Текст книги "Предводитель волков"

– Как, монсеньер, клячи? Мои собаки клячи? Они, свалившие волка после бешеной погони, в которой пал ваш лучший конь? Мои собаки клячи?

– Да, Маркотт, я повторяю – сущие клячи, если могут упустить зверя после нескольких часов погони.

– Монсеньер, – едва сдерживаясь, возразил Маркотт, – монсеньер, скажите, что это моя вина, называйте меня дураком, скотиной, бездельником, негодяем и тупицей, говорите обо мне, о моей жене, о моих детях все что угодно – все это мне безразлично, но не браните меня как главного доезжачего, не оскорбляйте своих собак – прошу вас об этом во имя всех моих прошлых заслуг.

– Но чем же ты объяснишь их молчание, скажи мне? Как ты это объяснишь? Ну же, я слушаю тебя, я жду твоего ответа!

– Так же как и вы, монсеньер, я не могу объяснить их промаха, должно быть, проклятый олень взлетел на небо или провалился сквозь землю.

– Ну вот, – сказал сеньор Жан. – Значит, наш олень забился в нору, как заяц, или взлетел, как тетерев.

– Это только так говорится, монсеньер. Но здесь и впрямь есть какая-то чертовщина. Собаки потеряли след ни с того ни с сего, они не сбились с пути, они никуда не сворачивали – все это так же верно, как то, что сейчас день. Спросите у всех слуг, кто был рядом со мной. Теперь собаки молчат, растянувшись на брюхе, словно олени на лежке. Это неестественно.

– Так отстегай их, сынок, отлупи их хорошенько! – закричал барон. – Так отделай, чтобы у них шерсть задымилась: это лучшее средство против злых духов!

Барон Жан подъехал, чтобы несколькими ударами хлыста помочь Маркотту изгнать нечистую силу из бедных тварей, когда Ангулеван, приблизившись со шляпой в руке, робко взялся за повод лошади барона.

– Монсеньер, – сказал он. – По-моему, я вижу на этом дереве одну кукушку, которая сможет объяснить нам, в чем дело.

– Что ты здесь болтаешь про кукушку, ублюдок! – прикрикнул на него барон Жан. – Погоди, негодяй, сейчас узнаешь, как насмехаться над своим господином!

И барон поднял хлыст.

Но Ангулеван со стоицизмом спартанца только прикрыл голову рукой и продолжал:

– Ударьте, если хотите, монсеньер, но взгляните на это дерево, и, когда ваша милость увидит, что за птичка сидит на ветке, сдается мне, я скорее получу пистоль, чем удар хлыста.

И он показал пальцем на дуб, где спрятался, услышав приближающуюся охоту, Тибо.

Перебираясь с ветки на ветку, он добрался до самой вершины.

Сеньор Жан глянул из-под руки и заметил башмачника.

– Какие удивительные вещи происходят в лесу Виллер-Котре, – сказал он. – Здесь олени, словно лисы, зарываются в норы, а люди сидят на ветвях вместо ворон. Но мы в этом все-таки разберемся, – продолжал благородный сеньор.

Затем он опустил руку от глаз ко рту и крикнул:

– Эй, дружище! Тебе не слишком неприятно будет уделить мне минут десять?

Но Тибо хранил глубокое молчание.

– Монсеньер, – предложил Ангулеван, – если вам угодно…

И он собрался лезть на дерево.

– Нет, не надо, – ответил барон, сопровождая эти слова запрещающим жестом.

Все еще не узнавая Тибо, он снова обратился к нему:

– Эй, приятель, ты собираешься отвечать, да или нет? Он немного подождал.

– Похоже, что нет. Ты притворяешься глухим; подожди, я возьму свой рупор.

– И он протянул руку в сторону Маркотта, который, угадав желание хозяина, подал ему свой карабин.

Тибо, желая обмануть охотников, притворился, будто срезает сухие ветки; он так увлекся этим выдуманным занятием, что не заметил угрожающего жеста сеньора Жана, а если и видел, то не придал значения.

Начальник волчьей охоты некоторое время ждал ответа, но, видя, что отвечать ему не собираются, нажал спусковой крючок; раздался выстрел, а вслед за ним – треск сломанной ветки.

