Текст книги "Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя. Том 3"

XV. Среди женщин

Д’Артаньян, вопреки желанию скрыть от друзей свои чувства, не смог сделать это в той мере, в какой хотел. Стоический солдат, бесстрастный воин, одолеваемый страхами и предчувствиями, он отдал минутную дань человеческой слабости. Но, заставив замолчать свое сердце и поборов дрожь своих мышц, он повернулся к своему молчаливому и исполнительному слуге и сказал:

– Рабо, да будет тебе известно, что я должен проезжать по тридцать лье в день.

– Отлично, господин капитан, – ответил Рабо.

И с этого момента, слившись в одно целое со своей лошадью, как настоящий кентавр, д’Артаньян не занимал больше своих мыслей ничем, то есть, иначе говоря, думал обо всем понемногу.

Он спросил себя, по какой причине король вызвал его; он задал себе также вопрос, почему Железная Маска бросил блюдо к ногам Рауля.

Что касается первого из этих вопросов, то ответить на него удовлетворительным образом д’Артаньян оказался не в состоянии. Он достаточно хорошо знал, что король, вызывая его, делает это потому, что нуждается в нем; он знал, что Людовик XIV испытывает крайнюю необходимость в беседе с глазу на глаз с тем, кого знание столь важной государственной тайны поставило в один ряд с наиболее могущественными вельможами королевства. Но установить в точности, что именно побудило короля к этому шагу, он все же не мог.

Мушкетер не в меньшей степени понимал, какая причина заставила несчастного Филиппа открыть, кто он такой и что он королевского рода. Филипп, навсегда погребенный под своею железною маской, удаленный в края, где люди, казалось, были рабами стихий; Филипп, лишенный даже общества д’Артаньяна, относившегося к нему предупредительно и с почтительностью; понимая, что в этом мире на его долю остаются лишь призрачные мечты и страдания, да еще отчаяние, начинавшее жестоко мучить его, – излился в жалобах и стенаниях, рассчитывая, что если он откроет свою ужасную тайну, то, быть может, явится мститель, который вступится за него.

Вспоминая о том, что он едва не убил своих ближайших друзей, о судьбе, столь причудливым образом столкнувшей Атоса с государственной тайной, о прощании с бедным Раулем, о смутном будущем, которое его ожидает и которое поведет его к ужасной и неминуемой гибели, д’Артаньян мало-помалу возвратился к своим печальным предчувствиям, и даже быстрая скачка не могла отвлечь его, как бывало, от этих грустных мыслей.

Потом д’Артаньян перешел к думам о Портосе и Арамисе, объявленным вне закона. Он видел их беглецами, которых травят, словно дичь, окончательно разоренными, их, упорно созидавших себе состояние, а теперь вынужденных потерять все до гроша. И поскольку король вызывал его, исполнителя своей воли, еще не остыв от гнева и пылая жаждой мщения, д’Артаньян содрогался при мысли о том, что его, быть может, ждет поручение, которое заставит кровоточить его сердце.

Порой, когда дорога шла в гору и запыхавшаяся лошадь, раздувая ноздри и подбирая бока, переходила на шаг, д’Артаньян, располагая большей возможностью сосредоточиться, принимался думать о поразительном гении Арамиса, гении хитрости и интриги, воспитанном Фрондой и гражданской войной. Солдат, священник и дипломат, любезный, жадный и хитрый, Арамис никогда в своей жизни не творил ничего хорошего без того, чтобы не смотреть на это хорошее как на ступеньку, которая поможет ему подняться еще выше. Благородный ум, благородное, хотя, быть может, и не безупречное сердце, Арамис творил зло лишь затем, чтобы добавить себе еще чуточку блеска. В конце своего жизненного пути, в момент, когда он достиг, казалось, поставленной цели, он сделал так же, как знаменитый Фиеско, свой ложный шаг на палубе корабля и погиб в морской пучине.

