Текст книги "Предводитель волков"

Александр Дюма
Предводитель волков

Вступление. КТО ТАКОЙ МОКЕ И КАКИМ ОБРАЗОМ САМ РАССКАЗЧИК УЗНАЛ ЭТУ ИСТОРИЮ

1

Почему в течение первых двадцати лет моей литературной жизни, то есть с 1827 по 1847 год, я так редко оглядывался назад и вспоминал городок, где родился, окрестные леса, соседние деревушки? Почему весь этот мир моей юности, как мне казалось, исчез, скрылся в тумане, тогда как будущее, к которому я стремился, представлялось ясным и сияющим, словно те волшебные острова, что Колумб и его спутники приняли за плывущие по морю корзины с цветами?

Увы! Это оттого, что в первые двадцать лет жизни нас ведет за собой надежда, а в последние двадцать – действительность.

С того дня как усталый путник впервые, выронив посох и распустив пояс, сядет на обочине, будущее понемногу начинает заволакиваться мглой и взгляд проникает в глубины прошлого.

Тогда, оказавшись у входа в пустыню, он с удивлением замечает, мимо каких чудесных зеленых и тенистых оазисов прошел не только не остановившись, но и едва взглянув на них.

Он шел так быстро! Он так спешил туда, куда никто никогда не приходит, – к блаженству.

Только теперь он понимает, каким слепым и неблагодарным был в то время, и говорит себе, что, встретив на пути зеленую рощу, он разобьет в ее тени свой шатер и останется там до конца своих дней.

Но тело не может вернуться в прошлое, и лишь память совершает благоговейное паломничество к истокам жизни, подобно легкой лодке с белым парусом, поднимающейся вверх по реке.

Тело продолжает свой путь, но, лишенное памяти, оно подобно ночи без звезд или же погасшему светильнику.

Теперь тело и память расходятся в противоположные стороны.

Тело бредет наугад к неведомому будущему.

Память, яркий блуждающий огонек, несется по следу: лишь она одна не боится заблудиться.

Затем, посетив все оазисы, подобрав все воспоминания, она стремительно возвращается к усталому телу и рассказывает о виденном ею.

Слушая этот рассказ, подобный жужжанию пчелы, пению птицы, лепету ручья, путник начинает улыбаться, его лицо светлеет, взгляд загорается.

Тогда, по милости Провидения, молодость, в которую он не может вернуться, сама возвращается к нему.

И он вслух повторяет то, что нашептывает ему память.

Может быть, жизнь круглая, как земля? Возможно, не замечая этого, мы совершаем полный оборот и, приближаясь к могиле, вновь оказываемся у колыбели?

2

Я знаю только то, что случилось со мной самим.

В первый раз остановившись на жизненном пути, в первый раз оглянувшись на прошлое, я рассказал историю Бернара и его дяди Бертелена, затем последовали другие истории: Анжа Питу, его невесты Катрин и тетушки Анжелики, Консьянса Простодушного и его невесты Мариэтты и, наконец, Катрин Блюм и папаши Ватрена.

Сегодня я хочу поговорить о Тибо, предводителе волков, и о сеньоре де Везе.

Теперь поведаю вам, каким образом я сам узнал о событиях, которые собираюсь описать.

Прочли ли вы мои «Мемуары» и помните ли друга моего отца по имени Моке?

Если прочли, то у вас должно было сохраниться смутное воспоминание об этом человеке.

Если вы их не читали, то у вас нет никакого представления о нем.

И в том и в другом случае я должен изобразить Моке.

С тех пор как помню себя, то есть с трех лет, мы – мой отец, моя мать и я – жили в небольшом замке Фоссе, на границе департаментов Эна и Уаза, между Арамоном и Лонпре. Без сомнения, этот маленький замок получил свое название от окружавших его огромных рвов, заполненных водой.

О сестре я не говорю: она воспитывалась в парижском пансионе и мы видели ее лишь раз в году, во время каникул.

Кроме моего отца, моей матери и меня самого, в замке жили:

1) большой черный пес, по кличке Трюфель, служивший мне верховым животным и имевший вследствие этого право входить куда ему захочется;

2) садовник Пьер, ловивший для меня в саду лягушек и ужей (этими тварями я очень интересовался);

3) неф, камердинер моего отца, по имени Ипполит, нечто вроде черного Жокрисса, невероятно простодушный (я думаю, отец держал его только для того, чтобы пополнять свою коллекцию забавных историй, которую мог с успехом противопоставить глупостям Брюне 11
  См. мои «Мемуары». (Примеч. автора.)


