Текст книги "Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя. Том 3"

XXXIV. Опять ужин в Бастилии

На башенных часах Бастилии пробило семь; знаменитые башенные часы, как, впрочем, и вся обстановка этого ужасного места, были пыткой для несчастных узников, напоминая им о страданиях, которые им предстоят в течение ближайшего часа; часы Бастилии, украшенные лепкою во вкусе того времени, изображали святого Петра в оковах.

Наступил час ужина. Скрипя огромными петлями, распахивались тяжелые двери, пропуская подносы и корзины с различными кушаньями, качество которых, как мы знаем от самого де Безмо, находилось в прямой зависимости от звания узника.

Нам известны уже теории, разделяемые на этот счет почтенным Безмо, полновластным распорядителем гастрономических удовольствий и шеф-поваром королевской тюрьмы. Поднимаемые по крутым лестницам и набитые снедью корзины несли на дне честно наполненных винных бутылок хоть немного забвения заключенным.

В этот час ужинал и сам комендант. Сегодня он принимал гостя, и вертел на его кухне вращался медленнее обычного. Жареные куропатки, обложенные перепелами и, в свою очередь, окружающие шпигованного зайчонка; куры в собственном соку, окорок, залитый белым вином, артишоки из Страны Басков и раковый суп, не считая других супов, а также закусок, составляли ужин коменданта.

Безмо сидел за столом, потирая руки и не отрывая взгляда от ваннского епископа, который, шагая по комнате в высоких сапогах, словно кавалерист, весь в сером, со шпагою на боку, беспрестанно повторял, что он голоден, и выказывал признаки живейшего нетерпения.

Господин де Безмо де Монлезен не привык к откровенности его преосвященства ваннского монсеньора, а между тем Арамис в этот вечер, придя в игривое настроение, делал ему признание за признанием. Прелат снова стал похожим на мушкетера. Епископ шалил. Что касается де Безмо, то он с легкостью, свойственной вульгарным натурам, в ответ на несколько большую, чем обычно, непринужденность в обращении своего гостя, стал держать себя недопустимо развязно.

– Сударь, – обратился он к Арамису, – ибо называть вас монсеньором я, говоря по правде, сегодня вечером не решаюсь.

– Вот и хорошо, – сказал Арамис, – зовите меня, пожалуйста, сударем: ведь я в сапогах.

– Так вот, сударь, знаете ли вы, кого вы мне сегодня напоминаете?

– Нет, честное слово, не знаю! – ответил ваннский епископ, наливая себе вина. – Надеюсь все же, что прежде всего я напоминаю вам приятного гостя.

– И не одного, а двоих. Франсуа, друг мой, закройте окно; как бы ветер не обеспокоил его преосвященство господина епископа.

– И пусть он оставит нас, – добавил Арамис. – Ужин подан, а съесть его мы сумеем и без лакея. Люблю посидеть в небольшом обществе, наедине с другом.

Безмо почтительно поклонился.

– Мы сможем сами поухаживать за собою, – продолжал Арамис.

– Идите, Франсуа, – приказал Безмо. – Итак, я говорил, что ваше преосвященство напоминаете мне не одного, а двоих; один из них весьма знаменит – это покойный кардинал, великий кардинал, тот, что взял Ла-Рошель – у него, кажется, были такие же сапоги, как у вас.

– Да, клянусь честью! – воскликнул Арамис. – Ну а кто же второй?

– Второй – это некий мушкетер, очень красивый, очень храбрый, очень дерзкий, очень счастливый, который из аббата сделался мушкетером, а из мушкетера – аббатом.

Арамис снизошел до улыбки.

– Из аббата, – продолжал Безмо, ободренный улыбкой его преосвященства епископа ваннского, – из аббата епископом, а из епископа…

– Ах, сделайте милость, остановитесь! – сказал Арамис.

– Говорю вам, сударь, я вижу в вас кардинала.

– Оставим это, любезнейший господин де Безмо. И хотя, как вы заметили, на мне сегодня кавалерийские сапоги, тем не менее я не хотел бы ссориться с церковью даже на один этот вечер.

