Текст книги "Ожерелье королевы"
Автор книги: Александр Дюма
Жанр: Зарубежные любовные романы, Любовные романы
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 17 (всего у книги 54 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]
Часть вторая
1. Бал в Опере (продолжение)
В тот миг, когда Олива, совершенно потрясенная громким именем, которое только что произнес ее спутник в голубом домино, устраивалась так, чтобы лучше видеть (при этом, следуя неоднократно повторенным наставлениям, она держалась прямо, словно проглотила палку), два других домино, выбравшись из шумной, говорливой группы масок, уединились в проходе вокруг кресел партера, где не было ни одной банкетки.
То было нечто вроде пустынного островка, на который время от времени накатывали группы прогуливающихся, оттесненных из центра зала на его периферию.
– Графиня, обопритесь на эту перегородку, – тихо произнес голос, произведший такое впечатление на голубое домино.
И почти в ту же секунду высокий мужчина в оранжевом домино, чьи дерзкие манеры выдавали скорее человека, состоящего на чьей-нибудь службе, чем галантного придворного, прорезал толпу и, подойдя к голубому домино, доложил:
– Это он.
– Прекрасно, – бросил тот и жестом отпустил оранжевое домино.
После этого он наклонился к Оливе и шепнул ей на ухо:
– Вот теперь, дружочек, мы немножко повеселимся.
– Давно пора, а то вы уже дважды огорчили меня. В первый раз, разлучив с Босиром, который всегда веселил меня, а во второй, напомнив о Жильбере, который столько раз заставлял меня плакать.
– Я стану для вас и Жильбером, и Босиром, – значительно произнесло голубое домино.
Николь вздохнула.
– Поймите только, я вовсе не прошу любить меня, я прошу лишь согласиться на жизнь, которую я создам для вас, иначе говоря, я буду исполнять все ваши фантазии, если иногда и вы будете исполнять мои. И вот одна из них.
– В чем же она состоит?
– Вон то черное домино – немец, мой друг.
– Ах, так!
– Обманщик, он сказал мне, что не пойдет на бал, потому что у него болит голова.
– И вы тоже сказали ему, что не пойдете?
– Совершенно верно.
– С ним женщина?
– Да.
– И кто же она?
– Не знаю. Вы не против, если мы сейчас подойдем к ним? Будем изображать, что вы немка, только не раскрывайте рта, а то по вашему выговору вмиг станет ясно, что вы чистокровная парижанка.
– Хорошо. И вы будете их интриговать?
– О, можете быть уверены. Итак, начнем с того, что вы укажете на них веером.
– Вот так?
– Прекрасно. А теперь говорите мне что-нибудь на ухо.
И то и другое м-ль Олива безропотно исполнила, и притом с легкостью, приведшей в восторг ее спутника.
Черное домино, объект этого маневра, стоял спиной к залу: он беседовал со своей дамой. Она же, чьи глаза сверкали в прорезях маски, заметила жест м-ль Оливы.
– Монсеньор, – шепнула она, – там две маски интересуются нами.
– Не беспокойтесь, графиня. Нас невозможно узнать. И поскольку мы уже на пути к вечной гибели, позвольте мне еще раз повторить вам, что ни у кого в мире не было столь прелестного стана, столь жгучего взгляда. Позвольте мне сказать вам…
– Все, что говорится в маске.
– Нет, графиня, все, что говорится в…
– Не заканчивайте, вы погубите свою душу… И потом, опасность слишком велика: нас услышат соглядатаи.
– Двое соглядатаев! – воскликнул взволнованный кардинал.
– Да, и вот они решились; они подходят к нам.
– Графиня, если они с вами заговорят, измените голос.
К ним действительно подошли Олива и ее спутник в голубом домино, который обратился к кардиналу:
– Маска… – после чего наклонился к уху м-ль Оливы, и она утвердительно кивнула.
– Что тебе нужно? – осведомился кардинал, изменив голос.
– Дама, моя спутница, попросила меня задать тебе несколько вопросов, – ответило голубое домино.
– Задавай, но побыстрее, – бросил г-н де Роган.
– Даже если они будут весьма нескромными, – прибавила тоненьким голосом г-жа де Ламотт.
– Настолько нескромными, – заметило голубое домино, – что ты, любопытная, не поймешь ни слова.
