Текст книги "Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя. Том 3"

XXI. Белый конь и конь вороной

«Поразительно, – сказал сам себе капитан, – Гурвиль весел и бегает по улицам как ни в чем не бывало, хотя он почти уверен, что Фуке угрожает прямая опасность. А между тем можно сказать, и тоже с почти полной уверенностью, что тот же Гурвиль, и никто иной, предупреждал Фуке той самой запиской, которую суперинтендант, находясь на террасе, изорвал на тысячу клочков и выбросил за парапет. Гурвиль потирает руки; это значит, что он выкинул что-нибудь исключительно ловкое. Но откуда Гурвиль идет? С улицы Озерб. А куда ведет эта улица?»

И д’Артаньян поверх крыш нантских домов, поскольку замок возвышался над ними, проследил взглядом линии улиц, как если бы перед ним находился план города. Только вместо мертвой и плоской, немой и глухой бумаги взору его открывалась живая рельефная карта, полная движения, криков и теней, отбрасываемых людьми и предметами.

За чертой города расстилались зеленые поля вдоль Луары, и казалось, что они убегают к багряному горизонту, испещренные лазоревою водой и черно-зелеными пятнами обильных в этих местах болот. Сразу же за воротами Нанта уходили в гору две белые дороги, разбегавшиеся в стороны и напоминавшие раздвинутые пальцы гигантской руки.

Д’Артаньян, охвативший, проходя по террасе, эту панораму с первого взгляда, заметил, что улица Озерб доходит до самых ворот, от которых и начинается одна из обнаруженных им дорог.

Еще шаг, и он, покинув террасу и войдя внутрь башни, начал бы спускаться по лестнице, чтобы, захватив карету с решетками, направиться к дому Фуке.

Но случаю было угодно, чтобы в последний момент, когда д’Артаньян уже готов был войти в пролет лестницы, его внимание было привлечено движущейся точкой, которая была видна на этой дороге и быстро удалялась от города.

«Что это? – спросил себя мушкетер. – Бегущая, сорвавшаяся с привязи лошадь. Но как она, черт возьми, мчится!»

Точка отделилась от белой дороги и перенеслась в заросшие люцерной поля.

«Белая лошадь, – продолжал капитан, обнаруживший, что на темном фоне эта точка кажется светлой и даже блестящей, – и к тому же она несет на себе всадника; это, наверное, какой-нибудь сорванец-мальчишка, лошадь которого захотела пить и летит к водопою прямо по полю».

Спускаясь по лестнице, д’Артаньян успел забыть эти быстрые и случайные мысли, порожденные в нем непосредственным зрительным впечатлением.

Несколько клочков бумаги лежало на почерневших ступенях, выделяясь своей белизной.

– Вот клочки записки, разорванной несчастным Фуке. Бедняга! Он доверил свою тайну ветру, а ветер не желает ее принимать и отдает королю. Судьба, бедный Фуке, решительно против тебя. Твоя карта бита. Звезда Людовика Четырнадцатого явно затмевает твою; где уж белке соревноваться с ужом в силе и ловкости.

Д’Артаньян, продолжая спускаться, поднял один из этих клочков.

– Бисерный почерк Гурвиля! – воскликнул он. – Я не ошибся.

И он прочел слово конь. Он поднял еще клочок, на котором не было ни одной буквы. На третьем клочке он прочел слово белый.

– Белый конь, – повторил он, как ребенок, читающий по складам. – Ах, боже мой! – вскричал подозрительный капитан. – Белый конь!

И д’Артаньян, вспыхнув, как горсточка пороха, которая, сгорая, занимает объем, стократно превышающий первоначальный, взбежал на террасу, одолеваемый потоком мыслей и подозрений.

Белый конь все так же несся к Луаре, а на реке, расплываясь в тумане, был едва виден крошечный, колеблемый, словно пылинка, парус.

– О, – вскричал мушкетер, – есть лишь один беглец, который может мчаться с такой быстротой по возделанным полям! Только Фуке, финансист, может бежать так среди бела дня на белом коне… Только сеньор Бель-Иля может спасаться по направлению к морю, когда на земле существуют такие густые леса… Но только один д’Артаньян во всем мире может нагнать Фуке, который имеет перед ним преимущество на целые полчаса и менее чем через час достигнет своего судна.