– А все-таки у вас дурные намерения, монсеньор.

– О, сознаюсь, дурные, как все мирское.

– Вы бродите по городу, по переулкам, в маске?

– Вот именно, в маске.

– И по-прежнему пускаете в ход вашу шпагу?

– Пожалуй что так, но только в тех случаях, когда меня вынуждают к этому. Будьте добры, кликните Франсуа.

– Вино перед вами.

– Он мне нужен не для вина: здесь очень жарко, а окно между тем закрыто.

– Когда я ужинаю, то всегда закрываю окно, чтобы не слышать, как проходит патруль или прибывают курьеры.

– Вот как… значит, если окно открыто, вы слышите их?

– Слишком хорошо, а это всегда неприятно. Вы понимаете?

– Но здесь положительно задыхаешься. Франсуа!

Франсуа немедленно явился на зов.

– Откройте, прошу вас, окно, любезнейший Франсуа, – произнес Арамис. – Ведь вы разрешите, господин де Безмо?

– Монсеньор, вы здесь у себя дома, – ответил комендант.

Франсуа отворил окно.

– Знаете, – заговорил де Безмо, – теперь, после того как граф де Ла Фер возвратился к своим пенатам в Блуа, вы, пожалуй, будете чувствовать себя совсем одиноким. Ведь он давний ваш друг, не так ли?

– Вы знаете это не хуже меня, Безмо; ведь вы служили в мушкетерах в одно время с нами.

– Ну, с друзьями я ни бутылок, ни лет не считаю.

– И вы правы. Но я испытываю к графу де Ла Фер не только любовь, я глубоко уважаю его.

– Ну а я, как ни странно, – сказал комендант, – предпочитаю ему шевалье д’Артаньяна. Вот человек, который пьет хорошо и долго. Такие люди по крайней мере не таят своих мыслей.

– Безмо, напоите меня нынешним вечером: давайте пировать, как бывало; обещаю, что если у меня на сердце есть какая-нибудь печаль, вы сможете увидеть ее, как увидели бы брильянт на дне своего стакана.

– Браво! – крикнул Безмо.

Он налил себе полный стакан вина и выпил его, радуясь от всего сердца при мысли о том, что грехопадение его преосвященства епископа совершается не без его участия.

Поглощенный своими мыслями и вином, он не заметил, что Арамис внимательно прислушивается к каждому звуку, доносящемуся с главного двора крепости.

Часов около восьми, в то время как Франсуа подавал пятую бутылку вина, во двор въехал курьер, и хотя прибытие его сопровождалось изрядным шумом, Безмо ничего не услышал.

– Черт его побери! – проговорил Арамис.

– Что? Кого? – встрепенулся Безмо. – Надеюсь, не вино, которое вы сейчас пьете, и не того, кто им угощает вас?

– Нет, ту лошадь, и только ее, которая производит не меньше шума, чем эскадрон в полном составе.

– Ну, так это курьер, – буркнул, не прекращая возлияний, Безмо. – Черт бы его унес! И поскорее, чтобы нам больше не слышать о нем. Ура! Ура!

– Вы обо мне забываете, любезный Безмо. У меня стакан пуст, – молвил Арамис, указывая на свой хрустальный бокал.

– Клянусь, вы меня восхищаете… Франсуа, вина!

Вошел Франсуа.

– Вина, каналья, и самого лучшего!

– Слушаю, сударь, но… там приехал курьер.

– Я сказал: к черту!

– Сударь, однако…

– Пусть передаст дежурному, завтра посмотрим. Завтра у нас будет время, завтра будет светло, – ответил солдату Безмо, причем заключительные слова он произнес нараспев.

– Ах, сударь, сударь… – проворчал невольно солдат.

– Будьте осторожнее! – сказал Арамис.

– В чем, дорогой господин д’Эрбле? – спросил полупьяный Безмо.

– Письмо, посланное коменданту цитадели с курьером, бывает порой приказом.

– Почти всегда.

– А разве приказы посылаются не министрами?

