Текст книги "Мадам де Шамбле"

XIII

С этого мгновения я потерял счет времени.

Я стоял, прислонившись к дереву, и предавался невыразимо сладостным мечтам, пока Грасьен не вывел меня из этого блаженного состояния, сообщив, что приехала г-жа де Шамбле и сейчас начнется бал.

Я устремился в большую комнату, где располагалась мастерская: после того как она послужила трапезной, ей суждено было превратиться в бальную залу.

Комнату освещали люстра и подсвечники, принесенные из дома графини. Признаться, я не обращал внимания на подобные мелочи – оно было всецело поглощено ею.

Эдмея разговаривала с Зоей, вероятно, обо мне, так как, заметив меня, обе женщины сразу умолкли. Госпожа де Шамбле, как всегда, грустно улыбалась.

Ее едва заметная холодная улыбка напомнила мне луч зимнего солнца. Графиня переоделась: утром на ней было платье жемчужно-серого цвета с

черными кружевными оборками и шляпа из рисовой соломки, а сейчас она была с непокрытой головой, с венком из живых барвинков, в платье белого крепа, опоясанном гирляндой из тех же цветов, что украшали ее волосы.

К тому же на ней не было никаких драгоценностей. Подобный наряд могла бы носить даже крестьянка, обладающая хорошим вкусом.

Я подошел к г-же де Шамбле. Видимо, безмятежное состояние, в котором я пребывал, отражалось на моем лице, так как графиня посмотрела на меня с удивлением.

– Мне сказали, что распорядок заранее утвержден, сударыня. Вы его одобряете? – спросил я.

– Вы имеете в виду кадриль?

– Да, ведь в данный миг это самое важное дело, не так ли? Госпожа де Шамбле сделала необыкновенно грациозное движение головой и в то же время улыбнулась с бесконечной грустью.

– Я танцую с новобрачным, – произнесла она, – а затем вы танцуете со мной.

– После чего вы удалитесь, не так ли?

– У меня слабое здоровье, – ответила графиня, – и мне не советуют ложиться спать слишком поздно.

Я достал часы и сказал:

– Сейчас всего лишь девять.

– О! У нас впереди еще два часа! – воскликнула графиня. – Сегодня праздник, и доктор простит мне это отступление от правил.

– Доктор простит, а другие?

– Другие? – переспросила Эдмея.

– Увы! – продолжал я. – Вы знаете, о ком я говорю. Графиня вздохнула и опустила голову.

– Где же Грасьен? – воскликнула она. – Пойдемте танцевать!

Между тем Грасьен пытался надеть перчатки – ни Прово, ни Жувен не предусмотрели руки размера девять с половиной.

Ему удалось натянуть их лишь после того, как был сделан разрез между большим и указательным пальцами.

Грасьен довольно непринужденно протянул руку графине. (Доброта г-жи де Шамбле придавала уверенности самым робким, и они становились более обходительными.)

Мы приготовились танцевать, но никто не последовал за нами.

– Что же вы? – спросила г-жа де Шамбле, глядя на остальных гостей Грасьена и Зои.

– Ну нет! – вскричал какой-то крестьянин.

– О! Если госпожа графиня позволит, – возразил другой, – мы все же пойдем танцевать.

– Конечно, она позволит, – вмешался Грасьен. – Ну-ка, живо по местам! Танцоры устремились к своим партнершам. Видимо, каждый выбрал себе пару заранее, и поэтому путаницы не возникло.

Две скрипки в сопровождении корнет-а-пистона заиграли, и пары слились в танце.

Как странно устроен этот мир! Среди двадцати пяти – тридцати гостей, приглашенных на бал, только одна женщина, в глазах простонародья, была наделена всем необходимым для счастья – молодостью, знатным происхождением, богатством и красотой, но стоило лишь взглянуть на это несчастное создание, чтобы понять без слов, что она охотно променяла бы свое будущее, а заодно и, будь это возможно, прошлое, на судьбу самой бедной из крестьянок, танцевавших рядом с ней.