И он вновь склонился к уху м-ль Оливы, которая опять кивнула. Тогда незнакомец на безукоризненном немецком задал кардиналу вопрос:
– Монсеньор, ответьте, вы влюблены в эту женщину, вашу спутницу?
Кардинал вздрогнул.
– Вы сказали «монсеньор»? – осведомился он.
– Да, монсеньор.
– В таком случае вы ошиблись: я не тот, за кого вы меня принимаете.
– Ваше преосвященство, не стоит запираться: это бессмысленно. Я узнал вас, и дама, которую я сопровождаю, велела мне передать, что также узнала вас.
Он наклонился к Оливе и шепнул ей:
– Кивните в знак подтверждения. Делайте то же самое всякий раз, когда я сожму вам руку.
Олива кивнула.
– Вы удивляете меня, – промолвил сбитый с толку кардинал, – кто эта дама, которую вы сопровождаете?
– О монсеньор, я-то думал, что вы уже узнали ее. Она сразу распознала вас. Правда, ревность…
– Ваша спутница ревнует меня? – с некоторым даже высокомерием ответил незнакомец.
– Что он вам сказал? – живо заинтересовалась г-жа де Ламотт, которую страшно раздражало то, что разговор ведется на немецком, то есть совершенно непонятном ей языке.
– Ничего, пустяки.
Г-жа де Ламотт гневно топнула ножкой.
– Сударыня, – обратился кардинал к Оливе, – молю вас, скажите только одно слово, и обещаю, что тотчас узнаю вас.
Г-н де Роган говорил по-немецки, Олива, разумеется, ничего не поняла и склонилась к голубому домино.
– Сударыня, – воскликнул тот, – заклинаю вас, ни слова!
Эта таинственность разожгла любопытство кардинала. Он взмолился:
– Всего одно слово по-немецки! Это ничуть не скомпрометирует вас!
Голубое домино, делавшее вид, будто оно выслушивает распоряжения м-ль Оливы, почти тотчас же сказало:
– Ваше высокопреосвященство, вот подлинные слова моей спутницы: «Тот, чья мысль не бдит ежечасно, чье возражение не заполнено бессменно предметом любви, не любит; он не должен говорить о любви».
Кардинала, похоже, потрясли эти слова. Поза его свидетельствовала о величайшем удивлении, почтительности, восторженной преданности.
– Это невозможно, – пробормотал он по-французски.
– Что невозможно? – жадно поинтересовалась г-жа де Ламотт, понявшая из всего разговора только эти два слова.
– Ничего, сударыня, ничего.
– Монсеньор, мне кажется, что вы принуждаете меня играть дурацкую роль, – произнесла она с досадой.
И г-жа де Ламотт отняла свою руку у кардинала. Но де Роган не только не взял ее снова под руку, но, похоже, даже не заметил этого; он полностью был поглощен немецкой дамой.
– Сударыня, – обратился он к незнакомке, все так же неприступной и недостижимой за стеной из атласа, – то, что сейчас произнес от вашего имени ваш спутник, это… немецкие стихи, которые я читал в одном доме, который, быть может, знаком и вам?
Голубое домино сжало руку м-ль Оливы. Она кивнула. Кардинал вздрогнул.
– И этот дом, – нерешительно произнес он, – называется Шенбрунн[64]64
Венская резиденция австрийских императоров.
[Закрыть].
Олива кивнула.
– Стихи были написаны августейшей рукой золотым стилетом на столе вишневого дерева?
И снова утвердительный кивок.
Кардинал молчал. Он был потрясен. Он пошатнулся и протянул руку в поисках опоры.
Г-жа де Ламотт, стоя в двух шагах от него, с интересом наблюдала, чем кончится эта странная сцена.
Рука кардинала встретила руку голубого домино.
– А вот продолжение, – сказал принц де Роган. – «Но тот, кто всюду видит предмет любви, кто узнает его в цветке, в благоухании, за непроницаемым покровом, может молчать: голос его звучит в сердце, и для счастья ему достаточно, что другое сердце слышит его».
– О, да тут никак по-немецки говорят, – раздался молодой, звонкий голос из группы, приблизившейся к кардиналу.
– Давайте послушаем. Маршал, вы понимаете по-немецки?
– Нет, ваше высочество.
– А вы, Шарни?
– Понимаю, ваше высочество.