Это была та ветка, на которой сидел Тибо.

Ловкий стрелок перебил ее между стволом дерева и ногой башмачника.

Потеряв точку опоры, Тибо стал падать.

К счастью, крона была густой, а ветви крепкими: эти препятствия замедлили скорость падения. Тибо, сваливаясь с ветки на ветку, долетел до земли, отделавшись сильным испугом и легкими ушибами той части тела, которая раньше других соприкоснулась с землей.

– Клянусь рогами монсеньера Вельзевула! – воскликнул барон Жан в восторге от своего меткого выстрела. – Это же утренний насмешник! Что, негодяй, беседа с моим хлыстом показалась тебе слишком короткой и ты решил возобновить ее с того момента, на каком мы ее прервали?

– О, клянусь вам, монсеньер, я вовсе этого не хочу, – очень искренне заверил его Тибо.

– Тем лучше для твоей шкуры, парень. А теперь расскажи-ка мне, что ты делал там, наверху, зачем влез на этот дуб?

– Монсеньер сам видит, что я рубил сухие ветки, чтобы топить ими печь, – и Тибо показал на разбросанные вокруг сучья.

– Прекрасно! А теперь ты без промедления сообщишь нам, куда подевался наш олень; не так ли, парень?

– Да, черт возьми! Он должен это знать, у него было отличное место там, наверху, – сказал Маркотт.

– Но я клянусь вам, монсеньер, – уверял Тибо, – что никак не возьму в толк, о каком это олене вы все время говорите.

– Ах так! – воскликнул Маркотт, довольный тем, что хозяин выместит дурное настроение на ком-то другом. – Он ничего не видел, он не знает, о каком олене идет речь! Вот, монсеньер, посмотрите: на этих листьях след от резцов животного; здесь собаки остановились, и, хотя на земле хорошо видны все отпечатки, мы не находим следов зверя ни в десяти, ни в двадцати, ни в ста шагах отсюда.

– Ты слышишь? – перебил своего доезжачего сеньор Жан. – Ты сидел наверху, олень был прямо под тобой. Какого черта! Он все-таки произвел больше шума, чем мышь, и ты не мог его не заметить!

– Он убил его и спрятал где-нибудь в кустах, это ясно как Божий день, – заявил Маркотт.

– Ах, монсеньер! – воскликнул Тибо, лучше всех знавший необоснованность этого обвинения. – Монсеньер, клянусь всеми святыми, что не убивал вашего оленя, клянусь спасением моей души, и пусть я умру на месте, если хоть чуть оцарапал его! Впрочем, если я убил его, на нем должна быть рана, а из нее не может не течь кровь, – ищите, господин доезжачий, и – слава Богу! – вы не найдете следов крови. Чтобы я убил несчастное животное! И чем, Боже мой? Где мое оружие? Слава Богу, у меня есть только нож. Посмотрите сами, монсеньер.

К несчастью для Тибо, не успел он договорить, как появился Ангулеван, рыскавший до того в кустах. В руках у него была рогатина, которую Тибо выбросил перед тем, как лезть на дуб.

Ангулеван показал оружие сеньору Жану.

Ангулеван явно был злым гением Тибо.

III. АНЬЕЛЕТТА

Сеньор Жан взял рогатину из рук Ангулевана и долго, не говоря ни слова, рассматривал ее.

Затем он указал башмачнику на маленькое изображение сабо, вырезанное на рукоятке – по нему Тибо узнавал свои вещи.

Со времен своего путешествия он помечал этим знаком все, что ему принадлежало.

– Ну, господин шутник, – произнес начальник волчьей охоты, – вот грозный свидетель против вас! Знаете ли вы, что это оружие сильно припахивает мясом крупного зверя! Остается сказать вам, почтеннейший, что вы браконьер, а это серьезное преступление, и вы дали ложную клятву, а это тяжкий грех. Для спасения вашей души, которым вы поклялись, мы дадим вам возможность искупить его.