Но Портос, этот добряк и толстяк Портос! Видеть Портоса в позоре, видеть Мушкетона без золотых галунов, быть может, запертым в тюрьму; видеть, как Пьермон, Брасье будут сровнены с землей, как будут осквернены их чудесные мачтовые леса, и это также причиняло терзания д’Артаньяну, и всякий раз, как его поражала какая-нибудь тягостная мысль этого рода, он вздрагивал, как вздрагивал его конь, когда ощущал укус слепня, двигаясь под сводами густого леса.

Умный человек никогда не томится, если тело его преодолевает усталость; здоровый человек никогда не находит жизнь тяжелой, если ум его чем-нибудь занят. Так д’Артаньян, все время в седле, все время предаваясь своим размышлениям, добрался до Парижа свежий и бодрый, точно атлет, подготовивший себя к состязанию.

Король так скоро не ждал его и только что уехал охотиться куда-то к Медону. Д’Артаньян, вместо того чтобы пуститься вдогонку, как он поступил бы в прежние времена, велел стащить с себя сапоги, разделся и вымылся, отложив свидание с королем до приезда его величества, усталого и запыленного. В течение пяти часов ожидания он, как говорится, принюхивался к дворцовому воздуху и запасался надежной броней против всех неожиданностей неприятного свойства.

Он узнал, что последние две недели король неизменно мрачен, что королева-мать больна и крайне подавлена, что принц, брат короля, стал набожным, что принцесса Генриетта очень расстроена и что де Гиш отправился в одно из своих поместий.

Еще он узнал, что Кольбер сияет, а Фуке каждый день советуется о своем здоровье с новым врачом, но болезнь его, однако, не из числа тех, которые исцеляют врачи, и она может уступить лишь политическому врачу, если можно так выразиться.

Король, как сказали д’Артаньяну, был чрезвычайно любезен с Фуке и ни на шаг не отпускал его от себя; но суперинтендант, пораженный в самое сердце, подобно дереву, в котором завелся червь, погибал, несмотря на королевские милости, это животворное солнце придворных деревьев.

Д’Артаньян также узнал, что король больше не может прожить ни минуты без Лавальер и что если он не берет ее с собой на охоту, то по нескольку раз в день сочиняет для нее письма, и уже не в стихах, но, что гораздо хуже, чистейшею прозой, и притом на многих страницах.

Вот почему случалось, что «первый в мире король», как выражались поэты, его современники, сходил «с несравненным пылом» с коня и, положив лист бумаги на шляпу, исписывал его нежными фразами, которые де Сент-Эньян, его несменяемый адъютант, отвозил Лавальер, рискуя загнать лошадей.

А в это время фазаны и лани, за которыми никто не охотился, разлетались и разбегались в разные стороны, и искусство охоты при королевском дворе Франции рисковало совсем захиреть.

Д’Артаньян вспомнил о просьбе бедняжки Рауля и о том безнадежном письме, которое он написал женщине, жившей в вечных надеждах. Так как капитан любил философствовать, он решил воспользоваться отсутствием короля, чтобы побеседовать несколько минут с Лавальер.

Это оказалось делом весьма простым: пока король был на охоте, Луиза прогуливалась в обществе нескольких дам по одной из галерей Пале-Рояля, как раз там, где капитану мушкетеров нужно было проверить охрану. Д’Артаньян был убежден, что, если ему удастся завести с Луизой разговор о Рауле, у него будет повод написать бедному изгнаннику что-нибудь приятное его сердцу, а он знал, что надежда или хотя бы слова утешения в том состоянии, в каком находился Рауль, были бы солнцем, были бы жизнью для двух людей, столь дорогих нашему капитану.

Итак, он направился прямо туда, где рассчитывал встретить Лавальер. Он нашел ее в многолюдном обществе. При всем том, что она была одинока, ей расточали столько же, как королеве, если только не больше, знаков внимания, которыми так гордилась принцесса Генриетта в те времена, когда король не отрывал от нее своих взоров и побуждал тем самым и придворных не сводить с нее глаз.

Д’Артаньян, хотя и не был дамским угодником, все же встречал со стороны женщин лишь ласковый и любезный прием; он был учтив, как подобает настоящему храбрецу, и его страшная репутация доставляла ему дружбу мужчин и восхищение женщин.