– Граф дАртуа! – воскликнула Олива, прижимаясь к голубому домино, поскольку на нее довольно бесцеремонно напирали четыре маски.
В этот миг в оркестре загремели фанфары, и пыль с паркета, и пудра с париков взметнулись радужными облаками к горящим люстрам, чей свет золотил этот туман, пахнущий амброй и розой.
В общей суматохе кто-то из масок задел голубое домино.
– Осторожней, господа, – властно произнесло оно.
– Сударь, – ответил ему замаскированный принц, – вы же видите, нас толкают. Просим прощения, сударыни.
– Идемте отсюда, ваше высокопреосвященство, – шепнула г-жа де Ламотт.
И вдруг чья-то невидимая рука сдернула капюшон с головы м-ль Оливы, развязанная маска упала, и в полумраке, создаваемом тенью первого яруса, нависающего над партером, на миг явилось ее лицо.
Голубое домино вскрикнуло – преувеличенно встревоженно, Олива – испуганно.
И как бы в ответ этому двойному вскрику раздались четыре удивленных возгласа.
Кардинал чуть было не лишился чувств. Если бы он сейчас упал, то, вне всяких сомнений, упал бы на колени.
Толпа масок, движущихся по кругу, отделила графа дАртуа от кардинала и г-жи де Ламотт.
Голубое домино, которое молниеносно надело на м-ль Оливу капюшон и вновь завязало ее маску, подошло к кардиналу и сжало ему руку.
– Сударь, – сказало оно, – произошло непоправимое несчастье. Теперь честь этой дамы в ваших руках.
– О сударь, сударь… – бормотал, склонившись в поклоне, принц Луи де Роган.
Дрожащей рукой он поднес платок ко лбу и утер обильный пот.
– Идемте, – бросило голубое домино Оливе.
И они исчезли.
«Теперь-то я знаю, – подумала г-жа де Ламотт, – что кардинал счел невозможным. Он принял эту женщину за королеву, и вот какое впечатление произвело на него их сходство. Ну что же, запомним и это».
– Графиня, не желаете ли покинуть бал? – слабым голосом обратился к ней г-н де Роган.
– Как вам будет угодно, монсеньор, – спокойно ответила г-жа де Ламотт.
– Мне кажется, тут не слишком интересно. А вам?
– Вы правы. Я тоже не вижу тут большого интереса.
И они с трудом принялись пробивать себе дорогу через беседующих масок. Кардинал, отличавшийся высоким ростом, жадно смотрел, не мелькнет ли где-нибудь исчезнувшее видение.
Но куда он ни бросал взгляд, перед его глазами в светящихся испарениях кружились синие, красные, желтые, зеленые и серые домино, и цвета их сливались, как цвета в призме. Издали бедному прелату все казалось голубым, но вблизи оказывалось совсем другого цвета.
Так они добрались до ожидавшей их кареты.
Карета катилась уже минут пять, но кардинал ни разу не обратился к спутнице.
2. Сафо
Г-жа де Ламотт, отнюдь не пребывавшая в подобном самозабвении, вырвала прелата из мечтательности.
– Куда едет карета? – поинтересовалась она.
– Не бойтесь, графиня, – отвечал кардинал, – вы уехали из своего дома, и карета привезет вас к себе домой.
– Домой? В предместье?
– Да, графиня. В маленький домик, достойный принять такое очарование.
Произнеся это, принц двумя руками взял руку Жанны и запечатлел на ней галантный поцелуй.
Карета остановилась перед домиком, которому предстояло попытаться вместить такое очарование.
Жанна легко выпорхнула из кареты, кардинал собирался последовать ее примеру.
– Не стоит, ваше высокопреосвященство, – полушепотом сказала ему Жанна, этот демон в женском обличье.
– Как, графиня! Не стоит провести с вами несколько часов?
– Пора спать, ваше высокопреосвященство, – заметила Жанна.
– Весьма надеюсь, графиня, что у вас в доме окажется несколько спален.
– Для меня, да, но для вас…
– Для меня – нет?
– Пока еще нет, – ответила она таким милым и обнадеживающим тоном, что, право, отказ стоил обещания.
– Ну что ж, прощайте, – промолвил кардинал, до такой степени уязвленный игрой, которую с ним вели, что даже забыл о том, что произошло на балу.
– До свидания, ваше высокопреосвященство.
«Нет, право, такая она мне даже больше нравится», – решил кардинал, уже катя в карете.