Торопливо сбежав по лестнице, мушкетер приказал, чтобы карета с железной решеткой была быстро доставлена в рощу за городом. Затем он выбрал лучшего своего скакуна, взлетел ему на спину и понесся вихрем по улице Озерб. Д’Артаньян поскакал не той дорогой, по которой мчался Фуке, но проходившей у самой Луары, уверенный, что выиграет по крайней мере десять минут и настигнет беглеца, который с этой стороны не мог ожидать погони, на перекрестке обеих дорог.

Быстрая скачка и нетерпение, распаляющее преследователя, возбуждая как на охоте или войне, повели к тому, что добрый и мягкий по отношению к Фуке д’Артаньян сделался – и это удивило его самого – свирепым и почти кровожадным.

Он скакал и скакал, а между тем все еще не видел белого коня с его всадником; его досада росла, им овладевало неудержимое бешенство; он сомневался в себе, он готов был предположить, что Фуке воспользовался какой-то подземной дорогой, что он сменил белого коня на одного из тех знаменитых вороных скакунов, быстрых как ветер, которыми д’Артаньян так часто любовался в Сен-Манде, завидуя их силе и легкости.

В эти минуты, когда ветер дул ему прямо в лицо, так что на глазах выступали слезы, когда седло горело под ним, когда конь, израненный шпорами, хрипел от боли и выбрасывал копытами задних ног целый дождь песка и мелкого щебня, д’Артаньян поднимался на стременах и, не видя белого коня ни в воде, ни под деревьями, начинал искать его, как безумный, в воздухе. Он сходил с ума. Обуреваемый жаждой во что бы то ни стало нагнать беглеца, он мечтал о воздушных путях, открытии следующего столетия, вспоминал Дедала с его широкими крыльями, спасшими его из критской тюрьмы.

Глухой стон вырвался из уст мушкетера. Он повторял, измученный страхом оказаться в смешном положении:

– Меня, меня обманул Гурвиль! Меня!.. Скажут, что я старею, скажут, что, дав Фуке возможность бежать, я получил от него миллион.

И он вонзил шпоры в бока своего скакуна; теперь он преодолевал лье за две минуты. Вдруг на краю какого-то пастбища, за изгородью, он увидел что-то белое; это белое то показывалось, то вновь исчезало и наконец на месте, бывшем чуть выше, стало отчетливо видным.

Д’Артаньян вздрогнул от радости и тотчас же успокоился. Он вытер пот, струившийся с его лба, разжал колени, отчего лошадь его вздохнула свободнее, и, отпустив повод, умерил аллюр могучего животного, своего сообщника в этой охоте на человека. Лишь теперь он смог окинуть взглядом дорогу и определить свое положение относительно беглеца.

Суперинтендант окончательно измучил своего замечательного коня, гоня его все время по пашне. Он почувствовал необходимость добраться до более твердой почвы и мчался напрямик к дороге.

Д’Артаньяну нужно было продвигаться вперед по склону холма, круто спускавшегося к Луаре и скрывавшего капитана от взоров Фуке; он хотел, таким образом, настигнуть Фуке, как только суперинтендант выберется на большую дорогу. Там начнется настоящая гонка; там начнется борьба.

Д’Артаньян дал своему коню подышать во всю силу легких. Он увидел, что суперинтендант перешел на рысь, значит, и он тоже позволил своему коню отдых.

Но и тот и другой слишком спешили, чтобы долго сохранять этот аллюр. Достигнув более твердой земли, белый конь полетел как стрела. Д’Артаньян опустил повод, и его вороной конь перешел на галоп. Теперь они неслись по дороге один за другим. Топот коней и эхо, порождаемое им, сливались вместе, образуя невнятный гул. Фуке все еще не замечал д’Артаньяна.

Но когда он вылетел из-под нависавшего над дорогой обрыва, до его слуха отчетливо донеслось раздававшееся за его спиной эхо – стук копыт вороного коня; оно разносилось, словно раскаты грома.

Фуке обернулся; в ста шагах позади него, пригнувшись к шее своего скакуна, мчался во весь опор его враг. Сомнений быть не могло – блестящая перевязь, красный плащ – мушкетер. Фуке отпустил повод, и его белый конь вырвался вперед, увеличив расстояние между ним и его преследователем еще на десяток шагов.