Увидев капитана, придворные дамы засыпали его приветствиями и вопросами. Началось с вопросов: где он был, куда ездил, почему так давно не гарцевал на своем чудесном коне под балконом его величества, вызывая восторг любопытных?

Д’Артаньян ответил, что только что возвратился из страны апельсинов. Дамы рассмеялись. В те времена путешествовали все, но путешествие за сто лье нередко бывало проблемою, решение которой откладывали до самой смерти.

– Из страны апельсинов? – повторила мадемуазель де Тонне-Шарант. – Из Испании?

– Нет, не то, – сказал д’Артаньян.

– С Мальты? – вставила Монтале.

– Честное слово, сударыня, вы приближаетесь.

– С какого-нибудь острова? – спросила Лавальер.

– Сударыня, не хочу вас дольше томить, я приехал из тех краев, откуда в настоящий момент господин де Бофор грузится на суда, чтобы перебраться в Алжир.

– Вы видели армию? И флот? – поинтересовались несколько воинственных дам.

– Все видел.

– Есть ли там наши друзья? – задала вопрос мадемуазель де Тонне-Шарант холодным, но рассчитанным на привлечение общего внимания голосом.

– Да, – отвечал д’Артаньян, – там де Ла Гилотьер, де Муши, де Бражелон.

Лавальер побледнела.

– Господин Бражелон? – воскликнула коварная Атенаис. – Как! Он отправился на войну?..

Монтале наступила ей на ногу, но это никак не подействовало.

– Знаете ли вы мою мысль? – продолжала она безжалостно. – Мне кажется, что мужчины, уехавшие на эту войну, – незадачливые влюбленные, ищущие у черных женщин утешения от жестокостей белых.

Некоторые дамы весело рассмеялись; Лавальер начинала терять присутствие духа; Монтале кашляла так, что могла бы разбудить мертвого.

– Сударыня, – перебил д’Артаньян, – вы напрасно думаете, что женщины в Джиджелли черные. Они не черные и не белые, они желтые.

– Желтые?

– О, не думайте, что это так уж плохо; я никогда не видел более красивого цвета кожи в сочетании с черными глазами и коралловыми губами.

– Тем лучше для господина де Бражелона, – выразительно проговорила мадемуазель де Тонне-Шарант. – Он там излечится, бедный юноша.

После этих слов воцарилось молчание. Д’Артаньян подумал, что женщины, эти нежные горлинки, обращаются друг с другом, пожалуй, более жестоко, чем тигры или медведи.

Для Атенаис было, однако, мало заставить побледнеть Лавальер; ей хотелось, чтобы Луиза вдобавок еще и покраснела.

Она снова заговорила:

– Знаете, Луиза, на вашей совести теперь тяжкий грех!

– Какой грех, мадемуазель? – пролепетала несчастная, тщетно пытаясь найти опору среди окружающих.

– Да ведь вы были обручены с этим молодым человеком, он любил вас всем сердцем, а вы отвергли его.

– Это обязанность всякой порядочной женщины, – вставила Монтале поучающим тоном. – Когда знаешь, что не можешь составить счастье того, кто тебя любит, лучше отвергнуть его.

Луиза не знала, благодарить ли ей за такую защиту или негодовать.

– Отвергнуть! Отвергнуть! Все это превосходно, – заметила Атенаис. – Но не в этом грех мадемуазель Лавальер. Настоящий грех, в котором она может себя упрекнуть, заключается в том, что это она послала на войну бедного Бражелона – на войну, где его могут убить.

Луиза провела рукой по своему холодному как лед лбу.

– И если он умрет, – продолжала безжалостная Атенаис, – это будет означать, что это вы, Луиза, убили его; вот в этом и заключается грех, о котором я говорила.

Луиза, едва держась на ногах, подошла к капитану мушкетеров, чтобы взять его под руку; лицо его выдавало непривычное для него волнение.

– Вам надо было о чем-то поговорить со мною, господин д’Артаньян? – начала она прерывающимся от гнева и страдания голосом. – Что вы хотели сказать?