– Маркотт, – продолжал он, обернувшись к доезжачему, – возьми два ремня и привяжи этого шутника к дереву, сняв с него куртку и рубашку; затем ты отвесишь ему тридцать шесть ударов по спине своей перевязью: дюжину за ложную клятву, две дюжины за браконьерство; нет, я ошибся, – наоборот, одну дюжину за браконьерство, две за ложную клятву – ведь Господу должна принадлежать большая часть.

Слуг обрадовал такой приказ: у них появилась возможность хоть на ком-то выместить все неудачи этого дня.

Не слушая возражений Тибо, который клялся всеми святыми, что не убивал ни оленя, ни лани, ни козы, ни козленка, с браконьера сорвали куртку и крепко привязали его к стволу дерева.

Затем приговор был приведен в исполнение.

Доезжачий стегал так жестоко, что Тибо, давший себе клятву, не издавать ни единого звука и закусивший губы, чтобы эту клятву сдержать, после третьего удара не выдержал и закричал.

Сеньор Жан, как мы могли заметить, был самым большим грубияном на десять льё в округе, но он не был жестоким человеком, и ему тяжело было слышать все усиливающиеся стоны преступника.

Все же он решил довести наказание до конца – очень уж дерзкими стали браконьеры во владениях его высочества.

Но сам он не хотел при этом присутствовать и, желая удалиться, повернул коня.

В это время из леса выбежала девушка, упала рядом с конем на колени и, подняв на сеньора Жана большие глаза, полные слез, попросила:

– Монсеньер, во имя милосердного Господа, пощадите этого человека!

Сеньор Жан взглянул на девушку.

Это было совершенно очаровательное дитя, едва достигшее шестнадцати лет: тоненькая стройная девочка, с бело-розовым лицом, большими кроткими голубыми глазами и такими пышными светлыми волосами, что полотняный чепчик не мог их сдержать и они волнами выбивались из-под него со всех сторон.

Хотя прекрасная просительница была одета более чем скромно, сеньор Жан разглядел ее красоту и, так как был неравнодушен к хорошеньким личикам, ответил улыбкой на красноречивый взгляд прелестной крестьянки.

Но поскольку он смотрел, не отвечая ей, а удары тем временем продолжали сыпаться, она взмолилась еще жалобнее:

– Сжальтесь во имя Неба, монсеньер! Скажите вашим людям, чтобы они отпустили этого несчастного: его крики разрывают мне сердце!

– Тысяча возов зеленых чертей! – ответил начальник волчьей охоты. – Ты так беспокоишься об этом дураке, прелестное мое дитя! Это что твой брат?

– Нет, монсеньер.

– Родственник?

– Нет, монсеньер.

– Твой дружок?

– Дружок! Монсеньер шутит!

– Почему же? Признаюсь, моя прелесть, в этом случае я позавидовал бы ему.

Девушка опустила глаза.

– Я его не знаю, монсеньер, и вижу его в первый раз.

– Не говоря уж о том, что она видит его вывернутым наизнанку, – вмешался Ангулеван, сочтя момент подходящим для дурной шутки.

– Эй там, молчать! – резко оборвал его барон. Затем он снова с улыбкой обратился к девушке:

– Ну что ж! Если он не родственник тебе и не твой дружок, хотелось бы узнать, на что ты способна из любви к ближнему, прелестная малютка: предлагаю тебе сделку.

– Какую, монсеньер?

– Я помилую этого плута в обмен на поцелуй.

– О, от всего сердца, монсеньер! – воскликнула девушка. – Спасти человеку жизнь ценой поцелуя! Я уверена, что сам господин кюре не счел бы это грехом.

И, не дожидаясь, пока сеньор Жан наклонится к ней, чтобы получить то, чего добивался, она сбросила сабо, поставила свою маленькую ножку на сапог барона, ухватилась за гриву коня и, поднявшись до уровня лица сурового охотника, подставила ему круглые, свежие и бархатистые, как персик в августе, щечки.

Барон Жан условился об одном поцелуе, но сорвал два; затем, верный своему слову, дал Маркотту знак прекратить наказание.

Маркотт добросовестно считал удары. Он собирался нанести двенадцатый, когда получил приказ остановиться.