И все же, казалось, графиня понемногу оживает от прикосновения моих рук, вздрагивавших всякий раз, когда они касались ее руки; она поднимала голову и встряхивала ею, подобно дереву, стряхивающему со своих листьев утреннюю росу; ее бледное лицо слегка порозовело, глаза засверкали, и стало ясно, что из этой искры может разгореться огонь. Я видел, как статуя постепенно превращается в женщину и по мраморному телу упорно разливается горячая кровь.

Когда кадриль закончилась, графиня стала танцевать со мной, а не напротив меня, как было решено.

Она сама взяла меня за руку, не ожидая приглашения и явно стараясь обращаться со мной как с хорошим знакомым или даже другом.

Но судя по тому, как трепетала ее рука, дрожал ее голос, блуждал ее взгляд, было нетрудно заметить, что я для нее скорее чужой, чем друг.

Я не смел надеяться, что Эдмея меня полюбила, но был уверен, что она уже опасается меня.

Я понимал, что, танцуя с ней, лучше молчать, чем беседовать о всяческих пустяках.

Поэтому во время кадрили мы перекинулись всего несколькими фразами. Тому, кто услышал бы нас в этот миг, было бы нелегко вникнуть в смысл наших речей.

У нас уже возник свой тайный язык, и мы могли говорить на нем в присутствии посторонних, не опасаясь, что нас поймут.

После танца я проводил графиню на место.

– Итак, вы собираетесь удалиться в одиннадцать – стало быть, через час? – спросил я.

– Да, – сказала она.

– Вас ждет экипаж?

– Нет. Мы всего лишь в пятистах шагах от усадьбы, и у меня есть накидка. К тому же я не могла приехать в карете на свадьбу бедной крестьянки.

– Я вижу, сколько же деликатности в вашем сердце. Но как же вы вернетесь домой?

– Я попрошу Грасьена проводить меня.

– А если бы вас проводил я, вы сочли бы это очень неприличным?

Эдмея посмотрела на меня и сказала:

– Нет, мне очень хорошо с вами.

– Но другим это не понравилось бы, не так ли?

– Возможно.

– Кто-нибудь еще мог бы сопровождать нас.

– Кто же?

– Жозефина, ваша кормилица, хранительница усадьбы Жювиньи.

– Вы правы.

– Значит, я могу вас проводить домой?

– Да.

– Благодарю. Мне хочется сказать вам так много, но я боюсь, что забуду все слова, когда окажусь с вами наедине.

– Говорите или молчите, – произнесла графиня с улыбкой, – молчание друга не менее приятно, чем его слова.

– Однако для этого надо понимать молчание не хуже слов.

– Порой молчание красноречивее слов, и оттого оно временами даже более опасно.

– Чтобы согласиться с этим воззрением, следует допустить, что между людьми существуют магнетические токи.

– Они действительно существуют, – сказала графиня.

– Вы так полагаете?

– Я в этом уверена.

– А если бы я попросил вас это обосновать?

– Я бы предоставила вам одно доказательство, которое, вероятно, должна была бы сохранить в тайне.

– Что же это за доказательство?

– Вчера, когда вы вошли в церковь, я стояла на коленях и молилась.

– О! Я узнал вас сразу же, как только увидел.

– А я заранее знала, что вы придете.

– Знали, что я приду?

– Вы являлись мне, но не совсем отчетливо, словно в полумраке.

– И все же, увидев меня в церкви телесным зрением, вы вздрогнули, как будто не ожидали моего появления.

– Временами мои скрытые способности меня пугают. Если бы я родилась в Шотландии, там считалось бы, что я наделена ясновидением.

– Стало быть, вы верите своему первому чувству?

– Пожалуй. С первого взгляда я испытываю к людям симпатию или антипатию.

– Неужели первоначальное впечатление никогда не меняется?

– Мне еще ни разу не доводилось признать свою ошибку. Более того, я предчувствую, какое влияние должен оказать тот или иной человек на мою жизнь: благотворное или роковое.

– Это божественный дар; таким образом, вы можете не наживать врагов и окружать себя друзьями.

Графиня покачала головой:

– Женщина в нашем обществе скована столь жесткими рамками, что ей самой нелегко и доставить себе радость, и избежать несчастья.

– Могу ли я надеяться, что ваши предчувствия отнесли меня к разряду тех, кто призван оказать на вашу жизнь благотворное влияние?

– Я чувствую, что однажды вы окажете мне большую услугу, но пока не знаю какую.