Д’Артаньян, взяв Лавальер под руку, направился с ней по галерее. Когда они оказались достаточно далеко от других, он ответил:

– То, что я собирался сказать вам, только что высказала мадемуазель де Тонне-Шарант, быть может, грубо, но с исчерпывающей полнотой.

Луиза едва слышно вскрикнула и, изнемогая от этой новой раны, кинулась прочь, как бедная, пораженная насмерть птичка, ищущая тени в густом кустарнике, чтобы там умереть. Она исчезла в одной из дверей в тот самый момент, когда король появился в другой.

Первый взгляд короля был направлен на пустое кресло его возлюбленной, и, не найдя нигде Лавальер, король нахмурился, но в то же мгновение он увидел д’Артаньяна, который отвешивал ему низкий поклон.

– Ах, сударь, – улыбнулся Людовик, – вы проявили истинное усердие, и я вами весьма доволен.

Это было высшее проявление королевского удовольствия. Было немало таких, кто дал бы себя убить, лишь бы заслужить эти слова короля.

Придворные дамы и кавалеры, почтительно окружившие короля при его входе, расступились, заметив, что он желает остаться наедине с капитаном мушкетеров.

Король направился к выходу и увел д’Артаньяна из залы, после того как еще раз поискал глазами мадемуазель Лавальер, не понимая причины ее отсутствия.

Оказавшись вдали от любопытных ушей, он задал вопрос:

– Итак, господин д’Артаньян, узник?..

– В тюрьме, ваше величество.

– Что он дорогою говорил?

– Ничего, ваше величество.

– Что он делал?

– Был момент, когда рыбак, в лодке которого я переправлялся на Сент-Маргерит, взбунтовался и сделал попытку убить меня. Пленник… помог мне защититься, вместо того чтоб бежать.

Король побледнел и сказал:

– Довольно.

Д’Артаньян поклонился.

Людовик прошел взад и вперед по своему кабинету.

– Вы были в Антибе, когда туда прибыл господин де Бофор?

– Нет, ваше величество, я уезжал, когда туда прибыл герцог.

– А!

Новое молчание.

– Что же вы там повидали?

– Многих людей, – холодно ответил д’Артаньян.

Король увидел, что д’Артаньян не расположен поддерживать разговор.

– Я вас вызвал, господин капитан, чтобы отправить в Нант. Вам предстоит подготовить там для меня резиденцию.

– В Нант? В Бретань? Ваше величество предполагает совершить столь далекое путешествие?

– Да, там собираются штаты, – отвечал король. – У меня есть к ним два представления; я хочу лично присутствовать на их заседаниях.

– Когда я должен отправиться? – спросил капитан.

– Сегодня к вечеру… завтра… завтра вечером; ведь вы нуждаетесь в отдыхе.

– Я уже отдохнул, ваше величество.

– Превосходно… В таком случае между сегодняшним вечером и завтрашним утром, по вашему усмотрению.

Д’Артаньян поклонился, как бы прощаясь; но, заметив, что король чем-то взволнован, он сделал два шага вперед и поинтересовался:

– Король берет с собой весь двор?

– Конечно.

– Значит, королю, без сомнения, понадобятся и мушкетеры?

И проницательный взгляд капитана заставил Людовика опустить глаза и смутиться.

– Возьмите одну бригаду.

– Это все?.. У вашего величества нет больше никаких приказаний?

– Нет… Ах, нет… есть!

– Слушаю вас.

– В Нантском замке, который распланирован весьма неудачно, возьмите за правило ставить мушкетеров у дверей каждого из главнейших сановников, которых я увожу с собой.

– Главнейших?

– Да.

– Например, у двери господина де Лиона?

– Да.

– Господина де Летелье?

– Да.

– Господина де Бриенна?

– Да.

– И господина суперинтенданта?

– Конечно.

– Отлично, ваше величество. Завтра я уже буду в пути.

– Еще одно слово, господин д’Артаньян. В Нанте вы встретитесь с капитаном гвардейцев, герцогом де Жевром. Проследите за тем, чтобы ваши мушкетеры были расквартированы до прихода гвардейцев. Первому пришедшему – преимущество.