[Закрыть]);

4) сторож Моке, которым я восхищался, потому что каждый вечер он рассказывал мне удивительные легенды о привидениях и оборотнях; эти рассказы прерывались всякий раз с появлением «генерала» (так называли моего отца);

5) наконец, кухарка, откликавшаяся на имя Мари.

Эта последняя совершенно теряется в смутном тумане моей памяти: ее имя вызывает в сознании нечто неопределенное и, насколько я помню, в ней не было ничего, о чем стоило бы рассказывать.

Впрочем, сегодня мы займемся Моке.

Попытаюсь дать вам его физический и нравственный портрет.

3

В физическом отношении Моке представлял собой человека лет сорока, невысокого, коренастого, широкоплечего, твердо стоявшего на ногах.

У него была загорелая кожа, маленькие глаза с острым взглядом, седеющие волосы, сходившиеся на шее черные бакенбарды.

Он встает из глубин моей памяти одетым в треуголку, зеленую куртку с посеребренными пуговицами, плисовые штаны и высокие кожаные гетры, с ягдташем на плече, ружьем в руке, коротенькой трубкой в зубах.

Поговорим немного об этой трубке.

Она не просто принадлежала Моке – она сделалась его неотъемлемой частью.

Никто никогда не видел Моке без нее.

Если Моке случайно вынимал трубку изо рта, он держал ее в руке.

Трубка, сопровождавшая Моке в самых густых чащах, должна была как можно меньше соприкасаться с твердыми телами, способными вызвать ее разрушение.

Гибель хорошо обкуренной трубки была для Моке почти невосполнимой потерей.

Поэтому чубук трубки Моке был не длиннее пяти или шести линий, к тому же, из этих пяти-шести линий, могу вас уверить, три приходились на стержень птичьего пера.

Привычка не выпускать изо рта трубку привела к образованию щели между четвертым резцом и первым коренным зубом слева, почти уничтожив при этом оба клыка, и породила другую привычку – говорить не разжимая зубов, отчего все, что произносил Моке, звучало очень решительно.

Впрочем, это становилось еще более заметным, когда Моке на минуту вынимал изо рта трубку и уже ничто не мешало челюстям соединиться, а зубам сжаться так плотно, что вместо слов выходило невнятное шипение.

Вот вам внешность Моке.

Следующие строки дадут описание его характера.

4

Однажды утром Моке вошел в спальню к моему отцу, еще лежавшему в постели, и встал перед ним, прямой, как придорожный столб.

– Ну что, Моке, – спросил его мой отец, – в чем дело, чему я обязан честью видеть тебя так рано?

– Дело в том, мой генерал, – серьезно ответил Моке, – что я окошмарен.

Сам того не подозревая, Моке обогатил французский язык новым выражением.

– Ты окошмарен? – повторил отец, приподнявшись на локте. – Ох, парень, это опасно!

– Вот так-то, мой генерал.

И Моке вынул изо рта свою трубку, что проделывал крайне редко и лишь в исключительных случаях.

– А давно ли ты окошмарен, бедный мой Моке? – поинтересовался мой отец.

– Уже неделю, мой генерал.

– И кем же, Моке?

– О, это я точно знаю, – отвечал Моке, сжав зубы донельзя, так как трубка была у него в руке, а рука за спиной.

– Ну, так могу я, наконец, тоже это узнать?

– Это сделала мамаша Дюран из Арамона. Вам же известно, генерал, что она ведьма.

– Да нет, Моке, клянусь, я этого не знал.

– Но я-то знаю, я видел, как она летела на шабаш верхом на помеле.

– Ты сам видел, Моке?

– Вот как вас вижу, мой генерал; к тому же у нее есть старый черный козел, которому она поклоняется.

– А за что она тебя окошмарила?

– Она мне отомстила за то, что я застал ее в полночь отплясывающей свой дьявольский танец в вересковых зарослях у Гондревиля.

– Моке, это серьезное обвинение, и я бы советовал тебе прежде чем повторять публично то, что ты мне сказал, собрать кое-какие доказательства.

– Доказательства? Еще чего! Вся деревня и так знает, что в молодости она была любовницей оборотня Тибо.