Жанна одна вступила в свой новый дом.
Шестеро лакеев, которых разбудил молоток скорохода, постучавшего в дверь, выстроились в вестибюле.
Жанна обвела их взглядом, в котором сквозило холодное превосходство, какое богатство дает не всякому богачу.
– А где горничные? – осведомилась она.
Один из лакеев выступил вперед и почтительно доложил:
– Обе горничные ждут вас в спальне.
– Позовите их.
Лакей повиновался. Через несколько минут горничные были в вестибюле.
– Где вы обыкновенно спите? – поинтересовалась у них Жанна.
– Пока у нас еще нет определенного места, – ответила та, что постарше. – Мы будем спать, где скажете вы.
– Где ключи от дома?
– Вот они.
– Отлично. Эту ночь вам придется спать вне дома.
Горничные изумленно уставились на свою госпожу.
– У вас есть жилье в городе?
– Разумеется, сударыня. Правда, сейчас уже поздновато, но если сударыня хочет побыть одна…
– Эти господа будут вас сопровождать, – добавила госпожа, отпуская тем самым и шестерых слуг, обрадовавшихся ничуть не меньше, чем горничные.
– А… когда нам возвратиться? – робко спросил один из них.
– Завтра в полдень.
Шестеро лакеев и обе горничные переглянулись, после чего, подчиняясь приказу, направились к дверям под повелительным взглядом Жанны.
Жанна проводила их, а когда они вышли, прежде чем закрыть дверь, спросила:
– Кто-нибудь еще есть в доме?
– Господи, сударыня, да никого больше нет. Но это же невозможно – оставаться вам совершенно одной. Пусть хоть одна из горничных дежурит в людской или в службах, неважно где, но пусть она будет в доме.
– Мне никто не нужен.
– А вдруг вспыхнет пожар или вам станет худо?
– Спокойной ночи, ступайте.
Жанна вытащила кошелек и сказала:
– А это вам в знак того, что вы поступили ко мне на службу.
Единственным ответом, последним словом слуг был радостный ропот, свидетельствующий о благодарности всей честной компании. Кланяясь чуть не до земли, они удалились.
Стоя у дверей, Жанна слушала: слуги наперебой восклицали, что им повезло заполучить такую небывалую хозяйку.
Когда их голоса и звуки шагов замерли вдалеке, Жанна задвинула засовы и торжествующе воскликнула:
– Одна! Одна у себя в доме!
Она взяла канделябр о трех свечах, зажгла их от свечки, горевшей в вестибюле, заперла на засов массивную дверь передней.
И тут началась немая и весьма своеобразная сцена, вызвавшая бы живой интерес у тех ночных соглядатаев, которых воображение поэтов выпускает парить над городами и дворцами.
Жанна осматривала свои владения. Обходя комнату за комнатой, она восхищалась домом, обретавшим в ее глазах безмерную ценность, по мере того как любопытство зрителя сменялось чувством собственника.
На первом этаже, где все окна были завешены, а стены отделаны деревянными панелями, находились ванная комната, службы, столовые, три гостиные и два кабинета для приема посетителей.
Обстановка этих просторных комнат была не такой богатой, как у Гимар[65]65
Гимар, Мари Мадлен (1743–1816) – знаменитая танцовщица Парижской Оперы.
[Закрыть], или кокетливой, как у друзей г-на де Субиза[66]66
Субиз, Шарль де Роган принц де (1715–1787) – маршал Франции, ловкий царедворец, но посредственный военачальник.
[Закрыть], но в ней ощущалось вельможное великолепие, да и была она не новая. Дом понравился бы Жанне гораздо меньше, если бы оказалось, что он только что меблирован специально для нее.
Эти старинные сокровища, презираемые гоняющимися за модой дамами, чудесная резная мебель черного дерева, люстры с хрустальными подвесками, позолоченными ветвями и розовыми свечами на них, из недр которых вырастали пламенные, сверкающие лилии, готические часы, шедевры резчиков и эмальеров, ширмы с вышитыми на них фигурами китайцев, огромные японские вазы, медальоны над дверями с гризайлями[67]67
Гризайль – живопись серой краской в разных тонах, имитирующая лепку.
[Закрыть] и цветной росписью Буше или Ватто[68]68
Буше, Франсуа (1703–1770), Ватто, Антуан (1684–1721) – французские художники, представители рококо.