Он не счел нужным удержать руку, напротив, ударил с удвоенной силой, возможно желая довести число ударов до тринадцати; во всяком случае, он еще сильнее, чем раньше, хлестнул Тибо по спине.

Но сразу после этого башмачника отвязали.

Сеньор Жан тем временем разговаривал с девушкой.

– Как тебя зовут, моя прелесть?

– Жоржина Аньеле, монсеньер, по имени моей матушки, но в деревне меня называют просто Аньелеттой.

– Черт возьми! Неудачное имя, дитя мое, – сказал барон.

– Почему, монсеньер? – удивилась девушка.

– Потому, красавица, что с таким именем тебя волк непременно утащит. Из какой ты деревни, Аньелетта?

– Из Пресьямона, монсеньер.

– И ты совсем одна ходишь в лес, дитя мое? Для ягненка это очень смело.

– Мне приходится это делать. У нас с моей матушкой три козы, которые кормят нас.

– Так ты приходишь за травой для коз?

– Да, монсеньер.

– И ты не боишься ходить совсем одна, такая юная и хорошенькая?

– Иногда, монсеньер, я не могу унять дрожь.

– Почему же ты дрожишь?

– Еще бы, монсеньер! Зимними вечерами столько историй рассказывают о волках-оборотнях, что, когда я остаюсь одна в лесу и слышу, как западный ветер ломает ветки, у меня мороз по коже подирает и волосы дыбом встают. Но стоит мне услышать звук вашего рога или лай ваших собак, как я сразу успокаиваюсь.

Этот ответ очень понравился барону, и он продолжил, с довольным видом поглаживая бороду:

– Да, мы ведем с ними жестокую войну, с господами волками. Но есть, черт возьми, один способ избавить тебя от этих страхов, красавица.

– Какой же, монсеньер?

– Приходи в замок Вез; никогда ни один волк, оборотень он или нет, не переходил через его рвы и не входил в потерну, если только он не был подвешен на ореховом шесте.

Аньелетта покачала головой.

– Нет? Ты не хочешь? Почему же ты отказываешься?

– Потому что там я найду кое-что пострашнее волка. Выслушав этот ответ, барон Жан весело расхохотался.

Видя хозяина смеющимся, охотники присоединились к нему.

В самом деле, Аньелетте удалось вернуть сеньору де Везу хорошее настроение, и, возможно, он еще долго простоял бы, смеясь и болтая с девушкой, если бы Маркотт, протрубив отбой и созвав собак, почтительно не напомнил монсеньеру о том, что путь до замка неблизкий. Барон ласково погрозил пальцем Аньелетте и удалился в сопровождении своей свиты.

Аньелетта и Тибо остались одни.

Вы уже знаете, чем башмачник ей обязан и какая она хорошенькая.

И все же Тибо, оставшись наедине с девушкой, прежде всего вспомнил о ненависти и о мести, забыв о своей спасительнице.

Как видим, человек этот быстро продвигался по пути зла.

– Ну, проклятый сеньор, если дьявол на этот раз исполнит мое желание, – он показал кулак уже скрывшейся из вида процессии, – если только дьявол услышит меня, то берегись: я с лихвой отплачу за то, что перенес сегодня!

– Ах, как нехорошо то, что вы говорите, – сказала Аньелетта, подойдя поближе к Тибо. – Барон Жан – добрый господин, милосердный к бедным людям и всегда такой учтивый с женщинами.

– Пусть так; но согласитесь – я должен отплатить ему за полученные удары.

– Ну, приятель, будем откровенны, – смеясь, возразила девушка. – Признайтесь, вы их заслужили.

– Ну-ну, прекрасная Аньелетта, похоже, от поцелуя барона Жана у вас голова закружилась.

– Вот уж не думала, господин Тибо, что вы станете попрекать меня этим поцелуем. А своего мнения я не изменю: сеньор Жан имел право так поступить.

– Нещадно отлупить меня?

– А зачем вы стали охотиться в его владениях?

– А разве дичь принадлежит не всем – и крестьянам и сеньорам?

– Нет; ведь зверь живет в его лесу, ест его траву, и вы не имеете права бросать рогатину в оленя, что принадлежит его высочеству герцогу Орлеанскому.