– Не могли бы вы уточнить?

Графиня напрягла свою волю, и на миг ей удалось сосредоточиться.

– Я вижу воду, огонь, железо… нет, ничего подобного… – пробормотала она, – и все же мне кажется, что вам суждено спасти меня от смерти.

– Дай-то Боже! – вскричал я с таким пылом, что Эдмея улыбнулась и приложила палец к губам, призывая меня говорить не так громко и страстно.

– Теперь кругом ночь, темно… я ничего не вижу, – продолжала она, – по-моему, я нахожусь в каком-то подвале или склепе.

Затем графиня произнесла с улыбкой:

– Если бы я заснула, мне удалось бы увидеть больше.

– Вы видите вещие сны? – спросил я.

– Да, в юности я была подлинной сомнамбулой – по крайней мере, так утверждала моя мачеха. Десятки раз я придумывала во сне необыкновенные узоры или превосходные рисунки, но объяснить это могла только работой сновидения, о чем у меня не сохранялось никаких воспоминаний.

– Мне хочется испробовать на себе, – сказал я, – могу ли я оказать на вас какое-нибудь воздействие.

– Даже не пытайтесь, – ответила Эдмея, – я прошу вас.

– Никогда?

– Только если я сама попрошу вас об этом.

– Могу ли я надеяться, что вы когда-нибудь прибегнете к моей помощи?

– Возможно, но дайте мне честное слово, что вы никогда тайком не воспользуетесь признанием, которое я вам только что сделала, и не обратите его против меня.

– Никогда, клянусь честью. Графиня протянула мне руку.

Когда часы пробили половину одиннадцатого, Эдмея встала.

– Уже? – воскликнул я.

– Вы здесь единственный человек, с кем мне приятно разговаривать, но я не могу говорить с вами бесконечно, поэтому мне лучше вернуться домой.

– Когда мы расстанемся, буду ли я еще какое-то время присутствовать в ваших мыслях?

– Если я скажу вам «нет», вы мне все равно не поверите. Мысль – это самый стойкий металл на свете: разлука ей не вредит и расстояния против нее бессильны. Она простирается за горизонт и уходит в бесконечность, легко преодолевает горы, реки и моря. Оставьте кусочек своей мысли в моей руке и совершите кругосветное путешествие в восточном направлении – вернувшись с западной стороны, вы сможете соединить кончик мысли, оставшийся у вас, с тем, что сохранит моя рука.

– Теперь вы можете приказать мне уехать от вас на тысячу льё – после подобных слов разлука больше не страшна.

– Неужели, – произнесла графиня, поднимая глаза к Небу, – нет на свете такого места, где люди рано или поздно встречаются и уже никогда не расстаются?

– Вы сущий ангел и стремитесь жить подобно ангелам, а меня тяжесть тела приковывает к земле. Если вы улетите раньше меня, протяните мне руку, а то я не смогу за вами угнаться.

Госпожа де Шамбле встала и взяла меня под руку; тут же к ней подбежала Зоя.

– Вы уже уходите, госпожа графиня? – спросила молодая женщина.

– Да, – ответила Эдмея.

Затем, положив руку на голову Зои, она сказала:

– Мое бедное дитя, прими пожелание от женщины, которая любит тебя как сестра и даже больше – как мать. Будь счастлива! Провидение даровало вам с Грасьеном взаимную любовь – главный и наиболее прочный залог долговременного счастья. До чего же счастливы те, что, держась за руки, могут сказать у алтаря, где священник благословляет их от имени Бога: «Господи, мы любим друг друга!»

Графиня поцеловала Зою в лоб, протянула руку Грасьену, кивнула на прощание другим гостям, приказала жестом Жозефине следовать за нами и вышла из залы, опираясь на мою руку.

XIV

На протяжении трети пути я не проронил ни слова. Госпожа де Шамбле тоже молчала, но было ясно, что каждый из нас старается проникнуть, насколько это возможно, в мысли другого.

– Только что вы были счастливы, отчего же теперь грустите? – внезапно спросила графиня.

– Не грущу, а просто задумался, – ответил я.

– Вы не расскажете мне, о чем?

– О! С большим удовольствием.

– Я вас слушаю, – сказала Эдмея. И она замедлила шаг.