– Хорошо, ваше величество.

– А если господин де Жевр будет расспрашивать вас?

– Что вы, ваше величество! Разве господин де Жевр станет меня расспрашивать?

И, лихо повернувшись на каблуках, мушкетер исчез. «В Нант! – повторял он себе, спускаясь по лестнице. – Почему он не решился сказать, что прямиком на Бель-Иль?»

Когда он подходил к воротам, его нагнал служащий де Бриенна.

– Господин д’Артаньян, – начал он, – простите…

– В чем дело, господин Арист?

– Здесь чек, который король велел мне отдать в ваши руки.

– На вашу кассу?

– Нет, сударь, на кассу господина Фуке.

Удивленный д’Артаньян прочел написанный рукой короля чек на двести пистолей.

«Вот так дела! – подумал он, после того как вежливо поблагодарил доверенное лицо де Бриенна. – Значит, Фуке заставят к тому же оплатить эту поездку. Черт возьми! Это отдает чистокровным Людовиком Одиннадцатым. Почему бы не выписать чек на кассу Кольбера? Тот с такой радостью оплатил бы его!»

И д’Артаньян, верный своему принципу сразу же получать деньги по чекам, отправился к Фуке за своими двумястами пистолями.

XVI. Тайная вечеря

Суперинтендант, видимо, был предупрежден об отъезде в Нант, так как давал прощальный обед своим ближайшим друзьям. Во всем доме сверху донизу усердие слуг, носившихся с блюдами, и лихорадочное щелканье счетов свидетельствовали о близком перевороте в кассе и в кухне.

Д’Артаньян с чеком в руках явился в контору, но ему ответили, что касса заперта и уже слишком поздно, так что сегодня ему денег не выдадут.

Он ответил на это словами:

– Приказ короля.

Несколько озадаченный служащий заявил, что это – причина, достойная уважения, но обычаи дома также заслуживают уважения, и попросил его зайти за деньгами на следующий день. Д’Артаньян потребовал, чтобы его проводили к Фуке. Служащий ответил на это, что г-н суперинтендант не вмешивается в подобные мелочи, и попытался закрыть дверь перед носом д’Артаньяна.

Предвидя это, капитан поставил ногу между дверью и дверным косяком, так что замок не захлопнулся, и служащий снова оказался лицом к лицу со своим собеседником. Ввиду этого он изменил тон и произнес с наигранной вежливостью:

– Если, сударь, вы желаете говорить с господином суперинтендантом, будьте добры пройти в приемную. Здесь только контора, и монсеньор никогда сюда не приходит.

– Вот и отлично! А где же приемная?

– На той стороне двора, – поклонился служащий, в восторге от того, что избавился от посетителя.

Д’Артаньян прошел через двор и оказался среди лакеев.

– Монсеньор в такое время не принимает, – ответил на его вопрос наглого вида малый, несший на позолоченном блюде трех фазанов и двенадцать перепелов.

– Скажите ему, – попросил капитан, остановив лакея за край блюда, – что я – д’Артаньян, капитан-лейтенант мушкетеров его величества.

Лакей вскрикнул от удивления и исчез.

Д’Артаньян медленно направился вслед за ним. Он вошел в приемную как раз в то мгновение, когда слегка побледневший Пелисон выходил из столовой, чтобы узнать, в чем дело.

Д’Артаньян улыбнулся и, желая успокоить его, начал:

– Ничего неприятного, господин Пелисон; мне просто нужно получить деньги по чеку, и притом незначительному.

– Ах, – вздохнул с облегчением этот преданный друг Фуке.

И, взяв капитана за руку, он потянул его за собой и увлек в залу, где изрядное число близких друзей окружало суперинтенданта, сидевшего посередине в большом мягком кресле.

Там находились эпикурейцы, те самые, что совсем недавно, в дни празднества в Во, делали честь дому, уму и богатству Фуке. Веселые и заботливые друзья, они в преобладающем большинстве не бежали от своего покровителя при приближении бури и, несмотря на угрозы с неба, несмотря на землетрясение, были здесь, улыбающиеся, предупредительные и преданные в беде, как были преданны в счастье.

