно, эти губы дарят мне последний поцелуй!»

И все же мне пришлось расстаться с Эдмеей.

Сначала я застыл на месте от потрясения, а затем, не в силах удержаться на ногах, направился, качаясь, к ближайшему дереву и прислонился к его стволу. Когда экипаж скрылся из виду, я упал на землю и принялся с плачем кататься по траве, дав волю своему горю.

И вдруг я услышал, как кто-то окликает меня по имени.

Подняв глаза, я увидел Грасьена.

Очевидно, уезжая, Эдмея высунула голову из дверцы кареты, увидела, как я печально стою возле дерева и послала Грасьена справиться обо мне.

– Могу ли я снова встретиться с ней? – спросил я славного малого.

– Конечно, – ответил он, – госпожа сейчас меняет лошадей и карету в гостинице «Англия».

– Пойдем же, – сказал я, – мне надо увидеть Эдмею хотя бы на миг.

Я помчался в город со всех ног, и Грасьен с трудом успевал идти за мной следом. К счастью, уже стемнело – иначе меня, наверное, приняли бы за умалишенного, сбежавшего из приюта Доброго Пастыря.

Вбежав во двор гостиницы «Англия», я увидел, что лошадей запрягают в экипаж, похожий на кабриолет, и старушка Жозефина сидит тут же на чемоданах.

– Где она? – спросил я.

Тон, которым я задал вопрос, а также мое бледное лицо заставили славную женщину вздрогнуть.

– О Господи! Что случилось? – воскликнула она, всплеснув руками.

– Ничего, – ответил я, – ровным счетом ничего, но где же Эдмея?

– На втором этаже, в комнате номер три.

В один прыжок я оказался наверху и заметил приоткрытую дверь напротив входа: Эдмея что-то писала, сидя за столом.

– Это я, – сказал я из коридора, чтобы не напутать ее внезапным появлением.

Любимая открыла мне объятия.

– Я чувствовала, что ты сейчас придешь, и собиралась отложить перо. Бедный безумец! – воскликнула она, утирая мой вспотевший лоб. – Ты думаешь, я не знаю, что ты делал, когда мы уехали? Ты думаешь, я не видела, как ты упал на траву и катался по земле возле дерева?

– Как же ты разглядела это в темноте, да еще когда дорога пошла под уклон?

– Глазами сердца, мой дорогой и любимый Макс.

– Значит, все, что ты видишь, правда? Неужели это так? О Боже, Боже!

В моем голосе прозвучало такое отчаяние, что Эдмея бросилась ко мне и повисла на моей шее, как ребенок, прильнувший к материнской груди.

– Послушай, – произнесла она, – с некоторых пор я тебя не узнаю. Ты страдаешь и скрываешь от меня причину своих терзаний.

– Нет, нет, – поспешно ответил я.

– Подожди, дай мне договорить. Я твоя, только твоя, друг мой. Чего же ты хочешь от меня? Только прикажи, я все сделаю.

Я чуть было не сказал: «Я хочу увезти тебя, хочу вырвать тебя из лап смерти», но тут же мне пришло в голову, к сколь ужасным последствиям может привести исчезновение такой знатной женщины, как г-жа де Шамбле.

– Ничего, – ответил я, усилием воли превозмогая это желание. – Просто мне хотелось снова увидеть тебя и еще раз попрощаться с тобой. Ах! Если вдруг твой внутренний голос предупредит тебя о приближающейся беде, позови меня, ради всего святого! А теперь скажи, я могу взять это? (Я указал на лежащее на столе письмо.)

– Зачем оно тебе, раз ты здесь?

– О нет! Мне дорого все, что связано с тобой, – ответил я, – особенно, когда мы расстаемся. Еще один подарок на память не будет лишним.

С этими словами я взял неоконченное письмо, уместившееся на одной страничке, сжал его в руке, поцеловал и, спрятав на груди, произнес:

– Позже, когда ты будешь далеко, я прочту его.

– Ты найдешь в нем лишь то, что я скажу тебе здесь и сейчас, родной: я люблю тебя, я буду всегда любить тебя на земле и вечно – на том свете.

На лестнице послышались шаги, и в комнату вошел Грасьен.