– Примерно год назад, – начал я, – меня постигло величайшее из людских несчастий: я видел, как умирала моя мать.

– Господь избавил меня от такого испытания, – произнесла графиня, – моя мать умерла вскоре после того, как родила меня.

– Под бременем своего горя я решил, что в жизни больше не осталось для меня ни единой радости. Мне казалось, что могила матушки находится в самом моем сердце и зияющая бездна поглотит все лучезарные и призрачные мечты, которые ниспошлет мне Господь. Я пролил все слезы, какие были в моих глазах. Я испил всю горечь, пока моя усталая рука не отстранила от моих губ чашу – впервые моя скорбь испытала пресыщение. Простившись с тем, что напоминало мне бедную матушку, я отправился на поиски иных картин, столь же унылых, как моя душа. Я просил у моря шторма, чтобы сравнить его со своими душевными бурями, и понял, что в человеке сокрыты более глубокие пучины, чем в стихии. Затем, осознав, что угрюмые берега наскучили моему взору и бурный океан утомил мой слух, я принялся искать спокойные дали, где ветер шелестит листвой осин и ручьи струятся под сенью плакучих ив, но эти красоты не разогнали моей грусти, а лишь навеяли сон на мою скорбь. Именно тогда я впервые увидел вас, сударыня. Вы явились передо мной как печальный дух, но прилетели на лазурных крыльях надежды! Моя грудь вновь обрела нежные вздохи, а губы снова научились улыбаться. Еще недавно я полагал, что способен улыбаться лишь сквозь слезы, но в очередной раз ошибся – в один прекрасный день на моих устах заиграла улыбка, а стон не смог вырваться из груди и затаился в глубине моей души. Наконец, вчера, сегодня и в этот вечер я забыл обо всем, и новое, неведомое до сих пор и неожиданное блаженство осушило мои последние слезы. Как ни странно, я не сожалею о своих былых страданиях; я оказался на шумном празднике и принял участие в торжестве; веселые звуки музыки ласкали мой слух, и я, почтительный сын, готовивший себя к вечному трауру, тоже вкусил свою долю всеобщей радости и удовольствий. Вот о чем я размышлял, когда вы, сударыня, решили, что я загрустил, хотя до этого видели меня счастливым. Но то, что показалось вам унынием, всего лишь задумчивость.

– Счастливы те, кому Небо посылает страдания, поддающиеся утешению! – воскликнула графиня.

– А разве есть безутешные страдания?

– По крайней мере, существует неизлечимая боль.

– Я полагал, что такова скорбь по умершей матери.

– Это не так, ведь вы верите в бессмертие души?

– Я не смею верить, а лишь уповаю на это.

– Так вот, если дух тех, кто нас любил, продолжает жить, то, несомненно, этот дух сохраняет по отношению к нам всю ту любовь, что наполняла прежде их сердца.

– Да, к тому же любовь, очищенную небесным огнем.

– Ваша матушка вас любила?

– Любовь матери – это единственное, что может соперничать с могуществом Бога.

– Ну, и разве способна такая любовь требовать от вас вечных страданий? Тот, кто, навеки уходя в мир иной, внушает своим близким безутешную скорбь, не испытывает к ним подлинной любви. Ваша матушка всегда незримо шествует впереди вас, подобно тем божествам, которых древние поэты изображают окутанными облаком. Это она заставила вас покинуть комнату усопшей и уехать к морю, это она оставила вас наедине со стихией, развеяла своим неуловимым дыханием ваши мрачные мысли, осушила своей невидимой рукой ваши слезы и препроводила вас по все более приятной и привлекательной дороге от суровых морских берегов в наши тихие зеленеющие края. Эта божественная тень, постепенно исцелявшая вашу душу, стремилась к одному: увести вас от преддверия своей могилы и вернуть к сияющим радостям жизни. И вот теперь вы к ним снова вернулись или, по крайней мере, вам так кажется. Неужели вы думаете, что покойная сожалеет о вашей былой печали, требует от вас новых страданий и жаждет слез? Нет, ваша матушка здесь, она сопровождает вас, радуясь вашему состоянию, и только шепчет: «Будь счастлив, сын мой! Будь счастлив!»