[Закрыть] – все вызывало у новой владелицы неописуемый восторг.
На каминной полке два позолоченных тритона поднимали снопы коралловых ветвей, с которых, словно плоды, свисали всевозможные чудеса ювелирного искусства той эпохи. Немножко дальше на столике золоченого дерева с беломраморной столешницей громадный слон из глазурованного серо-зеленого фарфора с сапфировыми подвесками в ушах нес на спине башню, нагруженную флакончиками с духами и прочими благовониями.
Журналы мод, украшенные позолотой и цветными картинками, блистали на этажерках розового дерева, расписанных по углам золотыми арабесками.
В небольшой гостиной, выдержанной в серо-золотых тонах, вся мебель была обита гобеленами, шедеврами трудолюбия, которые при покупке на самой мануфактуре обошлись в сто тысяч ливров, а каждая панель в ней представляла собой продолговатый холст, принадлежащий кисти Верне или Грёза[69]69
Верне, Клод Жозеф (1714–1789) – французский художник. Мари-Грёз, Жак Батист (1725–1805) – французский живописец сентиментального направления.
[Закрыть]. В рабочем кабинете висели лучшие портреты Шардена[70]70
Шарден, Жак Батист Симеон (1699–1779) – французский живописец, писавший натюрморты, портреты, жанровые сцены.
[Закрыть] и стояла изящнейшая керамика Клодиона[71]71
Клодион, настоящее имя Клод Мишель (1738–1814) – французский скульптор.
[Закрыть].
Да, должно признать, все здесь свидетельствовало не о спешке богатого выскочки, торопящегося удовлетворить свою фантазию либо фантазию любовницы, но о терпеливом труде людей, обладающих богатством уже в течение нескольких столетий, которые к сокровищам, доставшимся от родителей, прибавляют сокровища, предназначенные остаться детям.
Первым делом Жанна осмотрела весь дом, пересчитала комнаты, после этого пришел черед заняться деталями.
Поскольку домино стесняло ее, а корсет на китовом усе сдавливал тело, она зашла в спальню, быстро разделась и накинула шелковый пеньюар, подбитый ватой, очаровательное одеяние, которому наши матери, не слишком щепетильные, когда им случалось именовать разные полезные вещи, дали такое название, которое мы не решаемся воспроизвести на письме.
Трепещущая, полунагая под атласом, ласкавшим ей грудь и стан, она, бесстрашно ступая по лестнице изящными мускулистыми ножками, обрисовывавшимися в складках короткого наряда, поднялась на верхний этаж, держа в руке канделябр с горящими свечами.
Освоившаяся с одиночеством, уверенная, что ей не приходится опасаться даже взгляда лакея, она перепархивала из комнаты в комнату, ничуть не беспокоясь, что сквозняки, гулявшие из двери в дверь и распахивавшие пеньюар из тонкого шелка, не менее десяти раз за десять минут обнажили ее прелестное колено. А когда, открывая шкаф, она подняла руку и пеньюар соскользнул, явив белоснежную округлость плеча вплоть до подмышки, которую залил красноватый отсвет огня, знакомый нам по полотнам Рубенса, все незримые духи, прячущиеся под обоями, укрывающиеся за живописными панно, несомненно, возликовали, оттого что получили во владение такую очаровательную хозяйку, которая в свой черед была уверена, что владеет ими.
Но вот, все обежав, она возвратилась в спальню, обтянутую голубым атласом с вышитыми на нем громадными и какими-то химерическими цветами.
Жанна все осмотрела, все сосчитала, все обласкала взглядом и рукой, и теперь ей остался единственный предмет восхищения – она сама.
Она поставила шандал на столик севрского фарфора с золотым бордюром, и вдруг взор ее остановился на мраморном Эндимионе[72]72
Эндимион (миф.) – прекрасный пастух, возлюбленный Селены, иначе Фебы, богини луны, которая упросила Зевса погрузить его в вечный сон, чтобы сохранить его красоту.
[Закрыть], изысканной и чувственной скульптуре Бушардона[73]73
Бушардон, Эдмон (1698–1762) – французский скульптор, автор многих скульптур, установленных в Версале.
[Закрыть], Эндимионе, который, опьянев от любви, откинулся на красно-коричневый порфировый цоколь.