«Однако, – пронеслось в мыслях у мушкетера, – конь под Фуке – особенный конь. Держись, капитан!»

И он принялся изучать своим острым взглядом аллюр и повадки белого скакуна. Он видел перед собою округлый круп, небольшой, торчком отставленный хвост, тонкие и поджарые, точно сплетенные из стальных мускулов, ноги, копыта тверже мрамора.

Д’Артаньян пришпорил своего вороного, но расстояние между ним и Фуке не сократилось. Капитан прислушался: белый скакун дышал ровно, а между тем он летел стрелою, разрезая грудью потоки встречного воздуха. Вороной конь, напротив, начал храпеть: он задыхался.

«Нужно загнать коня, но настигнуть Фуке», – подумал капитан мушкетеров. И он стал рвать мундштуком губы измученного животного и терзать шпорами его и без того окровавленные бока. Доведенный до бешенства конь стал нагонять Фуке. Теперь д’Артаньян оказался на расстоянии пистолетного выстрела от него.

«Крепись, – сказал себе мушкетер, – крепись! Еще немного, и белый конь выдохнется; ну а если конь устоит, то не выдержит всадник».

Но и конь и всадник продолжали эту невероятную скачку, и всадник все так же крепко держался в седле; они были слиты друг с другом, представляя собой одно целое, и расстояние между Фуке и д’Артаньяном понемногу стало опять увеличиваться.

Д’Артаньян дико вскрикнул, и этот крик заставил Фуке обернуться; его конь понесся еще быстрее.

– Несравненный конь, неистовый всадник! – пробурчал капитан сквозь зубы. – Проклятие! Господин Фуке, эй вы, послушайте! Именем короля!

Фуке ничего не ответил.

– Вы меня слышите? – завопил д’Артаньян.

Его конь оступился.

– Еще бы! – лаконично заметил Фуке. И полетел дальше.

Д’Артаньян обезумел; его глаза налились кровью, она стучала в висках.

– Именем короля! – крикнул он вторично. – Остановитесь, или я собью вас пистолетной пулей.

– Сбивайте! – ответил Фуке, продолжая скачку.

Д’Артаньян выхватил один из своих пистолетов и взвел курок, надеясь, что этот звук остановит его врага.

– У вас тоже есть пистолеты, – прокричал он, – защищайтесь!

Фуке действительно обернулся на звук взводимого д’Артаньяном курка и, глядя прямо в лицо мушкетеру, приподнял правой рукой полу своего платья, но так и не прикоснулся к кобуре пистолета.

Между ними было теперь каких-нибудь двадцать шагов.

– Черт возьми! – закричал д’Артаньян. – Я не стану вас убивать; если вы не хотите разрядить в меня пистолет, сдавайтесь! Что такое тюрьма?

– Лучше умереть, – ответил Фуке, – я буду по крайней мере меньше страдать.

Д’Артаньян в отчаянии бросил свой пистолет на дорогу:

– Я возьму вас живым!

И чудом, на которое был способен только этот не имеющий себе равных всадник, он побудил своего коня приблизиться еще на десять шагов к белому скакуну; он уже протянул руку, чтобы схватить настигаемую добычу.

– Право же, убейте меня! Это не в пример человечнее, – прокричал Фуке.

– Нет, живым, только живым! – пробормотал капитан.

Его конь вторично споткнулся; конь Фуке опять получил преимущество.

Невиданным зрелищем было это соревнование двух коней, жизнь которых поддерживалась только волею всадников. Бешеный галоп сменился быстрой рысью, потом рысью обыкновенной, но этим изнемогающим от усталости, остервеневшим соперникам продолжало казаться, что они скачут все так же неудержимо. Измученный вконец д’Артаньян выхватил второй пистолет и навел его на белого скакуна.

– В коня, не в вас! – прокричал он Фуке и выстрелил.

Животное, пораженное его выстрелом в круп, сделало бешеный скачок в сторону и взвилось на дыбы. В это мгновение вороной конь д’Артаньяна пал замертво.

«Я обесчещен, – сказал себе мушкетер, – я жалкая тварь».