– А кто вам сказал, что я бросил рогатину в его оленя? – спросил Тибо, с угрожающим видом придвигаясь к Аньелетте.

– Кто мне сказал? Мои глаза, и уверяю вас, что они не лгут, господин Тибо. Да, я видела, как вы бросали рогатину, когда прятались вот за этим буком.

Уверенность, с которой девушка опровергла его ложь, мгновенно остудила гнев Тибо.

– Ну что ж такого, в конце концов, – сказал он, – если какой-нибудь бедняк один раз хорошо пообедает излишками знатного сеньора! Мадемуазель Аньелетта, неужели вы согласны с судьями, которые готовы повесить человека из-за несчастного кролика? Что же, вы считаете, дичь создана Господом для барона Жана, а не для меня?

– Господин Тибо, вам не повредит, если вы станете исполнять Божью заповедь и не будете желать чужого добра!

– Да вы никак знаете меня, прекрасная Аньелетта, раз называете по имени?

– Конечно. Я встретила вас однажды на празднике в Бурсонне; вас назвали лучшим танцором, и все столпились вокруг вас.

Эта похвала совершенно обезоружила Тибо.

– Да, да, – сказал он. – Теперь и я вспомнил, что видел вас. Да ведь на этом самом празднике в Бурсонне мы с вами танцевали, только вы с тех пор подросли – вот почему я не сразу узнал вас, но теперь узнаю. У вас было розовое платье и хорошенький белый корсаж, а танцы были на молочной ферме. Я хотел поцеловать вас, но вы мне не позволили, сказав, что в танцах целуют только свою визави, а не партнершу.

– У вас отличная память, господин Тибо!

– Знаете ли вы, Аньелетта, что за год – ведь с тех пор год прошел – вы не только выросли, но и похорошели? Здорово это вам удается – делать две вещи сразу!

Девушка покраснела и опустила глаза.

Румянец смущения сделал ее еще очаровательнее.

Тибо принялся внимательно разглядывать ее.

– Есть у вас дружок, Аньелетта? – спросил он не без волнения.

– Нет, господин Тибо. Я не могу, да и не хочу его иметь.

– Почему же? Скверный мальчишка Амур пугает вас?

– Нет; но мне не дружок нужен.

– А кто же?

– Муж.

Тибо сделал движение, которое Аньелетта не заметила или притворилась, что не замечает.

– Да, – повторила она, – муж. У меня старая и больная бабушка, и дружок отвлекал бы меня от забот о ней; напротив, муж – если я найду хорошего парня, который захочет жениться на мне, – поможет мне ухаживать за ней, разделит со мной обязанность, данную мне Господом, – облегчить ее последние дни.

– Но позволит ли вам муж, – спросил Тибо, – любить вашу бабушку больше, чем его, и не будет ли он ревновать, видя вашу нежность к старушке?

– О, нет ни малейшей опасности, – ответила Аньелетта с прелестной улыбкой, – ему достанется так много моей любви, что он не захочет жаловаться; чем ласковее и терпеливее он будет со старушкой, тем сильнее я привяжусь к нему и тем больше буду стараться вести наше маленькое хозяйство. Вы думаете, что я слабая, хрупкая, не верите в мои силы, но я не боюсь работы. Когда сердце велит, можно день и ночь трудиться без устали. Я так буду любить того, кто полюбит бабушку! О, я могу пообещать, что мы все трое – она, мой муж и я – будем очень счастливы.

– Ты хочешь сказать, что вы все трое будете очень бедны, Аньелетта!

– Ну и что? Разве любовь и дружба богатых стоят хоть на обол больше, чем любовь и дружба бедных? Когда я приласкаюсь хорошенько к бабушке, господин Тибо, она сажает меня к себе на колени, обнимает своими бедными дрожащими руками, прижимается к моей щеке своим добрым морщинистым лицом, я чувствую ее слезы умиления и тоже начинаю плакать, господин Тибо, и эти слезы текут так легко, и они так сладки, что ни одна знатная дама, ни одна королева или королевская дочь в самые счастливые свои дни – я уверена в этом – не испытывала подобной радости; а между тем в округе нет никого беднее нас с бабушкой.