Жанна закрыла дверь спальни, задернула портьеры и плотные шторы на окнах, вновь повернулась к статуе и жадно воззрилась на этого возлюбленного Фебы, которая, подарив ему последний поцелуй, возвратилась на небеса.
Угли, наполнявшие теплом комнату, где жило все, кроме наслаждения, горели красноватым светом.
Жанна чувствовала, как ступни ее утопают в ласковом, пушистом, высоком ворсе ковра; ноги у нее обмякли и подгибались, томление, но не томление усталости или сонливости, теснило грудь и тяжелило веки, словно прикосновение возлюбленного, а жар, но не тот, что шел от камина, плыл от ног в тело, гоня по жилам электричество, которое в животных называется наслаждением, а в людях любовью.
И в момент, когда в ней возникло это странное ощущение, Жанна увидела себя в трюмо, стоящем за Эндимионом. Пеньюар соскользнул с ее плеч на ковер. Тончайшая батистовая сорочка, увлекаемая более тяжелым атласом, спустилась до середины белых, округлых рук.
Взгляд отраженных в зеркале черных глаз, сладостно-нежных, горящих желанием, поразил Жанну в самое сердце; она увидела, как она прекрасна, почувствовала себя молодой и пылкой и подумала, что среди всего, что ее окружает, никто, даже сама Феба, не достоин любви больше, чем этот пастух. И она подошла к мраморному изваянию, чтобы посмотреть, не оживет ли Эндимион, не пренебрежет ли богиней ради нее, смертной.
Хмелея от неведомого доселе восторга, она склонила голову на плечо, прижала губы к своей трепещущей плоти и, не отрывая взгляда от глаз, которые манили ее из зеркала, неожиданно почувствовала, как истома смыкает ей веки, испустила глубокий вздох, склонила голову на грудь и вдруг, онемевшая, охваченная сонливостью, упала на постель, и занавеси полога сомкнулись над ней.
Фитиль свечи, плававший в растопленном воске, в последний раз взметнулся язычком пламени, зачадил и погас.
3. Академия г-на де Босира
Босир воспринял совет голубого домино буквально: он направился в то место, которое именовал своей академией.
Достойнейший друг м-ль Оливы, соблазненный чудовищной суммой в два миллиона, испугался, что сотоварищи вообще исключили его, поскольку не сообщили о столь прибыльном замысле.
Он знал, что члены академии не слишком-то терзаются угрызениями совести, и это была одна из причин, вынуждавшая его торопиться; отсутствующие всегда не правы, когда отсутствуют по случайности, и уж совершенно не правы, когда их отсутствием пользуются.
Среди сочленов академии Босир создал себе репутацию страшного человека. В этом не было ничего удивительного и уж вовсе ничего трудного. Босир служил в армии, носил мундир, умел, подбоченившись, положить руку на рукоять шпаги. Он имел привычку при любом слове поперек надвигать шляпу на глаза; все это вгоняло в испуг не слишком храбрых людей, особенно если эти люди боялись, что будут втянуты в дуэльную историю и привлекут к себе любопытство правосудия.
Босир собирался отомстить за проявленное к нему пренебрежение, слегка нагнав страху на собратьев по игорному дому на улице По-де-Фер.
От заставы Сен-Мартен до церкви Св. Сульпиция путь неблизкий, но Босир был богат; он прыгнул в фиакр и пообещал вознице пятьдесят су, то есть посулил целый ливр лишку; ночная такса в ту эпоху была таковой, как нынче дневная.
Лошади бежали во всю прыть и быстро довезли его до места. За неимением шляпы, поскольку он был в домино, Босир притворился разъяренным, а за неимением шпаги скорчил такую злобную гримасу, что любой запоздалый прохожий, увидев ее, перепугался бы насмерть.
Его появление произвело в академии некоторое впечатление.
Там в первом, довольно красивом зале, выдержанном в серых тонах, с люстрой и множеством карточных столов, находилось десятка два игроков, которые попивали пиво и сироп, сдержанно улыбаясь чудовищно нарумяненным женщинам, заглядывавшим в их карты. За главным столом играли в фараон, ставки были ничтожные, оживление соответствовало ставкам.
Когда Босир вошел, комкая капюшон и выпячивая под домино грудь, несколько женщин полунасмешливо, полудразняще захихикали. Г-н Босир был фат, и дамы не обижали его.