Налево от суперинтенданта сидела г-жа де Бельер, направо – г-жа Фуке. Как бы бросая вызов законам света и пренебрегая обыденными приличиями, два ангела-хранителя этого человека сошлись возле него, чтобы поддержать его, когда разразится гроза, совместными усилиями своих тесно сплетенных рук. Г-жа де Бельер бледнела, трепетала и была полна почтительности к г-же Фуке, которая, касаясь своей рукой руки мужа, с тревогой смотрела на дверь, в которую Пелисон должен был ввести д’Артаньяна.

Вошел капитан. Сначала он был только самой учтивостью, но, уловив своим безошибочным взглядом выражение лиц и угадав, какие чувства владеют собравшимися, он преисполнился восхищения.

Фуке, поднимаясь с кресла, сказал:

– Простите меня, господин д’Артаньян, если я принимаю вас не совсем так, как подобает встречать приходящих от имени короля.

Он произнес эти слова тоном печальной твердости, испугавшим его друзей.

– Монсеньор, – ответил д’Артаньян, – если я и прихожу от имени короля, то лишь затем, чтобы получить двести пистолей по королевскому чеку.

Лица всех прояснились; лицо Фуке осталось, однако, таким же мрачным.

– Сударь, вы, быть может, также едете в Нант? – спросил он капитана.

– Я не знаю, куда я еду, монсеньор, – улыбнулся д’Артаньян.

– Но, господин капитан, – начала успокоившаяся г-жа Фуке, – ведь вы уезжаете не так скоро, чтобы не оказать нам чести отужинать с нами?

– Сударыня, это было бы для меня великою честью, но я до того спешу, что, как видите, позволил себе вторгнуться к вам и нарушить ваш ужин, торопясь получить по этой записке причитающиеся мне деньги.

– И ответ на нее вы получите золотом, – сказал Фуке, подзывая к себе дворецкого, который тотчас же ушел с чеком, врученным ему д’Артаньяном.

– О, я нисколько не беспокоился об уплате; ваша контора – надежнейший банк.

На побледневшем лице Фуке обозначилась мучительная улыбка.

– Вам нездоровится? – спросила г-жа де Бельер.

– Припадок? – повернулась к нему г-жа Фуке.

– Нет, ничего, благодарю вас, – ответил суперинтендант.

– Припадок? – переспросил д’Артаньян. – Разве вы больны, монсеньор?

– У меня перемежающаяся лихорадка, которой я заболел после празднества в Во.

– Ночная свежесть где-нибудь в гротах?

– Нет, нет, просто волнение.

– Вы вложили в прием короля слишком много души, – спокойно заговорил Лафонтен, не подозревая, что произносит кощунственные слова.

– Принимая у себя короля, невозможно вложить слишком много души, ее всегда мало, – тихо заметил Фуке своему поэту.

– Господин Лафонтен хотел сказать: слишком много жара, – перебил д’Артаньян искренним и приветливым тоном. – Ведь, право, монсеньор, никогда и нигде гостеприимство не было таким безграничным, как в Во.

На лице г-жи Фуке можно было явственно прочитать, что, хотя Фуке и поступил по отношению к королю выше всяких похвал, король, однако, не отплатил тем же своему министру.

Но д’Артаньян помнил ужасную тайну. Из присутствующих ее знали лишь он да Фуке; но один из них не имел мужества выразить другому свое сочувствие, а второй не смел обвинять.

Когда капитану принесли двести пистолей и он собрался уже уходить, Фуке встал, взял стакан и велел подать другой д’Артаньяну.

– Сударь, – произнес он, – за здоровье его величества, что бы ни случилось!

– И за ваше здоровье, монсеньор, что бы ни случилось! – подхватил д’Артаньян и выпил.

После этих зловещих слов он отвесил общий поклон и вышел. Когда он прощался, все встали, и в наступившей тишине, пока он спускался по лестнице, были слышны его шаги и звон его шпор.

– Был момент, когда я подумал, что он явился за мной, а не за моими деньгами, – сказал Фуке, стараясь изобразить улыбку.