– Господин Фуке, – крикнул он, – умоляю вас, бросьте мне один из своих пистолетов, и я застрелюсь!

Фуке снова заставил коня затрусить мелкой рысцой.

– Умоляю вас, умоляю! – продолжал д’Артаньян. – То, чего вы не даете мне сделать немедленно, я все равно сделаю через час. Но здесь, на этой дороге, я умру мужественно, я умру, не потеряв моей чести; окажите же мне услугу, молю вас!

Фуке ничего не ответил; он по-прежнему медленно продвигался вперед.

Д’Артаньян пустился бежать за своим врагом.

Он бросил на землю шляпу, затем куртку, которая мешала ему, потом ножны от шпаги, чтобы они не путались под ногами. Даже шпага, зажатая у него в кулаке, показалась ему чрезмерно тяжелою, и он избавился от нее так же, как избавился от ножен.

Белый конь хрипел; д’Артаньян догонял его. С рыси обессиленное животное перешло на медленный шаг; оно трясло головою; изо рта его вместе с пеной текла кровь.

Д’Артаньян сделал отчаянное усилие и бросился на Фуке. Уцепившись за его ногу, он, задыхаясь, заплетающимся языком произнес:

– Именем короля арестую вас; застрелите меня, и каждый из нас исполнит свой долг.

Фуке с силой рванул с себя оба пистолета и кинул их в реку. Он сделал это, чтобы д’Артаньян не мог их отыскать и покончить с собой. Затем он слез с коня и молвил:

– Сударь, я – ваш пленник. Обопритесь о мою руку, потому что вы сейчас лишитесь сознания.

– Благодарю вас, – прошептал д’Артаньян, который действительно чувствовал, что земля ускользает у него из-под ног, а небо валится ему на голову.

И он упал на песок, обессиленный, едва дышащий.

Фуке спустился к реке и зачерпнул в шляпу воды. Он освежил принесенной водой виски мушкетеру и несколько капель ее влил ему в рот. Д’Артаньян слегка приподнялся и посмотрел вокруг себя блуждающим взором. По-видимому, он кого-то или что-то искал.

Он увидел Фуке, стоящего перед ним на коленях с мокрою шляпой в руках. Фуке, смотря на него, ласково улыбался.

– Так вы не бежали! – воскликнул он. – О сударь! Настоящий король – по благородству, по сердцу, по душе – это не Людовик в Лувре, не Филипп на Сент-Маргерит, настоящий король – это вы, осужденный, травимый.

– Я погибаю теперь из-за одной допущенной мною ошибки, господин д’Артаньян.

– Какой же, ради самого создателя?

– Мне следовало быть вашим другом… Но как же мы доберемся до Нанта? Ведь мы довольно далеко от него.

– Вы правы, – заметил д’Артаньян с мрачным и задумчивым видом.

– Белый конь, быть может, еще оправится; это был такой исключительный конь! Садитесь на него, господин д’Артаньян. Что до меня, то я буду идти пешком, пока вы хоть немного не отдохнете.

– Бедная лошадь! Я ранил ее, – вздохнул мушкетер.

– Она пойдет, говорю вам, я ее знаю; или лучше сядем на нее оба.

– Попробуем, – проговорил д’Артаньян.

Но не успели они осуществить свое намерение, как животное пошатнулось, затем выпрямилось, несколько минут шло ровным шагом, потом опять пошатнулось и упало рядом с вороным конем д’Артаньяна.

– Ну что ж, пойдем пешком, так хочет судьба, прогулка будет великолепной, – сказал Фуке, беря д’Артаньяна под руку.

– Проклятие! – вскричал капитан, нахмурившись, с устремленным в одну точку взглядом, с тяжелым сердцем. – Отвратительный день!

Они медленно прошли четыре лье, отделявшие их от леса, за которым стояла карета с конвоем. Когда Фуке увидел это мрачное сооружение, он обратился к д’Артаньяну, который, как бы стыдясь за Людовика XIV, опустил глаза:

– Вот вещь, которую выдумал дрянной человек, капитан д’Артаньян. К чему эти решетки?

– Чтобы помешать вам бросать записки через окно.

– Изобретательно!