– Черт возьми, Моке, этого нельзя так оставить!

– Я и не оставлю, а расквитаюсь со старой кротихой! Выражение «старая кротиха» Моке позаимствовал у своего друга, садовника Пьера, всей душой ненавидевшего кротов и называвшего этим именем любого своего врага.

5

«Этого нельзя так оставить!», – сказал мой отец.

Не то чтобы он поверил в кошмар Моке – даже и поверив, он все равно не мог считать, что мамаша Дюран «окошмарила» его сторожа, конечно же нет; но моему отцу известны были предрассудки наших крестьян, он знал, что в деревнях многие все еще верят в порчу. Он слышал рассказы о нескольких случаях страшной мести околдованных, считавших, что разрушат чары, убив колдуна или ведьму, а Моке говорил о мамаше Дюран с такой угрозой в голосе, так сжимал при этом ружье, что мой отец счел необходимым поддакнуть сторожу, чтобы убедить его ничего не предпринимать, не посоветовавшись прежде с ним.

Решив, что он приобрел достаточное влияние на Моке, мой отец рискнул предложить:

– Но, перед тем как с ней расквитаться, милый мой Моке, ты должен убедиться в том, что не можешь избавиться от своего кошмара.

– Это невозможно, мой генерал, – уверенно ответил Моке.

– Как невозможно?

– Я все перепробовал.

– И что же ты делал?

– Для начала я выпил на ночь большую чашку горячего вина.

– Кто тебе это посоветовал? Господин Лекосс? Господин Лекосс был известным в Виллер-Котре врачом.

– Господин Лекосс? – повторил Моке. – Ну нет! Он не умеет снимать порчу. Нет, черт возьми, это не господин Лекосс!

– Тогда кто же?

– Пастух из Лонпре.

– Выпил чашку горячего вина, скотина! Ты, наверное, был после этого мертвецки пьян?

– Половину выпил пастух.

– Тогда понятно, почему он тебе его прописал. И чашка горячего вина не помогла?

– Нет, мой генерал. Ведьма всю ночь топтала мою грудь ногами, как будто я ничего не принимал.

– Что же ты еще делал? Я думаю, ты не ограничился чашкой горячего вина?

– Я поступил так, как поступаю, когда хочу поймать хитрого зверя.

Моке выражался очень своеобразно; нельзя было заставить его произнести «хищный зверь»; каждый раз как мой отец говорил «хищный зверь», Моке отвечал: «Да, генерал, хитрый зверь».

– Ты все-таки хочешь говорить «хитрые звери»? – спросил как-то мой отец.

– Да, мой генерал, и совсем не из упрямства.

– Тогда почему же?

– Потому что, при всем моем уважении к вам, должен сказать: вы ошибаетесь, мой генерал.

– Как это ошибаюсь?

– Да; надо говорить «хитрый зверь», а не «хищный».

– А что означает «хитрый зверь», Моке?

– Это зверь, который выходит только по ночам; это тварь, которая пробирается в голубятни, чтобы душить голубей, как куница; в курятники, чтобы давить кур, как лиса; в овчарни, чтобы резать баранов, как волк; это лживое животное – одним словом, это хитрый зверь.

В этом истолковании была своя логика, и мой отец ничего не смог возразить, а торжествующий Моке продолжал называть хищников хитрыми зверями, не понимая, отчего мой отец упрямится и продолжает называть хитрых зверей хищными.

Вот почему, когда мой отец спросил Моке, что тот намерен делать дальше, Моке ответил: «Я поступил так, как поступаю, когда хочу поймать хитрого зверя».

Нам пришлось прервать этот диалог, чтобы дать вам только что прочитанные вами разъяснения, но моему отцу Моке ничего не должен был объяснять, и они продолжали разговор.

6

– Так что же ты делаешь, Моке, когда хочешь поймать хитрого зверя? – спросил мой отец.

– Генерал, я делаю запандю.

– Как! Ты устраиваешь западню для мамаши Дюран? Моке не любил, чтобы кто-нибудь произносил слова иначе, чем он сам. Он повторил:

– Я сделаю запандю для мамаши Дюран, да, мой генерал.

– А где же ты устроил свою запандю? В дверях? Как видите, мой отец уступил.