– Да, конечно, но…

– А разве министры не скрепляют своей подписью подписи короля?

– Может быть, вы и правы. Но все это очень досадно, когда сидишь вот так, перед вкусной едой, наедине с другом. Ах, сударь, простите, я позабыл, что это я угощаю вас ужином и что говорю с будущим кардиналом.

– Оставим это, любезный Безмо, и вернемся к вашему солдату по имени Франсуа.

– Но что же он сделал?

– Он ворчал.

– Напрасно!

– Да, но так как он все же ворчал, то возможно, что там происходит что-нибудь необычное. Может быть, Франсуа нисколько не виноват в том, что ворчал, а виноваты вы, не пожелав его выслушать.

– Виноват? Я виноват перед Франсуа? Это уж слишком!

– Виноваты в уклонении от служебных обязанностей. Простите, но я счел долгом сделать вам замечание, которое кажется мне довольно серьезным.

– Возможно, что я не прав! – заикаясь сказал Безмо. – Приказ короля священен. Но приказ, который приходит за ужином, повторяю снова, чтоб его черт…

– Если б вы позволили себе нечто подобное по отношению к великому кардиналу, – а, дорогой мой Безмо? – да если б к тому же приказ оказался спешным…

– Я это сделал, чтобы не беспокоить епископа; разве, черт возьми, это не оправдание?

– Не забывайте, Безмо, что и я носил когда-то мундир и привык иметь дело с приказами.

– Значит, вы желаете…

– Я желаю, друг мой, чтобы вы выполнили ваш долг. Да, я прошу вас исполнить его, хотя бы ради того, чтобы вас не осудил этот солдат.

Француа все еще ждал.

– Пусть принесут приказ короля, – сказал, приосанившись, Безмо и прибавил шепотом: – Знаете, что в нем будет написано? Что-нибудь в таком роде: «Будьте осторожны с огнем поблизости от порохового склада». Или: «Следите за таким-то, он быстро бегает». Ах, когда бы, монсеньор, вы только знали, сколько раз меня внезапно будили посреди самого сладкого, самого безмятежного сна; сломя голову летели сюда гонцы лишь затем, чтобы передать мне записку, содержащую в себе следующие слова: «Господин де Безмо, что нового?» Видно, что люди, которые теряют время для писания подобных приказов, никогда сами не ночевали в Бастилии. Узнали б они тогда толщину моих стен, бдительность офицеров и количество патрулей. Ну, ничего не поделаешь, монсеньор! Это и есть их настоящее ремесло – мучить меня, когда я спокоен, и тревожить, когда я счастлив, – прибавил Безмо, кланяясь Арамису. – Предоставим же им заниматься их ремеслом.

– А вы занимайтесь вашим, – добавил, улыбаясь, епископ; при этом он устремил на Безмо настолько пристальный взгляд, что слова Арамиса, несмотря на ласковый тон, прозвучали для коменданта как приказание.

Франсуа возвратился. Безмо взял у него посланный ему министром приказ. Он неторопливо распечатал его и столь же неторопливо прочел. Арамис, делая вид, что пьет, сквозь хрусталь бокала наблюдал за хозяином.

– Ну, что я вам говорил! – проворчал Безмо.

– А что? – спросил ваннский епископ.

– Приказ об освобождении. Скажите на милость, хороша новость, чтобы из-за нее беспокоить нас?

– Хороша для того, кого она касается непосредственно, и против этого вы, вероятно, не станете возражать, мой дорогой комендант.

– Да еще в восемь вечера!

– Это из милосердия.

– Из милосердия, пусть будет так; но его оказывают негодяю, томящемуся от скуки, а не мне, развлекающемуся в доброй компании, – сердито бросил Безмо.

– Разве это освобождение потеря для вас? Что же, узник, которого теперь у вас отбирают, содержался в особых условиях?

– Как бы не так! Дрянь, жалкая крыса; он сидел на пяти франках в день.

– Покажите, – попросил Арамис, – или, быть может, это нескромно?

– Нисколько, читайте.

– Тут написано: спешно. Вы видели?