Тем не менее он шел вперед, словно ничего не слыша, ничего не видя, и только у самого стола посреди всеобщего молчания дождался реплики, которая позволила ему дать выход дурному настроению.
Один из игроков, старике обличьем сомнительного финансиста, но с достаточно, надо сказать, добродушной физиономией, первым отозвался на появление Босира, что и подстегнуло его.
– Черт побери, шевалье, – бросил этот достойный человек, – вы приехали с бала, а на вас лица нет.
– Да, да! – подтвердили дамы.
– Дорогой шевалье, уж не домино ли вам ударило в голову? – поинтересовался другой игрок.
– Нет, не домино, – сурово ответствовал Босир.
– Разве вы не видите, – заметил банкомет, который только что придвинул к себе двенадцать луидоров, – что шевалье де Босир изменил нам? Он был на балу в Опере, нашел поблизости местечко, где можно перекинуться в карты, и продулся.
Кто засмеялся, кто посочувствовал – в зависимости от характера, дамы же выразили сожаление.
– Вы не смеете говорить, что я изменил друзьям, – парировал Босир. Я не из тех, кто изменяет! Это скорее относится к некоторым моим знакомым.
И он решил подтвердить весомость своих слов грозным жестом, то есть надвинуть шляпу на глаза. К сожалению, под рукой у него оказался не фетр шляпы, а мягкий шелк, который он нелепо распластал на голове, что вместо угрожающего произвело скорее комический эффект.
– Что вы этим хотите сказать, дорогой шевалье? – раздались голоса нескольких компаньонов.
– Я знаю, что хочу сказать, – ответил Босир.
– Но нам этого недостаточно, – заметил старик с добродушным лицом.
– А вот вас, господин финансист, это ни в коей мере не касается, – неловко парировал Босир.
Весьма выразительный взгляд банкомета дал понять Босиру, что его слова неуместны. И впрямь, в подобном обществе не следует проводить явное разделение между теми, кто платит деньги, и теми, кто их прикарманивает.
Босир понял значение этого взгляда, но его уже понесло: фальшивого смельчака остановить куда труднее, чем истинного.
– Я думал, что у меня здесь друзья, – заявил он.
– Да… разумеется… – раздалось несколько голосов.
– Теперь я вижу, что ошибался.
– Но почему?
– А потому, что многие дела здесь ведутся без меня.
Новый выразительный взгляд банкомета, новые протесты всех присутствующих компаньонов.
– Мне достаточно, что я знаю это, – произнес Босир, – и неверные друзья понесут кару.
Он поискал рукоять шпаги, но наткнулся лишь на карман, набитый луидорами, и те выдали себя соблазнительным звоном.
– О! – воскликнула одна из дам. – Господин де Босир сегодня при деньгах!
– Ну что ж, – деланным тоном заметил банкомет, – мне кажется, если он и проигрался, то не дотла, и если изменил своим законным друзьям, то не окончательно. Не желаете ли попонтировать, дорогой шевалье?
– Благодарю, – сухо ответил Босир. – Поскольку каждый хранит то, что у него есть, я поступаю так же.
– Кой черт! Что ты хочешь этим сказать? – шепнул ему на ухо один из игроков.
– Сейчас мы объяснимся.
– Сыграйте же, – продолжал настаивать банкомет.
– Поставьте всего один луидор, – предложила дама, поглаживая Босира по плечу в надежде подобраться поближе к карману.
– Я играю только на миллионы, – дерзостно объявил Босир, – и, по правде сказать, не понимаю, почему здесь в игре идут какие-то жалите луидоры? На миллионы! Да, господа с улицы По-де-Фер, раз уж дело идет о миллионах, хотя этого никто не подозревает, к черту ставки в один луидор! Миллионеры играют на миллионы!
Босир в это время был охвачен таким возбуждением, какое вынуждает человека переступать границы здравого смысла. Его одушевлял хмель, куда более опасный, чем от вина. Вдруг сзади кто-то пнул его по ногам, и достаточно чувствительно, чтобы Босир прервался.
Обернувшись, он узрел широкую смуглую физиономию, чопорную и замкнутую, и два черных глаза, сверкающих, как раскаленные угли.
На гневный жест Босира эта странная личность ответила церемонным поклоном и взглядом, острым, как рапира.
– Португалец! – пробормотал Босир, ошеломленный поклоном, которым его приветствовал человек, только что отвесивший такого тумака.