– За вами! – вскричали его друзья. – Но почему, господи боже?

– Не будем заблуждаться, дорогие мои друзья, я не хочу сравнивать самого смиренного из земных грешников с богом, которому мы поклоняемся, но вы, разумеется, помните, что однажды он созвал своих близких друзей на трапезу, и эта трапеза называется тайной вечерей. Это был прощальный обед, совсем как сегодня у нас.

Со всех сторон послышались громкие возмущенные возгласы.

– Закройте двери, – попросил Фуке.

Лакеи исчезли.

– Друзья мои, – продолжал Фуке, понижая голос, – чем я был прежде и что я теперь? Подумайте и ответьте. Такой человек, как я, падает уже потому, что перестал подниматься; что же сказать, когда он действительно падает? У меня нет больше ни денег, ни кредита, у меня лишь могущественные враги и драгоценные, но немощные друзья.

– Раз вы говорите с такой откровенностью, – молвил Пелисон, – то и нам тоже подобает быть откровенными. Да, вы погибли, да, вы торопитесь навстречу вашему разорению, так остановитесь же поскорее! И прежде всего – сколько денег у вас осталось?

– Семьсот тысяч ливров, – усмехнулся суперинтендант.

– Хлеб насущный, – прошептала г-жа Фуке.

– Подставы, подставы! – вскричал Пелисон. – И бегите!

– Куда?

– В Швейцарию, в Савойю, но уезжайте!

– Если монсеньор уедет из Франции, – вздохнула г-жа де Бельер, – начнут говорить, что он чувствует за собою вину и что он испугался.

– Скажут больше, скажут, что я захватил с собою двадцать миллионов.

– Мы начнем писать мемуары, чтоб обелить вас в глазах всего света, – попробовал пошутить Лафонтен, – но мой совет: бегите!

– Я останусь, – сказал Фуке, – разве я в чем-нибудь виноват?

– У вас есть Бель-Иль! – крикнул аббат Фуке.

– И я, естественно, отправлюсь туда по дороге в Нант, – ответил Фуке. – Поэтому терпение, терпение и терпение.

– Но до Нанта пройдет еще столько времени! – промолвила г-жа Фуке.

– Да, я знаю, – ответил суперинтендант, – но тут ничего не поделаешь! Король зовет меня на открытие штатов. Мне отлично известно, что он это делает, имея в виду погубить меня; но отказаться ехать – значит выказать свое беспокойство.

– Отлично, я нашел средство все устроить! – засмеялся Пелисон. – Вы поедете в Нант.

Фуке удивленно взглянул на него.

– Но с вашими друзьями, но в вашей карете до Орлеана и на вашем судне до Нанта; вы будете готовы защищать себя силой оружия, если на вас нападут, и бежать, если над вами нависнет угроза: одним словом, на всякий случай вы возьмете с собой все ваши деньги, и ваше бегство будет вместе с тем исполнением королевской воли; потом, добравшись до моря, вы переправитесь, когда захотите, к себе на Бель-Иль, а с Бель-Иля вы умчитесь, куда вам будет угодно, как орел, взмывающий в просторы бескрайнего неба, когда его вынуждают покинуть гнездо.

Общее одобрение встретило слова Пелисона.

– Да, сделайте это, – обратилась г-жа Фуке к своему мужу.

– Сделайте так, – попросила г-жа де Бельер.

– Правильно, правильно! – вскричали все остальные.

– Так и будет, – ответил Фуке.

– Сегодня же!

– Через час!

– Сию же минуту!

– С семьюстами тысячами ливров вы можете восстановить свое состояние, – сказал аббат Фуке. – Кто помешает вам вооружить на Бель-Иле корсаров?

– И если понадобится, мы поплывем открывать новые земли, – добавил Лафонтен, опьяненный энтузиазмом и фантастическими проектами.

Стук в дверь перебил это соревнование радости и надежд.

– Курьер короля! – крикнул церемониймейстер.

Воцарилось глубокое молчание, будто весть, которую привез этот курьер, была ответом на только что родившиеся проекты. Все взоры обратились на хозяина, у которого лоб покрылся испариной и который действительно был в этот момент в лихорадке.