– Восхитительно! Спешно! Человек, который сидит у меня добрые десять лет! И его спешат выпустить, и притом сегодня же, и притом в восемь вечера!

И Безмо, пожав плечами с выражением царственного презрения, бросил приказ на стол и снова принялся за еду.

– У них бывают такие порывы, – проговорил он все еще с полным ртом. – В один прекрасный день хватают человека, кормят его десять лет сряду, а мне беспрестанно пишут: «Следите за негодяем!» или: «Держите его построже!» А затем, когда привыкнешь смотреть на узника как на человека опасного, тут вдруг, без всякого повода и причины, вам объявляют: «Освободите». И еще надписывают на послании: Спешно! Признайтесь, монсеньор, что тут ничего другого не остается, как пожать плечами.

– Что поделаешь! – вздохнул Арамис. – Возмущаешься, а приказ все-таки выполняешь.

– Конечно! Разумеется, выполняешь!.. Но немного терпения!.. Не следует думать, будто я раб.

– Боже мой, любезнейший господин де Безмо, кто же думает о вас нечто подобное. Всем известна свойственная вам независимость.

– Благодарение господу!

– Но известно также и ваше доброе сердце.

– Ну, что о нем говорить!

– И ваше повиновение вышестоящим. Видите ли, Безмо, кто был солдатом, тот останется им на всю жизнь.

– Вот поэтому я и оказываю беспрекословное повиновение, и завтра, на рассвете, узник будет освобожден.

– Завтра?

– На рассвете.

– Но почему не сегодня, раз на пакете и на самом приказе значится спешно?

– Потому что сегодня мы с вами ужинаем, и для нас это также достаточно спешное дело.

– Дорогой мой Безмо, хоть я сегодня и в сапогах, все же я не могу не чувствовать себя духовным лицом, и долг милосердия представляется мне вещью более неотложной, чем удовлетворение голода или жажды. Этот несчастный страдал достаточно долго; вы сами только что говорили, что в течение целых десяти лет он был вашим нахлебником. Сократите же ему хоть немного его страдания! Счастливая минута ожидает его, дайте же ему поскорей насладиться ею, и господь вознаградит вас за это годами блаженства в раю.

– Таково ваше желание?

– Я прошу вас об этом.

– Сейчас, посреди нашего ужина?

– Умоляю вас, поступок такого рода стоит десяти benedicite.[6]6
  Благословите. Начальные слова католической молитвы, произносимой перед едою (лат.).


[Закрыть]

– Пусть будет по-вашему. Только нам придется доедать ужин холодным.

– О, пусть это вас не смущает!

Безмо откинулся на спинку своего кресла, чтобы позвонить Франсуа, и повернулся лицом к входной двери. Приказ лежал на столе. Арамис воспользовался теми несколькими мгновениями, пока Безмо не смотрел в его сторону, и обменял лежавшую на столе бумагу на другую, сложенную совершенно таким же образом и вынутую им из кармана.

– Франсуа, – сказал комендант, – пусть пришлют ко мне господина майора и тюремщиков из Бертодьеры.

Франсуа, поклонившись, пошел выполнять приказание, и собеседники остались одни.

XXXV. Генерал ордена

Наступило молчание, во время которого Арамис не спускал глаз с коменданта. Тому, казалось, все еще не хотелось прервать посередине ужин, и он искал более или менее основательный предлог, чтобы дотянуть хотя бы до десерта.

– Ах! – воскликнул он, найдя, по-видимому, такой предлог. – Да ведь это невозможно!

– Как невозможно, – сказал Арамис, – что же тут, дорогой друг, невозможного?

– Невозможно в такой поздний час выпускать заключенного. Не зная Парижа, куда он сейчас пойдет?

– Пойдет куда сможет.

– Вот видите, это все равно что отпустить на волю слепого.

– У меня карета, и я отвезу его, куда он укажет.

– У вас ответ всегда наготове. Франсуа, передайте господину майору, пусть он откроет камеру господина Сельдона, номер три, в Бертодьере.