– Ах, – вскричал я, – вы совершенно правы, вы и вправду ясновидящая!

Я был готов заключить в объятия чистый и прозрачный ночной воздух, восклицая при этом: «Матушка! Матушка!»

Мы снова замолчали и, не проронив больше ни единого слова, дошли до прелестной церкви Нотр-Дам-де-ла-Кутюр с зубчатой ажурной колокольней, возвышавшейся в темноте на своем скальном пьедестале.

– Мы обойдем церковь или пройдем через кладбище? – спросил я графиню. – По-моему, обе дороги ведут к усадьбе.

– Давайте пройдем через кладбище, – ответила г-жа де Шамбле, – я хочу вам кое-что показать.

Мы стали подниматься по лестнице из двадцати ступеней, которая вела на сельское кладбище, не имевшее ни ворот, ни ограды: оно словно намекало на то, что от смерти, как сказал поэт, «не спасут ни охрана, ни решетки, ни стены». На середине лестницы я попросил Эдмею остановиться.

– Прислушайтесь, – произнес я.

В воздухе разливались дивные звонкие рулады.

– Это мой соловей, – сказала графиня.

– Как! Ваш соловей?

– Да, я нашла его два года назад, когда он выпал из гнезда, подобрала и выходила. Когда у птички стали подрастать перышки, я начала носить ее на кладбище и сажать на один из кустов. Постепенно соловей привык к этому месту и, когда я поняла, что он может обходиться без моей помощи, оставила его там. Я видела его все лето, но тогда он еще не пел. Зимой соловей улетел, но весной, придя однажды в церковь майским утром, я внезапно услышала пение: это был мой питомец!

Поднявшись по лестнице, мы прошли позади церкви и направились к тому кусту, откуда доносились мелодичные звуки.

В первый раз, когда я был здесь, птица умолкла при моем появлении, но на этот раз она продолжала петь, как будто узнала свою приемную мать.

Эдмея остановилась в нескольких шагах от стены, возле которой рос тот самый куст, напротив пустыря, заросшего плакучими ивами и усеянного такими же барвинками, что украшали ее волосы и платье.

– Почему же, – спросил я графиню, – вы избрали кладбище для дома своего соловья?

– Это и мой дом тоже, – ответила г-жа де Шамбле со своей неизменно печальной улыбкой.

– Я вас не понимаю.

– Вы не понимаете, что это место понравилось мне потому, что усадьба Шамбле находится в двухстах шагах отсюда, и церковь Нотр-Дам-де-ла-Кутюр – это наша церковь, а кладбище, соответственно, наше кладбище. Вы не понимаете, что, когда мне было грустно, я говорила: «Как хорошо, наверное, лежать у этой стены, под сенью этих ив и барвинков, похожих на звезды; как хорошо, должно быть, спать здесь вечным сном!» Вы не понимаете, что я купила тут участок и приказала подготовить на нем склеп, а затем на всякий случай поместила сюда соловья?

– О Эдмея! – вскричал я, сжимая руки графини. Госпожа де Шамбле не заметила, что я назвал ее по имени, и продолжала:

– Полно! Это просто меры предосторожности. С таким же успехом можно написать завещание либо исповедаться, но всякий священник или нотариус скажут вам: от этого не умирают.

– В любом случае, – сказал я, пытаясь улыбнуться, – ваш соловей вам изменил.

– Каким образом?

– Посмотрите, этот куст стоит на другом участке. Птица предпочла другую могилу – к счастью, не вашу.

– Да, – промолвила графиня, – соловей предпочел могилу бедной, красивой, милой и кроткой девушки. Ей очень не хотелось умирать в пятнадцать лет, но такой уж характер у смерти – эта злодейка неумолима. Мы положили Адель здесь в прошлом году. Она очень меня любила и, умирая на моих руках, обратилась ко мне с двумя просьбами; первая из них – похоронить ее как можно ближе к тому месту, где когда-нибудь похоронят меня… Вот почему мой соловей поет на ее могиле. Я одолжила его покойной, но однажды заберу у нее.

– О Господи! – воскликнул я. – Как вы можете предаваться столь грустным и мрачным мыслям?