– Как бы не так – в дверях! – сказал Моке. – Можно подумать, старая ведьма входит в двери! Не знаю, каким образом она пробирается в мою комнату.

– Может быть, через дымоход?

– В моей комнате нет камина. И вообще я вижу ведьму только тогда, когда почувствую ее на себе.

– Ты ее видишь?

– Как вас сейчас, мой генерал.

– И что она делает?

– Ничего хорошего – ходит по мне ногами: топ! топ! топ!

– Где же ты устроил западню?

– Запандю! У себя на животе, конечно!

– И какая же у тебя запандя?

– О, превосходная запандя!

– Ну, какая?

– Такая, какую ставил на серого волка, который резал баранов у господина Детурнеля.

– Не так уж хороша эта твоя запандя, Моке: серый волк съел приманку и ушел.

– Вы прекрасно знаете, почему он смог уйти, мой генерал.

– Не знаю.

– Он не попался, потому что это был черный волк башмачника Тибо.

– Моке, это не мог быть черный волк башмачника Тибо: ты же сам сказал, что волк, который резал баранов у господина Детурнеля, был серый.

– Теперь он серый, мой генерал, но во времена башмачника Тибо, тридцать лет назад, он был черным. Я и сам, мой генерал, тридцать лет назад был черным, словно ворон, а теперь серый, как Доктор.

Доктором звали нашего кота, которого я попытался более или менее прославить в своих «Мемуарах»; имя это он получил за роскошный мех, коим его наделила природа.

– Да, – сказал мой отец, – я знаю твою историю про башмачника Тибо. Но если черный волк – это дьявол, как ты говоришь, Моке, то он не должен меняться.

– Должен, мой генерал; за сто лет он становится совсем белым, а в полночь каждого сотого года снова делается черным как уголь.

– Ты прав, Моке; только, пожалуйста, не рассказывай эту увлекательную историю моему сыну, пока ему не исполнится, по крайней мере, пятнадцати лет.

– Это почему, мой генерал?

– Потому что незачем забивать ему голову такой чушью, пока он не будет в том возрасте, когда не боятся ни белых, ни серых, ни черных волков.

– Хорошо, мой генерал, я не стану ему об этом рассказывать.

– Продолжай…

– О чем мы говорили, мой генерал?

– О запанде, которую ты устроил у себя на животе. Ты говорил, что это превосходная запандя.

– Ах да! В самом деле, генерал, – запандя была превосходная. Она весила не меньше десяти фунтов, – да что я говорю! – в ней было верных пятнадцать вместе с цепью! Цепь я намотал себе на руку.

– И что было в ту ночь?

– Ох, в ту ночь было еще хуже. Раньше она приходила топтать меня в кожаных башмаках, а в ту ночь явилась в сабо.

– И теперь она приходит…

– Каждую ночь, мой генерал. Вы же видите, какой я стал тощий и хилый. Но сегодня утром я принял решение.

– Какое же решение ты принял, Моке?

– Я ее застрелю из ружья – вот что я сделаю!

– Мудрое решение. И когда ты собираешься привести приговор в исполнение?

– Сегодня вечером или завтра, мой генерал.

– Черт возьми, я как раз хотел послать тебя в Виллер-Эллон.

– Ничего, мой генерал. Это срочное дело?

– Очень срочное.

– Ну, так я схожу в Виллер-Эллон – до него четыре льё, если идти лесом, – и к вечеру вернусь; это всего-то восемь льё, генерал, мы во время охоты и дальше забирались.

– Договорились, Моке. Я дам тебе письмо к господину Коллару, и ты его отнесешь.

– Отнесу, мой генерал.

Отец поднялся с постели и написал г-ну Коллару следующее письмо:

«Мой дорогой Кошар!

Посылаю к Вам моего дурака-сторожа – Вы его знаете, – который вообразил, что одна старуха приходит терзать его по ночам и, чтобы избавиться от мучений, решил попросту убить ее. Но, поскольку суд может не одобрить этот способ борьбы с кошмаром, я изобрел предлог, чтобы отправить Моке к Вам. Пожалуйста, в свою очередь придумайте для него поручение к Данре, в Вути; тот пошлет Моке к Дюлолуа, а последний, если ему будет угодно, может послать его к черту под любым предлогом.