– Сельдон? – равнодушно переспросил Арамис. – Вы, кажется, сказали Сельдон?

– Да. Так зовут того, кого нужно освободить.

– О, вы, вероятно, хотели сказать – Марчиали.

– Марчиали? Что вы! Нет, нет, Сельдон.

– Мне кажется, что вы ошибаетесь, господин де Безмо.

– Я читал приказ.

– И я тоже.

– Я прочел там имя Сельдона, да еще написанное такими вот буквами!

И господин де Безмо показал свой палец.

– А я прочитал Марчиали, и такими вот буквами.

И Арамис показал два пальца.

– Давайте выясним, – сказал уверенный в своей правоте Безмо, – вот приказ, и стоит только еще раз прочесть его…

– Вот я и читаю Марчиали, – развернул бумагу Арамис. – Смотрите-ка!

Безмо взглянул, и рука его дрогнула.

– Да, да! – произнес он, окончательно поверженный в изумление. – Действительно Марчиали. Так и написано: Марчиали!

– Ага!

– Как же так? Человек, о котором столько твердили, о котором ежедневно напоминали! Признаюсь, монсеньор, я решительно отказываюсь понимать.

– Приходится верить, раз видишь собственными глазами.

– Поразительно! Ведь я все еще вижу этот приказ и имя ирландца Сельдона. Вижу. Ах, больше того, я помню, что под его именем было чернильное пятно, посаженное пером.

– Нет, пятна тут не видно, – заметил Арамис.

– Как так не видно? Я даже поскреб песок, которым его присыпали.

– Как бы то ни было, дорогой господин де Безмо, – сказал Арамис, – и что бы вы там ни видели, а приказ предписывает освободить Марчиали.

– Приказ предписывает освободить Марчиали, – машинально повторил Безмо, пытаясь собраться с мыслями.

– И вы этого узника освободите. А если ваше доброе сердце подсказывает вам освободить заодно и Сельдона, то я ни в какой мере не стану препятствовать этому.

Арамис подчеркнул эту фразу улыбкой, ирония которой окончательно открыла Безмо глаза и придала ему храбрости.

– Монсеньор, – начал он. – Марчиали – это тот самый узник, которого на днях так таинственно и так властно домогался посетить некий священник, духовник нашего ордена.

– Я не знаю об этом, сударь, – ответил епископ.

– Однако это случилось не так давно, дорогой господин д’Эрбле.

– Это правда, но у нас так уж заведено, чтобы сегодняшний человек не знал, что делал вчерашний.

– Во всяком случае, – заметил Безмо, – посещение духовника иезуита осчастливило этого человека.

Арамис, не возражая, снова принялся за еду и питье. Безмо, не притрагиваясь больше ни к чему из стоявшего перед ним на столе, снова взял в руки приказ и принялся тщательно изучать его.

Это разглядывание при обычных обстоятельствах, несомненно, заставило бы покраснеть нетерпеливого Арамиса; но ваннский епископ не впадал в гнев из-за таких пустяков, особенно если приходилось втихомолку признаться себе самому, что гневаться было чрезвычайно опасно.

– Ну так как же, освободите ли вы Марчиали? – поинтересовался Арамис. – О, да у вас выдержанный херес с отличным букетом, любезнейший комендант!

– Монсеньор, – отвечал Безмо, – я выпущу заключенного Марчиали лишь после того, как повидаю курьера, доставившего приказ, и, допросив его, удостоверюсь в том…

– Приказы пересылаются запечатанными, и о содержании их курьер не осведомлен. В чем же вы сможете удостовериться?

– Пусть так, монсеньор; в таком случае я отошлю его назад в министерство, и пусть господин де Лион либо отменит, либо подтвердит этот приказ.

– А кому это нужно? – холодно спросил Арамис.

– Это нужно, чтобы не впасть, монсеньор, в ошибку, это нужно, чтобы тебя не могли обвинить в недостатке почтительности, которую всякий подчиненный должен проявлять по отношению к вышестоящим, это нужно, чтобы неукоснительно выполнять обязанности, возлагаемые на тебя службой.