Эдмея улыбнулась:

– Кто вам сказал, что эти мысли не радуют меня по-своему? К тому же этот друг мертвых знает, что он принадлежит не бедняжке Адели, а мне. Вы сейчас сами увидите.

Графиня отошла от меня и направилась к могильному камню, выступающему над землей.

Я хотел последовать за ней.

– Нет, – сказала Эдмея, – оставайтесь здесь, а то вы можете вспугнуть соловья.

Я остался на месте.

Графиня подошла к надгробию и прилегла на него, облокотившись на камень.

Соловей тотчас же покинул свой куст, перелетел на ветку ивы, расположенную прямо над головой графини, и снова принялся петь.

В тот же миг из-за облака показалась луна и озарила своим светом деревья, надгробие и распростертую на нем женщину.

Она лежала так неподвижно и казалась столь бледной, что я вздрогнул, бросился к ней и поднял ее, заключив в объятия.

– О, довольно! – воскликнул я. – Не будем больше искушать Бога!

Я повел Эдмею прочь от могилы, в сторону дороги. Птица, испугавшись меня, улетела.

– Пойдемте! Пойдемте! – сказал я. – Я не хочу, чтобы вы здесь задерживались.

Эдмея позвала Жозефину. Старушка стояла на коленях на безымянной могиле, где не было ни креста, ни кустика, ни плакучей ивы, ни соловья. И все же она отыскала это место в траве среди других могил.

Здесь покоился ее муж.

Она догнала нас у входа или, скорее, у выхода с кладбища, и мы продолжали свой путь к усадьбе.

– О чем же еще попросила вас Адель перед смертью? – вскоре спросил я графиню.

– Написать ей эпитафию.

– Тогда это те самые стихи, что я прочел на могиле; они остались в моей памяти – вернее, в моем сердце:

Пятнадцать лет всего ей минуло б весною, Но до весны она, увы, не дожила. Стань пухом ей, земля, и не дави собою, При жизни ведь Адель пушинкою была!

– Эти стихи, – перебила меня графиня, – плохо выражают то, что мне хотелось сказать, вот и все.

Теперь Вы понимаете, друг мой, какие бездны поэзии и печали таились в ее душе?

Мы снова умолкли и, не проронив ни слова, подошли к воротам усадьбы.

Я почувствовал, что пора откланяться.

– Сударыня, – сказал я, – прежде чем расстаться с вами – увы! Бог весть насколько, – я хочу вернуть вам одну вещь.

– Какую вещь? – удивилась графиня.

Я снял с шеи кольцо, которое она дала мне для сельских погорельцев, снял его с цепочки и протянул Эдмее.

– Вот это кольцо, – сказал я.

Графиня вздрогнула, и, если бы было светло, я, наверное, увидел бы, как она покраснела.

– Оно мне больше не принадлежит, – произнесла Эд-мея, – я отдала его вам.

– Да, – ответил я, – но мне неловко держать его у себя.

– Почему?

– Кольцо предназначалось не мне, а деревенским погорельцам.

– Но ведь вы возместили им стоимость кольца?

– Конечно, сударыня.

– В таком случае, вы исполнили мое пожелание. Кольцо все равно бы кто-нибудь купил, но вы опередили других. Я предпочитаю, чтобы оно находилось в руках друга, а не постороннего человека.

– Однако, сударыня, – возразил я, – как видите, кольцо находилось не в руках друга, а… у его сердца!

– Пусть оно там и останется.

Графиня уже собиралась пройти за решетчатые ворота, которые придерживала Жозефина, но я удержал ее.

– Сударыня, – сказал я, дрожа всем телом, – позвольте дать вам что-то взамен.

Графиня нахмурилась.

– О, подождите! – воскликнул я.

– Я жду.

– Возьмите этот ключ, – попросил я, протягивая ключ Эдмее.

– Что это такое? – спросила она.

– Ключ от маленькой комнаты, которую вы хотели увидеть в последний раз, перед тем как граф де Шамбле продал поместье Жювиньи.

– Я не понимаю, – сказала графиня.

– Жозефина вам все объяснит, – ответил я. Почтительно поклонившись Эдмее, я стал удаляться. Не успел я сделать и тридцати шагов, как услышал нежное слово, легко преодолевшее пространство.

Графиня прокричала мне вслед: «Спасибо!»