– Карета госпожи графини подана, – доложил он.

– Могу я остаться в этой комнате после того, как ты уедешь? – спросил я Эдмею. – Она наполнена твоим ароматом, и мне будет казаться, что ты еще здесь.

– А я-то полагала, что люблю тебя сильнее, чем ты меня, – вздохнула Эдмея и прибавила с милой улыбкой: – Макс, я признаю свое поражение. Ты доволен?

О да, я был бы доволен и даже чувствовал бы себя всемогущим, как Бог, если бы змея не терзала мое сердце.

– Уходи, – сказал я, – а то у меня не хватит духа расстаться с тобой. Вот только…

– Что?

– Я буду восьмого ноября рядом с тобой, у Грасьена, несмотря на то что граф еще не уедет.

– Приезжай седьмого вечером, и, что бы ни случилось, я забегу к тебе на минуту.

– О! Ты обещаешь, не так ли?

– От всей души.

– Хорошо, а теперь ступай. Мне уже легче, так как теперь я уверен, что снова увижу тебя.

– Любимый, – произнесла Эдмея, глядя на меня с тревогой и качая головой, – я повторяю: ты что-то знаешь, но не хочешь мне говорить. Впрочем, это не так уж важно! Я люблю тебя, ты любишь меня, а все остальное в руках Бога.

Затем она поцеловала меня в лоб и удалилась.

Я остался один, прислушиваясь к ее удаляющимся шагам и постепенно стихающему шуршанию шелкового платья, и продолжал сидеть на том же месте, где только что моя возлюбленная обнимала меня. Когда я закрывал глаза, мне казалось, что она все еще рядом.

Если бы я последовал за ней, мое сердце, наверное, разорвалось бы от горя в миг ее отъезда либо я бросился бы под колеса кареты, увозившей ее от меня!

Услышав шум экипажа, выезжавшего из главных ворот гостиницы, отчего задрожали стекла в окнах, я прошептал:

– До свидания, а вскоре я скажу тебе «прощай!».

По мере того как этот звук становился все тише, мое сердце все сильнее сжималось. Я провожал Эдмею три раза вместо одного: сначала – на дороге, затем – в гостиничном номере и, наконец, когда смолк стук колес экипажа. Таким образом я старался хоть немного смягчить боль расставания, но вместо этого она стала еще более невыносимой.

Я полагал, что смогу остаться в этой комнате и провести в ней ночь, но через полчаса понял, что это невозможно, так велика была моя потребность в воздухе и движении.

Нас разделяло всего несколько льё, и следовало увеличить это расстояние: пока оставалась малейшая возможность снова увидеть Эдмею до того, как приедет ее муж, я не мог за себя ручаться.

По ее словам, г-ну де Шамбле, вероятно, скоро потребуются деньги для игры, и он снова покинет жену. Следовательно, я должен был отправиться в Париж и договориться с г-ном Лубоном, чтобы граф получил у него необходимую сумму.

Паспорт, как всегда, был при мне. Я поспешил на почту и взял там напрокат кабриолет и лошадей.

Я ехал на почтовых всю ночь, надеясь, что физическая усталость победит или хотя бы облегчит душевную боль.

Экипаж доставил меня в Руан перед отправлением первого поезда, и в полдень я уже был в Париже.

По дороге, на одной из станций, мне показалось, что в окне встречного поезда промелькнуло лицо г-на де Шамбле.

Вместо того, чтобы в этом убедиться, я отвернулся: граф внушал мне глубочайшее отвращение.

Ах, если бы он уехал до 8 ноября, чтобы в этот роковой день я мог находиться подле Эдмеи!

Однако граф написал, что пробудет в Берне неделю. Как бы то ни было, я поспешил к своему нотариусу. Господин Лубон был готов предоставить в распоряжение г-на де Шамбле сто тысяч франков.

Я полагал, что для игрока этих денег окажется достаточно.

После встречи с нотариусом ничто больше не удерживало меня в Париже. В течение дня я сделал несколько покупок, не сомневаясь в том, что если ожидаемое несчастье произойдет и я не умру от горя, мне придется покинуть Францию.