– Прекрасно; вы говорите с таким красноречием, что я положительно восхищаюсь вами. Вы правы, подчиненный должен быть почтителен по отношению к вышестоящим; он виновен, если впадает в ошибку, и подлежит наказанию, если не выполняет своих обязанностей или позволяет себе преступить законы, к соблюдению которых его обязывает служба.

Безмо удивленно посмотрел на епископа.

– Из этого вытекает, – продолжал Арамис, – что для успокоения собственной совести вы намерены посоветоваться с начальством?

– Да, монсеньор.

– И что, если лицо, стоящее выше вас, прикажет вам выполнить то-то и то-то, вы окажете ему полное повиновение?

– Можете в этом не сомневаться.

– Хорошо ли вы знаете королевскую руку, господин де Безмо?

– Да, монсеньор.

– Разве на этом приказе об освобождении нет подписи короля?

– Есть, но, быть может, она…

– Подложная? Не это ли вы имели в виду?

– Это бывало.

– Вы правы. Ну а что вы скажете о подписи де Лиона?

– Я вижу и ее на этой бумаге; но если можно подделать королевскую подпись, то с еще большим основанием можно предположить, что и подпись де Лиона подложная.

– Вы делаете поистине гигантские успехи в логике, дорогой господин де Безмо, – сказал Арамис, – и ваша аргументация неоспорима. Но какое, собственно, у вас основание считать подписи на этом приказе подложными?

– Очень серьезное: отсутствие подписавших его. Ничто не доказывает, что подпись его величества – подлинная, и здесь нет господина де Лиона, который мог бы удостоверить, что это действительно королевская подпись.

– Ну, господин де Безмо, – проговорил Арамис, смерив коменданта орлиным взглядом, – я настолько близко принимаю к сердцу ваши сомнения, что сам возьмусь за перо, если вы подадите мне его.

Безмо подал перо.

– И лист бумаги, – добавил Арамис.

Безмо подал бумагу.

– И я сам, находясь в вашем присутствии и не подавая по этой причине повода к каким-либо сомнениям и колебаниям, напишу вам приказ, которому вы, я полагаю, окажете подобающее доверие, сколь бы недоверчивым вы ни были.

Безмо побледнел перед этой непоколебимой уверенностью. Ему показалось, что голос только что улыбавшегося и веселого Арамиса стал зловещим и мрачным, что восковые свечи, освещавшие комнату, превратились в погребальные, а стаканы с вином – в полные крови чаши.

Арамис принялся писать. Оцепеневший Безмо, нагнувшись над его плечом, читал слово за словом: «AMDG» – написал епископ и начертил крест под четырьмя буквами, означавшими ad majorem Dei gloriam.[7]7
  К вящей славе господней (лат.).


[Закрыть] Затем он продолжал:

«Нам угодно, чтобы приказ, присланный г-ну де Безмо де Монлезен, королевскому коменданту замка Бастилии, был признан действительным и немедленно приведен в исполнение.

Подпись: д’Эрбле,

божией милостью генерал ордена».

Безмо был так потрясен, что черты его лица исказились до неузнаваемости: он стоял с полуоткрытым ртом и остановившимися глазами, не шевелясь, не издавая ни звука. В обширной зале слышалось только жужжание мухи, носившейся вокруг свеч.

Арамис, не удостаивая даже взглянуть на того, кого он обрекал на столь жалкую участь, вынул из кармана небольшой футляр с черным воском; он запечатал письмо, приложив печать, висевшую у него на груди под камзолом, и, когда процедура была закончена, молча отдал его Безмо.

Комендант посмотрел на печать тусклым и безумным взглядом; руки его тряслись. Последний проблеск сознания мелькнул на его лице; вслед за тем, словно пораженный громом, он тяжело рухнул в кресло.

– Полно, полно, – сказал Арамис после длительного молчания, во время которого комендант понемногу пришел в себя, – не заставляйте меня поверить, будто присутствие генерала ордена так же страшно, как присутствие самого господа бога, и что люди, увидев его, умирают. Мужайтесь! Встаньте, дайте мне руку и повинуйтесь.