– Но вы можете сказать, если нельзя написать, – проговорил д’Артаньян.

– Сказать вам?

– Да… если хотите.

Фуке задумался на минуту, потом начал, глядя капитану прямо в лицо:

– Одно только слово, запомните?

– Запомню.

– И передадите его тем, кому я хочу?

– Передам.

– Сен-Манде, – совсем тихо произнес Фуке.

– Хорошо, кому же его передать?

– Госпоже де Бельер или Пелисону.

– Будет сделано.

Карета проехала Нант и направилась по дороге в Анжер.

XXII. Где белка падает, а уж взлетает

Было два часа пополудни. Король в большом нетерпении ходил взад и вперед по своему кабинету и иногда приотворял дверь в коридор, чтобы взглянуть, чем занимаются его секретари. Кольбер, сидя на том самом месте, на котором утром так долго сидел де Сент-Эньян, тихо беседовал с де Бриенном.

Король резко открыл дверь и спросил:

– О чем вы тут говорите?

– Мы говорим о первом заседании штатов, – ответил, вставая, де Бриенн.

– Превосходно! – отрезал король и вернулся к себе в кабинет.

Через пять минут раздался колокольчик, призывавший Роза; это был его час.

– Вы кончили переписку? – спросил король.

– Нет еще, ваше величество.

– Посмотрите, не вернулся ли господин д’Артаньян.

– Пока нет, ваше величество.

– Странно! – пробормотал король. – Позовите господина Кольбера.

Вошел Кольбер; он ожидал этого момента с утра.

– Господин Кольбер, – возбужденно сказал король, – надо было бы все-таки выяснить, куда запропастился господин д’Артаньян.

– Где искать его, ваше величество?

– Ах, сударь, разве вам не известно, куда я послал его? – насмешливо улыбнулся Людовик.

– Ваше величество не говорили мне об этом.

– Сударь, есть вещи, о которых догадываются, и вы в этом особенный мастер.

– Я мог догадываться, ваше величество, но я не позволю себе принимать свои догадки за истину.

Едва Кольбер произнес эти слова, как голос гораздо более грубый, чем голос Людовика, прервал разговор между монархом и его ближайшим помощником.

– Д’Артаньян! – радостно вскрикнул король.

Д’Артаньян, бледный и возбужденный, обратился к королю:

– Это вы, ваше величество, отдали приказание моим мушкетерам?

– Какое приказание?

– Относительно дома господина Фуке.

– Я ничего не приказывал, – ответил Людовик.

– А, а! – произнес д’Артаньян, кусая себе усы. – Значит, я не ошибся, этот господин – вот где корень всего!

И он указал на Кольбера.

– О каком приказании идет речь? – снова спросил король.

– Приказание перевернуть дом, избить слуг и служащих господина Фуке, взломать ящики, предать мирное жилище потоку и разграблению. Черт возьми, приказание дикаря!

– Сударь! – проговорил побледневший Кольбер.

– Сударь, – перебил д’Артаньян, – один король, слышите, один король имеет право приказывать моим мушкетерам. Что же касается вас, то я решительно запрещаю вам что-либо в этом роде и предупреждаю вас относительно этого в присутствии его величества короля. Дворяне, носящие шпагу, это не бездельники с пером за ухом.

– Д’Артаньян! Д’Артаньян! – пробормотал король.

– Это унизительно, – продолжал мушкетер. – Мои солдаты обесчещены! Я не командую наемниками или приказными из интендантства финансов, черт подери!

– Но в чем дело? Говорите же наконец! – решительно приказал король.

– Дело в том, ваше величество, что этот господин… господин, который не мог угадать приказаний, отданных вашим величеством, и потому, видите ли, не знал, что мне поручено арестовать господина Фуке; господин, который заказал железную клетку для того, кого вчера еще почитал начальником, – этот господин отправил де Роншера на квартиру господина Фуке и ради изъятия бумаг суперинтенданта изъял заодно и всю его мебель. Мои мушкетеры с утра окружили дом. Таково было мое приказание. Кто же велел им войти в дом господина Фуке? Почему, заставив их присутствовать при этом бесстыднейшем грабеже, сделали их сообщниками подобной мерзости? Черт возьми! Мы служим королю, но не служим господину Кольберу!