Чтобы принять курьера его величества, Фуке прошел к себе в кабинет. В комнатах и во всех службах была такая нерушимая тишина, что явственно прозвучал голос Фуке:

– Хорошо, сударь, будет исполнено.

Через минуту Фуке вызвал к себе Гурвиля, который пересек галерею, сопровождаемый напряженными взглядами всех.

Наконец Фуке снова вышел к гостям; лицо его, до этого бледное и удрученное, неузнаваемо изменилось: из бледного оно теперь стало серым, из удрученного – искаженным. Живой призрак, он двигался с вытянутыми вперед руками, иссохшим ртом, как тень, явившаяся навестить тех, кто некогда были его друзьями. Увидев его, все вскочили, вскрикнули, подбежали к нему.

Суперинтендант, смотря в глаза Пелисону, оперся на плечо г-жи Фуке и пожал ледяную руку маркизы де Бельер.

– Что случилось, боже? – спросили его.

Фуке раскрыл судорожно сжатые влажные пальцы, из них выпала бумага, которую подхватил испуганный Пелисон.

И он прочел следующие строки, написанные рукой короля:

«Дорогой и любезный г-н Фуке, выдайте в счет наших денег, находящихся в вашем распоряжении, семьсот тысяч ливров, которые нам нужны сегодня же в связи с нашим отъездом.

Зная, что ваше здоровье расстроено, мы молим бога о том, чтобы он восстановил ваши силы и имел бы о вас свое святое и бесценное попечение.

Людовик.

Это письмо служит распиской».

Шепот ужаса пробежал по зале.

– Ну! – не выдержал Пелисон. – Теперь это письмо у вас!

– Да, эта расписка теперь у меня.

– Что же вы будете делать?

– Ничего, раз у меня расписка.

– Но…

– Раз я принял ее, Пелисон, это значит, что я заплатил, – произнес суперинтендант с простотой, заставившей всех присутствующих ощутить, что у них сжалось сердце.

– Вы заплатили? – бросилась к нему в отчаянии г-жа Фуке. – Выходит, что вы погибли!

– Без лишних слов! – перебил Пелисон. – После денег потребуют жизнь! На коня, монсеньор, на коня!

– Оставьте нас! – разом вскричали обе женщины, не помня себя от горя.

– Спасая себя, монсеньор, вы спасете всех нас! На коня!

– Но ведь он не держится на ногах! Смотрите.

– Ну, если мы начнем размышлять… – начал бестрепетный Пелисон.

– Он прав, – прошептал Фуке.

– Монсеньор! Монсеньор! – крикнул Гурвиль, торопливо взбегая по лестнице. – Монсеньор!

– Что еще?

– Я сопровождал, как вы знаете, курьера, отвозившего королю деньги.

– Да.

– И, прибыв в Пале-Рояль, я видел…

– Подожди немного, мой бедный друг, ты задыхаешься.

– Что же вы видели? – нетерпеливо спрашивали со всех сторон.

– Я видел, как мушкетеры садились в седло, – закончил Гурвиль.

– Вот видите, видите? Можно ли терять хоть мгновение?

Госпожа Фуке кинулась наверх, требуя лошадей. Г-жа де Бельер, устремившись за ней, обняла ее и сказала:

– Ради его спасения не проявляйте, не обнаруживайте тревоги, сударыня!

Пелисон побежал распорядиться, чтоб запрягали. А в это время Гурвиль собирал в свою шляпу все то золото и серебро, которое испуганные и плачущие друзья смогли обнаружить в своих пустых карманах, последний дар, благоговейную милостыню, подаваемую бедняками несчастному.

Суперинтендант, которого наполовину несли, наполовину влекли его преданные друзья, сел наконец в карету. Пелисон поддерживал г-жу Фуке, которая потеряла сознание. Г-жа Бельер оказалась более сильной и была вознаграждена за это сторицей: последний поцелуй Фуке был предназначен ей.

Пелисон легко объяснил столь поспешный отъезд королевским приказом, призывавшим министров в Нант.