В общем, главное – заставить его гулять по меньшей мере две недели. За это время мы переберемся в Антийи, и тогда, раз мы уедем из Арамона, а кошмар, вероятно, по пути отстанет, мамаша Дюран сможет спать спокойно, чего я не могу ей обещать, пока Моке останется поблизости.

Он принесет Вам дюжину куликов и зайца, которого мы подстрелили вчера, когда охотились в болотах Валлю.

Самый нежный привет прекрасной Эрмини и тысячу поцелуев милой малютке Каролине.

Ваш друг Алекс. Дюма».

Моке отправился в путь через час после того, как письмо было закончено, и появился в Антийи через три недели.

– Ну что? – спросил мой отец, видя Моке в добром здравии и прекрасном настроении. – Что с мамашей Дюран?

– Что ж, мой генерал, – весело ответил Моке, – она меня оставила в покое, старая кротиха; похоже, за пределами округа она бессильна.

7

Со времени кошмара Моке прошло двенадцать лет. Мне исполнилось пятнадцать.

Была зима 1817 – 1818 года.

Увы! Моего отца уже десять лет не было в живых.

Нам пришлось расстаться с садовником Пьером, с камердинером Ипполитом, со сторожем Моке.

У нас больше не было ни замка Ле Фоссе, ни виллы в Антийи; мы жили в Виллер-Котре, в маленьком домике на площади напротив фонтана, и моя мать держала табачную лавочку.

Там продавался еще охотничий порох, дробь и пули.

Как я писал в своих «Мемуарах», я уже тогда был хоть и юным, но завзятым охотником.

Вот только охотился в полном смысле слова я лишь в том случае, если мой родственник, г-н Девиолен, инспектор лесов в Виллер-Котре, с разрешения моей матери брал меня с собой.

Все остальное время я занимался браконьерством.

Для охоты и браконьерства у меня было чудесное одноствольное ружье с выгравированной монограммой княгини Боргезе (прежде оно принадлежало ей).

Мой отец подарил мне это ружье, когда я был еще ребенком; после смерти отца наше имущество распродавали, но я так настойчиво просил отдать мне мое ружье, что его не продали вместе с другим оружием, лошадьми и экипажами.

Больше всего я любил зиму.

Зимой земля покрыта снегом, птицы не могут найти себе пропитание и прилетают туда, где для них рассыпано зерно.

У некоторых из друзей моего отца были прекрасные большие сады, и мне позволяли охотиться там на птиц.

Расчистив в снегу площадку, я бросал горсть зерна, прятался неподалеку и ждал. Одним выстрелом мне удавалось убить шесть, восемь, иногда десять птиц.

Если снег задерживался, можно было надеяться, что затравят волка.

Загнанный волк принадлежит всем.

Это общий враг, преступник, объявленный вне закона. Каждый имеет право выстрелить в него. Так что можете не сомневаться, что, несмотря на протесты моей матери, видевшей в охоте двойную опасность для меня, я хватал свое ружье и первым оказывался на условленном месте.

Зима 1817 – 1818 года была суровой.

Снега выпало на фут, сверху подморозило, и уже две недели держался наст.

И тем не менее ничего не происходило.

Однажды около четырех часов пополудни к нам в лавочку зашел Моке, чтобы купить пороху.

Сделав покупку, он подмигнул мне. Я вышел вслед за ним.

– Ну что, Моке? – спросил я у него. – В чем дело?

– Не догадываетесь, господин Александр?

– Нет, Моке.

– Не догадываетесь, что, раз я пришел за порохом к госпоже генеральше, вместо того чтобы купить его в Арамоне, то есть вместо четверти льё прошел целое льё, значит, я хочу пригласить вас на охоту?

– Мой славный Моке! На кого же мы будем охотиться?

– На волка, господин Александр.

– Вот оно что! В самом деле?

– Сегодня ночью он унес барашка у господина Детурнеля, и я преследовал его до самого леса Тиле.

– И что же?

– Этой ночью я наверняка увижу его, спугну, и завтра утром мы займемся им.

– Какое счастье!

– Только вот надо получить разрешение…

– У кого, Моке?

– У генеральши.

– Ну, так пойдем к ней, Моке! Моя мать смотрела на нас из окна.

Она подозревала, что готовится заговор. Мы вернулись в дом.

– Моке, ты поступаешь неразумно, – сказала моя мать.

– А что я такого делаю, госпожа генеральша? – спросил Моке.

– Ты его сбиваешь с толку, он и так думает только об этой проклятой охоте!