– Господин д’Артаньян, – строго остановил капитана король, – будьте осторожны в выборе выражений! В моем присутствии подобные объяснения и в таком тоне не должны иметь места.

– Я действовал для блага моего короля, – сказал Кольбер взволнованным голосом. – И мне чрезвычайно прискорбно, что столь враждебное отношение я встречаю со стороны офицера его величества, тем более что я лишен возможности отомстить за себя из уважения к королю.

– Уважения к королю! – вскричал д’Артаньян с горящими от гнева глазами. – Уважение к королю состоит прежде всего в том, чтобы внушать уважение к его власти, внушать любовь к его священной особе. Всякий представитель единодержавной власти олицетворяет собой эту власть, и когда народы проклинают карающую их длань, господь бог упрекает за это длань самого короля, понимаете? Нужно ли, чтобы солдат, загрубевший за сорок лет службы, привыкший к крови и к ранам, читал вам проповедь этого рода, сударь? Нужно ли, чтобы милосердие было с моей стороны, а свирепость с вашей? Вы приказали арестовать, связать, заключить в тюрьму людей ни в чем не повинных!

– Быть может, сообщников господина Фуке… – начал Кольбер.

– Кто вам сказал, что у господина Фуке существуют сообщники, кто вам сказал, наконец, что он действительно в чем-то виновен? Это ведомо одному королю, и лишь его суд – праведный суд. Когда он скажет: «Арестуйте и заключите в тюрьму таких-то», – тогда вы послушно исполните его приказание. Не говорите мне о вашем уважении к королю и берегитесь, если в ваших словах содержится хоть какая-нибудь угроза, ибо король не допустит, чтобы дурные слуги грозили тем, кто безупречно служит ему. И если бы – упаси боже! – мой государь не ценил своих слуг по достоинству, я сам сумел бы внушить к себе уважение.

С этими словами д’Артаньян принял горделивую позу: глаза его горели мрачным огнем, рука покоилась на эфесе шпаги, губы лихорадочно вздрагивали; он изображал свой гнев более яростным, чем это было в действительности.

Униженный и терзаемый бешенством, Кольбер откланялся королю, как бы прося у него дозволения удалиться.

Людовик, в котором боролись оскорбленная гордость и любопытство, еще колебался, на чью сторону ему стать. Д’Артаньян увидел, что король в нерешимости. Оставаться дольше было бы грубой ошибкой; следовало восторжествовать над Кольбером, и единственным средством для достижения этого было – так сильно задеть короля за живое, чтобы его величеству не оставалось иного, как сделать выбор между противниками.

И д’Артаньян, последовав примеру Кольбера, также откланялся королю. Но Людовику не терпелось получить точные и подробные сведения об аресте суперинтенданта финансов, об аресте того, перед кем он сам одно время трясся от страха, и он понял, что возмущение д’Артаньяна отсрочит по крайней мере на четверть часа рассказ о тех новостях, которые так хотелось ему узнать. Итак, забыв про Кольбера, который не мог сообщить ничего особенно нового, он удержал у себя капитана своих мушкетеров.

– Расскажите сначала об исполнении возложенного на вас поручения, и лишь после этого я позволю вам отдохнуть.

Д’Артаньян, который был уже на пороге королевского кабинета, услышав слова короля, возвратился назад, тогда как Кольбер оказался вынужденным уйти. Лицо интенданта стало багровым, его черные злые глаза блеснули под густыми бровями; он заторопился, склонился перед королем, проходя мимо д’Артаньяна, наполовину выпрямился и вышел, унося в душе смертельное оскорбление.

Д’Артаньян, оставшись наедине с королем, мгновенно смягчился и уже с совершенно другим видом обратился к нему:

– Ваше величество, вы – молодой король. По заре узнает человек, будет ли день погожим или ненастным. Что станут думать о вашем будущем царствовании народы, отданные десницею божьей под ваше владычество, если увидят, что между собою и ними вы ставите злобных и жестоких министров? Но поговорим обо мне, ваше величество; прекратим разговор, который кажется вам бесполезным, а быть может, и неприличным. Поговорим обо мне. Я арестовал господина Фуке.

– Вы потратили на это достаточно много времени, – ядовито заметил король.