Ободренный, если и не вполне успокоенный, Безмо повиновался приказанию Арамиса, поцеловал его руку и встал.

– Немедленно? – пробормотал он.

– О, никогда не следует пересаливать, мой гостеприимный хозяин; садитесь на ваше прежнее место, и давайте окажем честь этому чудеснейшему десерту.

– Монсеньор, я не в силах оправиться после такого удара; я смеялся, шутил с вами, я осмелился быть на равной с вами ноге.

– Молчи, старый приятель, – возразил епископ, почувствовавший, что струна натянута до предела и что грозит опасность порвать ее, – молчи! Пусть каждый из нас живет своей собственной жизнью: тебе – мое покровительство и моя дружба, мне – твое беспрекословное повиновение. Уплатим же честно нашу взаимную дань и предадимся веселью.

Безмо задумался: ему представились все последствия, какие могут обрушиться на него за то, что он уступил домогательствам и по подложному приказу освободил заключенного, и, сопоставив с этим гарантию, которую давал официальный приказ генерала, он счел ее недостаточно веской.

Арамис угадал, какие мысли мучили коменданта.

– Дорогой мой Безмо, – заговорил он, – вы простак. Бросьте же наконец вашу привычку предаваться раздумьям, когда я сам даю себе труд думать за вас.

Безмо снова склонился пред Арамисом.

– Что же мне делать? – спросил он.

– Как вы освобождаете ваших узников?

– У меня есть регламент.

– Отлично, действуйте по регламенту, дорогой мой.

– Если это особа важная, то я отправляюсь к ней в камеру вместе с майором и лично освобождаю ее.

– Но разве этот Марчиали – важная птица? – небрежно заметил Арамис.

– Не знаю, – отвечал комендант. Он произнес эти слова таким тоном, точно хотел сказать: «Вам это известно лучше моего».

– Раз так, если вы не знаете этого, то, по-моему, вам следует поступить с Марчиали так же, как вы поступаете с мелкими сошками.

– Хорошо. Регламент велит, чтобы тюремщик или кто-нибудь из числа младших офицеров привели заключенного в канцелярию к коменданту.

– Ну что ж, это весьма разумно. А затем?

– А затем узнику вручают ценные вещи, отобранные у него при заключении в крепость, платье, а также бумаги, если приказ министра не содержит каких-либо иных указаний.

– Что же говорит приказ министра относительно этого Марчиали?

– Ничего: этот несчастный прибыл сюда без ценностей, без бумаг, почти без одежды.

– Видите, как удачно все складывается! Право, Безмо, вы делаете из мухи слона. Оставайтесь же здесь и прикажите привести узника в канцелярию.

Безмо повиновался. Он позвал своего лейтенанта и отдал ему приказание, которое тот не задумываясь передал по назначению. Спустя полчаса со двора донесся звук закрываемой двери: это была дверь темницы, выпустившей на волю свою многолетнюю жертву.

Арамис задул свечи, освещавшие комнату; он оставил только одну-единственную свечу, поместив ее позади двери. Этот трепетный свет не позволял взгляду сосредоточиться на окружающих предметах. Он множил их и изменял их очертания.

Послышались приближающиеся шаги.

– Ступайте навстречу своим подчиненным, – проговорил Арамис, обращаясь к Безмо.

Комендант повиновался. Сержант и тюремщики удалились. Безмо возвратился в сопровождении узника. Арамис стоял в тени; он видел все, но сам был невидим.

Безмо взволнованным голосом ознакомил молодого человека с приказом, возвращавшим ему свободу. Узник выслушал его не шевельнувшись, не проронив ни слова.

– Клянетесь ли вы – таково требование регламента, – сказал комендант, – никогда, ни при каких обстоятельствах не разглашать того, что вы видели или слышали в стенах Бастилии?

Узник заметил распятие; он поднял руку и поклялся.

– Теперь, сударь, вы свободны располагать собою; куда намерены вы отправиться?