– Но, госпожа генеральша, это как у породистой собаки: его отец был охотником, сам он охотник, его сын будет охотиться – вы должны примириться с этим.

– А если с ним случится беда?

– Когда рядом Моке? Помилуйте, я отвечаю за господина Александра как за себя самого! Чтобы с сыном моего генерала что-нибудь случилось? Да никогда этого не будет, никогда в жизни!

Моя бедная матушка покачала головой. Я повис у нее на шее.

– Мамочка, – сказал я ей, – ну, прошу тебя!

– Но ты сам зарядишь его ружье, Моке?

– Будьте уверены! Шестьдесят зернышек пороху, ни

одним больше, ни одним меньше, и пуля из тех, что по двадцать на фунт.

– Ты от него не отойдешь?

– Не дальше, чем его собственная тень.

– Он будет рядом с тобой?

– Я его поставлю между колен.

– Моке! Я его доверяю тебе одному.

– Вы получите его целым и невредимым. Ну, господин Александр, собирайте свои пожитки, и пойдем: генеральша разрешает.

– Как! Ты его уведешь прямо сейчас, Моке?

– Конечно! Завтра будет слишком поздно: на волка охотятся рано утром.

– Ты что, хочешь с ним охотиться на волка?

– Вы боитесь, что волк его съест?

– Моке! Моке!

– Да я же сказал вам, что присмотрю за ним.

– А где будет ночевать мой бедный мальчик?

– У папаши Моке, разумеется! Я положу на пол мягкий тюфяк, постелю простыни – такие же белые, какими Господь укрыл землю, – и дам ему два теплых одеяла; не бойтесь, он не простудится.

– Ну, мама, не беспокойся. Пойдем, Моке, я готов.

– И ты даже не поцелуешь меня, негодник?

– Конечно, да, мамочка, и не один раз!

И я изо всех сил сжал ее в объятиях, едва не задушив.

– Когда ты вернешься?

– Не волнуйтесь, если его не будет дома до завтрашнего вечера.

– Почему? Ты же сказал, что охота будет утром!

– Утром – это на волка; но, если нам не повезет, должен же мальчик подстрелить одну или пару диких уток в болотах Валлю.

– Ну вот, ты его утопишь!

– Черт возьми! – воскликнул Моке. – Если бы я не имел чести разговаривать с женой моего генерала, я бы сказал вам…

– Что, Моке? Что бы ты сказал?

– Что вы хотите сделать из вашего сына мокрую курицу. Но, если бы матушка генерала ходила за ним по пятам, как вы за этим мальчиком, он никогда не переплыл бы море и не оказался бы во Франции.

– Ты прав, Моке, бери его с собой: я совсем потеряла разум.

И матушка отвернулась, чтобы стереть слезу. Слеза матери – алмаз сердца, более драгоценный, чем жемчуг Офира.

Я видел, как она скатилась.

Я подошел к бедняжке и шепнул ей на ухо:

– Если хочешь, мама, я останусь.

– Нет, иди, иди, мой мальчик, – сказала она. – Моке прав: должен же ты когда-нибудь стать мужчиной.

Я снова поцеловал ее и пошел догонять Моке. Пройдя сотню шагов, я обернулся. Матушка вышла на середину улицы, чтобы дольше видеть меня.

Теперь я смахнул слезу.

– Что это, вы тоже плачете, господин Александр? – спросил Моке.

– Ничего, Моке, это от холода.

Господь, подаривший мне эту слезу, не правда ли, ты прекрасно знаешь, что я плакал не от холода?

8

Уже совсем стемнело, когда мы добрались до дома Моке.

Мы поужинали яичницей с салом и рагу из кролика.

Затем Моке постелил мне. Он сдержал слово, данное моей матери: у меня был мягкий тюфяк, две белые простыни и два очень теплых одеяла.

– Ну вот, – сказал мне Моке, – забирайтесь в постель и спите; может быть, завтра придется выходить в четыре часа утра.

– Когда скажешь, Моке.

– Да, да, вечером вы ранняя пташка, а завтра утром мне придется облить вас холодной водой, чтобы поднять с постели.

– Согласен, Моке, если не встану с первого раза.

– Что ж, посмотрим.

– Тебе очень хочется спать, Моке?

– А что, по-вашему, я должен делать в это время?