Я приобрел два ружья и карабин, пополнив свой запас оружия, и заказал себе дорожный несессер – на это ушел весь день 3 ноября.

Вечером я отправился в Оперу, но вышел из зала еще до того, как отзвучала увертюра.

Мне пришло в голову, что следует уговорить кого-нибудь из лучших парижских врачей поехать в Берне, как бы дорого это ни обошлось. Но каким образом обосновать свою просьбу? Женщина, к которой я хотел пригласить врача, была полна сил и не жаловалась на здоровье. Я мог сослаться лишь на пророчество, полученное с помощью магнетического воздействия, но медики не признают магнетизма. Любой врач, к которому бы я обратился, принял бы меня за сумасшедшего.

Рой мыслей лихорадочно кружился в моей голове, не давая уснуть. Утром я почувствовал себя разбитым, но было уже 4 ноября.

Я уехал из Парижа с одиннадцатичасовым поездом, следовавшим в Руан. В Руане я сел в тот же самый кабриолет, который нанимал в Кане, приказал запрячь в него почтовых лошадей и в тот же вечер прибыл в Рёйи.

Вероятно, я ужасно изменился, так как, увидев меня, Альфред сразу же спросил:

– Ты страдаешь?

– В моей душе сущий ад, – ответил я.

– Господин де Шамбле вернулся второго.

– Я знаю, но переживаю не из-за этого.

– А из-за чего же?

– О! Ты ничем не сможешь мне помочь.

– Ты ошибаешься: если я узнаю причину твоего горя, то смогу разделить его с тобой, – возразил Альфред.

– Ты прав, – согласился я и бросился в его объятия. – О друг мой, мое сердце разрывается от отчаяния!

Я рассказал Альфреду все.

Мне думалось, что этот скептик посмеется над моими мучениями, но он заплакал вместе со мной.

– Ты очень любишь эту женщину? – спросил мой друг.

– Даже если бы я сказал «Больше чем жизнь!», я бы ничего не сказал.

– Ты нашел какой-нибудь выход?

– Нет. Разве можно перехитрить смерть?

– Ты считаешь, что такая угроза действительно существует?

– Друг мой, предчувствия Эдмеи еще ни разу меня не обманули. Я уверен, что ее жизнь в опасности.

– В таком случае, надо предусмотреть все заранее.

– Я уже все предусмотрел.

Я поведал Альфреду о своих приготовлениях к отъезду. Он изучил мои рекомендательные письма, векселя и паспорт.

Дойдя до паспорта, мой друг произнес:

– Постой, нам следует позаботиться еще кое о чем.

– О чем же?

Альфред позвонил, и тотчас же появился слуга.

– Скажите моему секретарю, – распорядился Альфред, – чтобы он прислал мне чистый паспорт.

Вскоре слуга принес печатный бланк.

– Садись за стол и заполни этот паспорт своей рукой, – велел мой друг.

– Зачем?

– Затем, что, если тебе придется что-нибудь туда вписать, новая запись должна быть сделана одной и той же рукой.

Я безропотно повиновался, недоумевая, для чего это может понадобиться. Когда я заполнил документ, Альфред подписал его и разорвал мой прежний

паспорт.

– Ты веришь в Бога? – неожиданно спросил он.

– По-моему, я всего лишь суеверен, – ответил я.

– Черт возьми! – воскликнул мой друг. – Именно это меня и тревожит: верующие, в отличие от других, находят в себе силы для борьбы с унынием. Во всяком случае я рад, что послал тебе в Берне сельского кюре – он поддержит тебя и утешит в трудную минуту.

– Я знаю это и очень рассчитываю на него.

– Если бы я мог хоть чем-то помочь тебе, мой бедный друг, я сказал бы, что последую за тобой; но я буду только мешать. В чрезвычайных обстоятельствах, подобных тем, в каких ты сейчас находишься, лучше всего ни от кого не зависеть и самому принимать решения. Я не говорю о деньгах, и мне незачем повторять, что если тебе потребуется моя жизнь, то я отдам ее без колебаний. Помни, наконец, что ты мужчина, и мужественно жди дальнейших событий.

И, пожав мне руку в последний раз, он вышел.