Узник оглянулся по сторонам, точно искал покровительства, на которое, очевидно, рассчитывал. Арамис выступил из скрывавшей его тени.

– Я здесь, – поклонился он, – и готов оказать вам услугу, сударь, которую вам будет угодно потребовать от меня.

Узник слегка покраснел, но без колебания подошел к Арамису и взял его под руку.

– Да хранит вас господь под своею святою дланью! – произнес он голосом, поразившим Безмо своей твердостью и заставившим его содрогнуться.

Арамис, пожимая руку Безмо, спросил:

– Не повредит ли вам мой приказ? Не боитесь ли вы, что в случае, если бы пожелали у вас пошарить, он будет обнаружен среди ваших бумаг?

– Я хотел бы оставить его у себя, монсеньор, – ответил Безмо. – Если бы его у меня нашли, это было бы верным предвестием моей гибели, но в этом случае вы стали бы моим могущественным и последним союзником.

– Как ваш сообщник, не так ли? – пожимая плечами, сказал Арамис. – Прощайте, Безмо!

Ожидавшие во дворе лошади нетерпеливо били копытами.

Безмо проводил епископа до крыльца.

Арамис, пропустив в карету своего спутника первым, вошел в нее следом за ним и, не отдавая кучеру никаких других приказаний, молвил:

– Трогайте!

Карета загремела по булыжнику мощеных дворов. Впереди нее шел офицер с факелом, отдавая возле каждой караульни приказание пропустить.

Все время, пока перед ними одна за другою открывались рогатки, Арамис сидел чуть дыша; можно было расслышать, как у него в груди колотится сердце. Узник, забившись в угол, не подавал признаков жизни. Наконец толчок, более резкий, чем все предыдущие, оповестил их о том, что последняя сточная канава осталась уже позади. За каретой захлопнулись последние ворота, выходившие на улицу Сент-Антуан. Ни справа, ни слева – нигде больше не было стен; повсюду небо, повсюду свобода, повсюду жизнь. Лошади, сдерживаемые сильной рукой, медленно трусили до середины предместья. Отсюда они пошли рысью.

Мало-помалу, оттого ли, что они постепенно разгорячились, или оттого, что их подгоняли, они набирали все большую и большую скорость, и уже в Берси карета, казалось, летела. Не замедляя хода, неслись они так вплоть до Вильнев-Сен-Жорж, где их ожидала подстава. Затем вместо пары дальше к Мелену карету повезла уже четверка. На мгновение они остановились посреди Сенарского леса. Приказание остановиться было отдано, очевидно, заранее, так как Арамис не подал к этому ни малейшего знака.

– Что случилось? – спросил узник, точно пробуждаясь от долгого сна.

– Монсеньор, прежде чем ехать дальше, я должен побеседовать с вашим высочеством.

– Подождем более удобного случая, сударь.

– Лучшего случая не представится, ваше высочество; мы среди леса, и никто не услышит нас.

– А кучер?

– Кучер этой подставы глухонемой.

– Я к вашим услугам, господин д’Эрбле.

– Угодно ли вам остаться в карете?

– Да, мне здесь удобно, и я ее полюбил; ведь в ней я вернулся на волю.

– Подождите, монсеньор… нужно принять еще одну меру предосторожности. Мы на большой дороге; тут могут проехать верховые или кареты и, увидев нас, подумают, что с нами стряслась какая-нибудь беда. Если они предложат нам помощь, это будет для нас чрезвычайно стеснительно.

– Прикажите кучеру выехать на какую-нибудь боковую дорогу.

– Я так и предполагал, монсеньор.

Прикоснувшись к немому, Арамис указал ему, что нужно сделать. Тот, сойдя с козел, взял лошадей под уздцы и отвел их на заросшую густою травой извилистую тропу, где в эту безлунную ночь царила тьма, столь же непроницаемая, как за пологом, который чернее черных чернил.

– Слушаю вас, – сказал принц Арамису, – но чем это вы занялись?

– Разряжаю свои пистолеты, так как теперь, монсеньор, они нам уже не понадобятся.