– По-моему, ты мог бы рассказать одну из тех историй, какими развлекал меня, когда я был маленьким.

– А кто меня разбудит в два часа ночи, если я до полуночи стану вам сказки рассказывать? Господин кюре?

– Ты прав, Моке.

– Вот и хорошо! Я разделся и лег.

Моке бросился на свою постель не раздеваясь. Через пять минут он уже громко храпел.

Я же больше двух часов ворочался с боку на бок и никак не мог уснуть.

Сколько бессонных ночей провел я в своей жизни перед началом охоты!

Наконец к полуночи усталость взяла свое.

В четыре часа я проснулся от резкого холода и открыл глаза.

Моке стащил с меня одеяло и стоял надо мной, обеими руками опираясь на ружье, с трубкой в зубах.

При каждой затяжке огонек трубки освещал его довольное лицо.

– Ну что, Моке? – спросил я.

– Что ж, мы его спугнули.

– Волка? А кто это сделал?

– Бедняга Моке.

– Вот молодец!

– Но угадайте, где зверь залег? Что за славный малый этот волк!

– Где же, Моке?

– Сто против одного, что не угадаете! В охотничьем угодье Трех Дубов.

– Значит он попался?

– Да, черт возьми!

Три Дуба были небольшой зарослью деревьев и кустарника арпана в два посередине равнины Ларньи, примерно в пятистах шагах от леса.

– А охотники? – продолжал я.

– Всех предупредили; на опушке леса самые лучшие стрелки: Мойна, Мильде, Ватрен, Лафёй – в общем, все. С нашей стороны встанет господин Шарпантье, со стороны Валлю – господин Ошде, со стороны Ларньи – господин Детурнель, со стороны Ле Фоссе – вы и я; спустят собак, полевой сторож подбодрит их зычным голосом – и все кончено, волк у нас в кармане.

– Моке, поставь меня на хорошее место.

– Я же сказал, что вы будете рядом со мной, только вам придется для этого подняться с постели.

– Ты прав, Моке. Брр!

– Ладно, пожалею вашу молодость, подброшу хвороста в камин.

– Моке, я не решался просить тебя об этом, но, право же, это было бы очень любезно с твоей стороны.

Моке принес со двора охапку веток, положил их в камин, подправил ногой и бросил в середину зажженную спичку.

Огонь занялся сразу и вскоре весело пылал в камине.

Сев на скамейку, я стал одеваться.

Уверяю вас, я справился с этим очень быстро. Моке был поражен моим проворством.

– Ну вот, – сказал он, – теперь выпьем по капельке – и в путь!

И Моке наполнил два стаканчика желтоватой жидкостью, которую я узнал, не пробуя.

– Ты же знаешь, Моке, я не пью водки.

– Вы впрямь сын своего отца. Но что же вы будете пить?

– Ничего, Моке, ничего не надо.

– Вы знаете поговорку: «В пустом доме черт селится». Послушайте меня, проглотите хоть что-нибудь, пока я буду заряжать ваше ружье, надо же выполнить обещание, данное вашей бедной матушке.

– Ладно, Моке, тогда кусок хлеба и стакан пиньоле. Пиньоле – это слабое вино невинодельческих районов.

Говорят, его надо пить втроем: один пьет, двое держат пьющего.

Я привык пить пиньоле и мог справиться один.

Пока я пил, Моке заряжал мое ружье.

– Что это ты делаешь, Моке? – спросил я.

– Помечаю крестиком вашу пулю. Мы будем стоять рядом, можем выстрелить одновременно, и – не из-за денег, я знаю, вы мне их отдадите, но из тщеславия, – если волк будет убит, я хочу видеть, чья пуля его убила. Так что цельтесь как можно лучше.

– Я постараюсь, Моке.

– Вот ваше ружье, оно заряжено: держите его стволом вверх. Идемте!

Мы вышли. Я послушался совета старого сторожа.

9

Место встречи было выбрано на дороге в Шавиньи.

Там уже были сторожа и несколько охотников.

Через десять минут подошли остальные.

К пяти часам без нескольких минут все были в сборе.

Посовещавшись, решили окружить Три Дуба на большом расстоянии и, постепенно сходясь, сжимать кольцо.

Надо было передвигаться как можно тише: хорошо известно, что господа волки уходят при малейшем шуме.