Тибо молча слушал, погрузившись в свои честолюбивые мечты.

Но, как это порой с ним случалось, когда он предавался своим грезам, Тибо чувствовал себя подавленным и утратившим вкус к жизни.

Он, кто столько часов провел разглядывая прекрасных и знатных придворных дам его высочества герцога Орлеанского, когда они поднимались и спускались по ступеням; кто ночи напролет смотрел на стрельчатые окна донжона замка Вез, сиявшие в темноте огнями празднеств, – он спрашивал себя: стоит ли то, чего он так домогался – знатная дама и богатое жилище, – стоит ли все это жизни под соломенной кровлей с таким кротким и прекрасным созданием, как Аньелетта.

Правда, эта храбрая маленькая женщина была так мила, что любой граф или барон в округе позавидовал бы ему.

– Ну, к примеру, Аньелетта, – спросил Тибо, – если бы такой человек, как я, предложил бы вам свою руку, вы бы согласились?

Мы говорили, что Тибо был видным парнем: у него были красивые глаза и красивые черные волосы, и из своих странствий он вернулся не простым ремесленником. Впрочем, легко привязываешься к человеку, которому сделаешь добро, – а Аньелетта, вероятно, спасла жизнь Тибо: судя по ударам Маркотта, башмачник умер бы, не дождавшись тридцать шестого удара.

– Да, – ответила она, – если бы он хорошо относился к моей бабушке.

Тибо взял ее за руку.

– Ну, хорошо, Аньелетта, мы постараемся как можно скорее снова вернуться к этому разговору, дитя мое.

– Когда захотите, господин Тибо.

– И вы дадите клятву верно любить меня, если я женюсь на вас, Аньелетта?

– Разве можно любить другого человека, кроме мужа?

– Все равно, мне хотелось бы услышать совсем коротенькую клятву, что-нибудь в таком роде: «Господин Тибо, клянусь вам никогда никого не любить, кроме вас».

– К чему нужна клятва? Честному парню должно быть достаточно обещания честной девушки.

– А на какой день мы назначим свадьбу, Аньелетта? – спросил Тибо, пытаясь обнять девушку за талию.

Но Аньелетта мягко высвободилась.

– Поговорите с бабушкой: решать будет она. А пока помогите мне поднять эту вязанку вереска – уже поздно, а мне надо пройти почти целое льё до Пресьямона.

Тибо помог Аньелетте поднять вязанку, а потом проводил девушку до изгороди Биллемона, откуда видна была колокольня ее деревни.

Перед тем как расстаться, Тибо уговорил Аньелетту подарить ему один поцелуй в залог их будущего блаженства.

Взволнованная этим единственным поцелуем сильнее, чем двумя поцелуями барона, Аньелетта ускорила шаг и почти побежала, хотя вязанка, которую она несла на голове, была слишком тяжела для этого слабого и хрупкого создания.

Тибо некоторое время смотрел вслед Аньелетте, шедшей среди зарослей вереска.

Поддерживая груз, девушка подняла руки, от этого она казалась еще более стройной и гибкой.

Ее тонкая фигурка восхитительно вырисовывалась на фоне голубого неба.

Наконец девушка, почти дойдя до первых домов деревни, скрылась за пригорком и сделалась недоступной восторженному взгляду Тибо.

Молодой человек вздохнул и ненадолго погрузился в размышления.

Но это не был вздох удовлетворения при мысли о том, что прелестное и доброе создание может принадлежать ему.

Нет, он пожелал Аньелетту, потому что девушка была молода и хороша собой, а Тибо имел несчастное свойство желать всего, что принадлежало или могло бы принадлежать другому.

Он поддался очарованию простодушной девушки. Но образ Аньелетты запечатлелся лишь в его голове – не в сердце.

Тибо не способен был любить так, как бедняк должен любить бедную девушку, ничего не ожидая в награду за свою любовь, кроме ответной любви.

Нет, напротив: по мере того как он удалялся от Аньелетты – словно он удалялся от ангела-хранителя, – зависть и честолюбие все сильнее терзали его душу.

Уже совсем стемнело, когда он вернулся домой.