Д’Артаньян посмотрел на него и ответил:

– Я вижу, что употребил неудачное выражение; я сказал, что арестовал господина Фуке, тогда как подобало сказать, что я сам был арестован господином Фуке; это будет правильнее. Итак, я восстанавливаю голую истину: я был арестован господином Фуке.

На этот раз удивился Людовик XIV. Д’Артаньян мгновенно понял, что происходило в душе его повелителя. Он не дал ему времени для расспросов. Он рассказал ему с тем красноречием и тем поэтическим пылом, которыми, быть может, он один обладал в то время, о бегстве Фуке, о преследовании, о бешеной скачке, наконец, о не имеющем себе равного благородстве суперинтенданта, который добрый десяток раз мог бежать, который двадцать раз мог убить его, своего преследователя, но который тем не менее предпочел тюрьму или что-нибудь еще худшее, дабы не претерпел унижения тот, кто стремился отнять у него свободу.

По мере того как капитан говорил, королем все больше и больше овладевало волнение. Он жадно ловил каждое слово, произносимое д’Артаньяном, постукивая при этом ногтями своих судорожно прижатых друг к другу рук.

– Из этого явствует – так по крайней мере я думаю, – что человек, который вел себя описанным образом, безусловно порядочный человек и не может быть врагом короля. Вот мое мнение, и я повторяю его пред вами, мой государь. Я знаю, что король ответит на это, – и я заранее склоняюсь перед его словами: «Государственная необходимость». Ну что ж! В моих глазах это причина, достойная величайшего уважения. Я солдат, я получил приказание, и это приказание выполнено, правда, вопреки моей воле, но выполнено. Я умолкаю.

– Где сейчас господин Фуке? – спросил после секундного молчания Людовик XIV.

– Господин Фуке, государь, пребывает в железной клетке, изготовленной для него господином Кольбером, и катит, увлекаемый четверкою быстрых коней, по дороге в Анжер.

– Почему вы не поехали с ним, почему бросили его на дороге?

– Потому что ваше величество не приказывали мне ехать в Анжер. И лучшее доказательство правоты моих слов – то, что вы уже разыскивали меня… Кроме того, у меня было еще одно основание.

– Какое?

– Пока я с ним, несчастный господин Фуке никогда бы не сделал попытки бежать.

– Что же из этого?

– Ваше величество должны понимать и, конечно, понимаете и без меня, что самое мое пламенное желание – это узнать, что господин Фуке на свободе. Вот я и поручил его самому бестолковому бригадиру, какого только смог найти среди моих мушкетеров. Я сделал это, чтобы узник получил возможность бежать.

– Вы с ума сошли, д’Артаньян! – вскричал король, скрещивая на груди руки. – Можно ли произносить вслух столь ужасные вещи, даже если имеешь несчастье думать что-либо подобное?

– Ваше величество, я глубоко убежден, что вы не ожидаете от меня враждебности по отношению к господину Фуке после всего, что он сделал для меня и для вас. Нет, не поручайте мне держать господина Фуке под замком, если вы твердо хотите, чтобы он был взаперти и впредь. Сколь бы крепкою ни была клетка, птичка в конце концов все равно найдет способ вылететь из нее.

– Удивляюсь, – сказал мрачно король, – как это вы не последовали за тем, кого господин Фуке хотел посадить на мой трон. Тогда вы располагали бы всем, чего вы так жаждете: привязанностью и благодарностью. На службе у меня, однако, вам приходится иметь дело с вашим господином и повелителем, сударь.

– Если бы господин Фуке не отправился за вами в Бастилию, – отвечал д’Артаньян с твердостью в голосе, – лишь один человек сделал бы это, и этот человек – я, ваше величество. И вам это прекрасно известно.

Король осекся. На эти откровенные и искренние слова возразить ему было нечего. Слушая д’Артаньяна, он вспомнил прежнего д’Артаньяна, того, кто стоял за пологом его кровати, – то было в Пале-Рояле, когда парижский народ, предводимый кардиналом де Рецем, пришел убедиться в том, что король находится во дворце; д’Артаньяна, которому он махал рукой из кареты по пути в собор Богоматери, при въезде в Париж; солдата, покинувшего его в Блуа; лейтенанта, которого он снова призвал к себе, когда смерть Мазарини отдала в его руки власть; человека, который неизменно был честен, предан и смел.