Каждый должен был внимательно изучить дорогу, по которой предстояло идти: надо было убедиться в том, что волк еще в кустарнике. Полевой сторож держал собак Моке, связанных сворою.

Все заняли свои места.

Мы с Моке оказались на северной стороне, обращенной к лесу. Как и говорил Моке, это было лучшее место.

Возможно, волк попытается уйти в лес и тогда выбежит прямо на нас.

Мы прислонились к стволам дубов, стоявших на расстоянии пятидесяти шагов один от другого.

Оставалось только ждать не двигаясь и затаив дыхание.

На противоположной от нас стороне спустили собак. Раза два пролаяв, собаки замолчали.

Полевой сторож вслед за ними вошел в рощу и, крича «Ату его!», стал бить палкой по деревьям.

Но собаки, оскалясь, выпучив глаза, со вставшей дыбом шерстью, казалось, приросли к земле.

Нельзя было заставить их сдвинуться с места.

– Эй, Моке! – крикнул полевой сторож. – Похоже, волк лихой: Рокадор и Томбель не хотят с ним дела иметь.

Моке не стал отвечать, потому что звук его голоса мог указать волку место, где находится враг.

Полевой сторож продолжал идти вперед и стучать по деревьям. Обе собаки шли за ним, но двигались медленно, осторожно и не лаяли, а ворчали.

– Разрази меня гром! – закричал вдруг полевой сторож. – Я чуть было не наступил ему на хвост. Ату его! Ату! Моке, на тебя, на тебя!

В самом деле, что-то пулей неслось на нас. Зверь вылетел из кустарника и с быстротой молнии пробежал между мной и Моке.

Это был огромный волк, почти белый от старости.

Моке выстрелил в него из своей двустволки.

Я увидел, как обе его пули отскочили в снег.

– Да стреляйте же, стреляйте! – закричал он. Только тогда я вскинул ружье, прицелился и выстрелил.

Волк сделал движение, как будто хотел укусить себя за плечо.

– Попал! Попал! – воскликнул Моке. – Мальчику удалось! Воистину дуракам счастье!

Но волк продолжал бежать вперед, прямо на Мойна и Мильде, двух лучших стрелков. Оба выпустили по одной пуле в сторону равнины и по одной – в кусты. Две первые пули, скрестившись, упали в снег, взметнув фонтаны. Они не задели волка, но две другие пули, без сомнения, попали в цель.

Невозможно, чтобы два таких охотника промахнулись.

Мойна при мне как-то убил семнадцать куликов.

Мильде рассек надвое белку, перелетавшую с одного дерева на другое.

Охотники преследовали волка в лесу. Мы, затаив дыхание, смотрели на то место, где они скрылись из виду.

Через некоторое время они вышли смущенные, качая головой.

– Ну что? – крикнул им Моке.

– Ну что, – ответил Мильде, махнув рукой, – он уже в Тай-Фонтене.

– В Тай-Фонтене! – повторил изумленный Моке, – Что ж вы, промазали?

– Почему бы и нет? Ты же в него не попал! Моке тряхнул головой.

– Значит, здесь есть какая-то чертовщина, – сказал он. – То, что я промахнулся, – странно, но все-таки возможно. Но чтобы Мойна два раза подряд выстрелил мимо цели – нет, такого быть не может.

– Но это так, бедный мой Моке.

– Впрочем, вы его задели, – обратился он ко мне.

– Я!.. Ты уверен в этом?

– К нашему стыду; но это так же верно, как то, что меня зовут Моке, – вы в него попали.

– Хорошо; но, если я его задел, это легко проверить: мы увидим следы крови. Давай, Моке, сбегаем, посмотрим.

И я первый кинулся вперед.

– Нет, черт возьми! – воскликнул Моке, скрипнув зубами и топнув ногой, – напротив, пойдем помедленнее, мы не знаем, с кем имеем дело.

– Пусть медленно, только пойдем. И он двинулся по следам волка.

– Да ведь след ясно виден, – сказал я ему, – его не потеряешь.

– Я не след ищу.

– Так что же тогда?

– Сейчас узнаете.

Охотники, окружавшие рощу, присоединились к нам; по пути полевой сторож объяснил им, что произошло. Мы с Моке шли по волчьим следам, глубоко отпечатавшимся на снегу.

На том месте, где волка застал мой выстрел, я сказал:

– Видишь, Моке, я промахнулся.