– Португалец! – загомонили дамы, тут же покинувшие Босира и запорхавшие вокруг нового пришельца.
Надо сказать, этот Португалец был любимчиком дам, которым он под предлогом, что не говорит по-французски, неизменно таскал всевозможные лакомства, заворачивая их иногда в кассовые билеты достоинством в пятьдесят или шестьдесят ливров.
Босир знал, что Португалец является одним из компаньонов. Он неизменно проигрывал завсегдатаям игорного дома. Его недельной ставкой были сто луидоров, и завсегдатаи с завидной регулярностью выигрывали у него эту сотню.
В компании он служил наживкой. Покуда он позволял выщипывать у себя сто золоченых перышек, остальные компаньоны ощипывали одураченных игроков.
Итак, у компаньонов Португалец шел как человек крайне полезный, а у завсегдатаев – как весьма приятный. Босир относился к нему с молчаливым уважением, какое питаешь к неизвестному, хотя туда подмешивалась известная доля недоверия.
И вот, получив от Португальца удар ногой по икрам, Босир решил пока смириться, замолчал и сел.
Португалец тоже сел за игорный стол, выложил двадцать луидоров и после двадцати ставок – а во времени его сопротивление заняло всего четверть часа – был избавлен от этих двадцати луидоров шестью алчущими понтерами, которые даже перестали обращать внимание на то, что банкомет и его подручные, постукивая ногтями по столу, подают друг другу сигналы.
Часы пробили три ночи, Босир допил стакан пива.
Вошли два лакея, банкомет сбросил лежащие возле него деньги в потайной ящик стола, поскольку устав сообщества нес отпечаток столь высокого доверия сочленов друг к другу, что категорически запрещал одному из них распоряжаться всеми фондами компании.
Поэтому в конце заседания полагалось сбрасывать деньги через маленькую прорезь в потайной ящик стола, а в постскриптуме к этому пункту устава добавлялось, что банкомету запрещается носить длинные манжеты, а также что он не должен иметь при себе деньги.
Это означало, что ему не дозволяется прибрать в рукава десятка два луидоров из выигрыша и что сообщество оставляет за собой право обыскать его, дабы изъять золото, ежели он сумеет переправить таковое себе в карманы.
Лакеи принесли членам кружка плащи, накидки и шпаги; некоторые из удачливых игроков предложили руку дамам, неудачливые усаживались в портшезы, бывшие еще в моде в этих тихих кварталах, и в игорном зале настала ночь.
Босир тоже сделал вид, что запахивается в домино, словно собираясь совершить путешествие в вечность, однако не стал спускаться со второго этажа, и дверь закрылась; когда же фиакры, портшезы и пешеходы растаяли в темноте, он возвратился в зал, где собрались все двенадцать компаньонов.
– Теперь мы можем объясниться, – заявил Босир.
– Зажгите свою лампу и не кричите так, – холодно объявил ему, причем на неплохом французском языке, Португалец, зажигая одну из свечей, стоящих на столе.
Босир что-то пробормотал, но никто не обратил на это внимания; Португалец уселся на место банкомета, остальные компаньоны проверили, плотно ли закрыты ставни, занавески, двери, и тоже спокойно уселись, положив локти на стол; на всех лицах читалось жадное любопытство.
– Я должен кое-что сообщить, – начал Португалец. – К счастью, я вовремя прибыл, а то у господина де Босира слишком чесался язык.
Босир с трудом сдержал вопль негодования.
– Тихо, успокойтесь, – продолжал Португалец. – Не нужно лишних слов. Вы и так уже наговорили предостаточно, и это было более чем неосторожно. Ну хорошо, вы узнали о моем плане. Вы человек умный, смогли догадаться, но мне кажется, что тщеславие никогда не должно перевешивать интересы дела.
– Я не понимаю вас, – бросил Босир.
– Мы тоже не понимаем, – загудело почтенное собрание.
– Все очень просто. Господин де Босир хотел доказать, что первый набрел на это дело.
– Какое дело? – опять зашумели собравшиеся.
– Дело, стоящее два миллиона! – с пафосом воскликнул Босир.
– Два миллиона! – ахнули присутствующие.
– Ну, во-первых, вы преувеличиваете, – поспешил вступить Португалец. – Столько оно не принесет. И я это вам сейчас докажу.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