Людовик подошел к двери и вызвал к себе Кольбера.

Кольбер был в коридоре, где работали секретари. Он тотчас же явился на зов.

– Кольбер, вы сделали обыск у господина Фуке?

– Да, ваше величество.

– Каковы его результаты?

– Господин де Роншера, посланный с вашими мушкетерами, государь, вручил мне бумаги, – ответил Кольбер.

– Я ознакомлюсь с ними… А теперь дайте-ка мне вашу руку.

– Мою руку, ваше величество?

– Да, и я вложу ее в руку шевалье д’Артаньяна. Ведь вы, д’Артаньян, – обратился король с ласковою улыбкою к своему испытанному солдату, который, завидев этого приказного, снова принял надменный вид, – ведь вы, в сущности, не знаете этого человека; познакомьтесь же с ним.

И он указал ему на Кольбера.

– Он был посредственным слугой на второстепенных ролях, но он будет великим человеком, если я предоставлю ему высокое положение.

– Ваше величество, – пролепетал Кольбер, потерявший голову от удовольствия и страха пред ожидающим его будущим.

– Я понимаю, почему так было до сей поры, – прошептал д’Артаньян на ухо королю, – он завидовал.

– Вот именно, и зависть связывала его, не давая расправить как следует крылья.

– Отныне он будет крылатой змеей, – пробормотал мушкетер, все еще движимый остатками ненависти к недавнему своему врагу.

Но у Кольбера, подходившего к нему в этот момент, было теперь совсем иное лицо, нисколько не похожее на то, которое капитан привык видеть; оно показалось ему добрым, мягким, покладистым; в его глазах светился такой благородный ум, что д’Артаньян, отлично разбиравшийся в человеческих лицах, был смущен и почти поколеблен в своих давних предубеждениях.

Кольбер пожал ему руку и произнес:

– То, что было сказано вам королем, доказывает, насколько его величество знает людей. Бешеная борьба, которую я вел вплоть до этого дня против злоупотреблений, но не против людей, доказывает, что я хотел подготовить моему королю великое царствование, а моей стране – великое благоденствие. У меня широкие замыслы, господин д’Артаньян, и вы увидите, как они расцветут под солнцем гражданского мира. И если я не рассчитываю и не обладаю счастьем заслужить дружбу честных людей, то я убежден, что в худшем случае заслужу их уважение. А за их восхищение я с готовностью отдам свою жизнь, сударь.

Эта перемена, это внезапное возвышение, это молчаливое одобрение короля заставили мушкетера основательно призадуматься. Он учтиво поклонился Кольберу, не спускавшему с него глаз. Король, увидев, что они помирились, не стал их задерживать; из королевского кабинета они вышли вместе.

За порогом его новый министр остановил капитана и сказал:

– Возможно ли, господин д’Артаньян, чтобы человек с таким острым глазом, как вы, не понял меня с первого взгляда?

– Господин Кольбер, – отвечал капитан, – солнечный луч, светящий прямо в глаза, мешает разглядеть самый яркий костер. Человек, стоящий у власти, излучает сияние, вы это знаете, и раз вы достигли ее, зачем вам преследовать и дальше несчастного, которого постигла немилость и который упал с такой высоты?

– Мне, сударь? О, я никогда не стану его преследовать. Я хотел управлять финансами, и управлять ими единолично, потому что я и в самом деле честолюбив и особенно потому, что я глубоко верю в присущие мне достоинства. Я знаю, что золото всей страны окажется предо мною, а я люблю смотреть на золото короля. Если мне доведется прожить еще тридцать лет, то ни один денье в течение этих тридцати лет не прилипнет к моим рукам: на это золото я построю хлебные склады, величественные здания, города; я углублю гавани; я создам флот, я снаряжу корабли, которые понесут имя Франции к самым далеким народам и племенам; я создам библиотеки и академии; я сделаю Францию первой страной в мире, и притом самой богатой. Вот причины моей нелюбви к господину Фуке, который мешал мне действовать. А потом, когда я буду великим и сильным, когда Франция будет велика и сильна, тогда и я также воскликну: «Милосердие!»