Текст книги "Эрос невозможного. История психоанализа в России"

Может быть, стоит обратить к России сказанные по другому поводу слова Тютчева, от которых наверняка отталкивался Блок:

 
Природа – сфинкс. И тем она верней
Своим искусом губит человека,
Что, может статься, никакой от века
Загадки нет и не было у ней.
 

Конечно, и в этой трактовке есть все те же русские неясность, диалектика, амбивалентность. Чем, каким искусом и обманом привлекает и губит русский сфинкс, у которого нет загадки? Например, чем в таком случае русские интересовали Фрейда? И все же конец нашего столетия, столь отличный от его начала, подсказывает именно такую трактовку «русской идеи». Если мы с ней соглашаемся, тогда остается еще одно, более прагматическое, объяснение «тяготения» Фрейда к русскому «элементу». Сложные и неправдоподобные конструкции легче воспринимаются – в частности, и самим их автором – на экзотической почве, тем более на такой, которая подготовлена стереотипами. «Русский материал» для Фрейда представлял определенную ценность и давал некоторые преимущества. История Панкеева писалась в большой степени как решающий аргумент против той критики, которой подвергли теорию «первичной сцены» аналитики, отказывавшиеся верить в допущения Фрейда. Локализация действия в экзотической стране, о которой мало что известно и потому все кажется возможным, не раз помогала радикально мыслящим интеллектуалам придавать повествованию некую степень правдоподобия. Так, – беря нарочито далекие примеры, – русские романтики отправляли своих героев к цыганам или на Кавказ; Монтескье изображал свои идеи осуществленными в Персии; Ницше примерно туда же поместил своего сверхчеловека; Богданову пришлось отправить свой социальный идеал дальше, на Марс; а Леви-Стросс находил свои идеи среди диких индейцев. Фрейда интересовали не социальные утопии, а психологические теории и конкретные человеческие судьбы, которые могли бы их подтвердить; но функции экзотического материала оставались теми же. Экзотика требовалась тогда, когда развитие идеи грозило выйти за пределы правдоподобия.

Воспоминания о психоанализе

Впоследствии Человек-волк станет знаменитостью. Все больше психоаналитиков Старого и особенно Нового Света будет искать встреч с ним, доступным для общения пациентом самого Фрейда. Две части его воспоминаний выйдут под одной обложкой с фрейдовской «Историей одного детского невроза» и посвященными Сергею статьями двух других психоаналитиков. Под самый конец жизни, в середине 70-х годов, его разыщет венская журналистка, которая после его смерти выпустит книгу, состоящую из интервью с Человеком-волком. Панкеев рассказывает в них то о Фрейде, то о последней своей любовнице. Мы слышим голос человека со странной и изломанной жизнью, но в его культурном мире нет ничего особенного: прожив бóльшую часть своей длинной жизни в эмиграции, он рассказывает молодой и любопытной жительнице Вены о Керенском и Ленине, об Обломове и Ставрогине, о Пастернаке и Солженицыне. Некоторые из его рассуждений интересны сами по себе: например, он отмечает сходство между уходом из дома и смертью Толстого и сходными обстоятельствами бегства и смерти Верховенского из «Бесов»… Но нас, конечно, интересует другое – как оценивал Панкеев в конце своей жизни то влияние, которое имел на него психоанализ.

В общем, он был скептичен. «Что нехорошо в психоанализе, это то, что человек начинает жить в соответствии с указаниями другого человека. Я бы сказал, что психоанализ ослабляет эго. Он может, вероятно, освободить ид, но эго страдает, потому что подчиняется авторитету»⁴⁶. В другом месте он формулирует свое недовольство иначе. Психоаналитики «всегда одинаковы. Они делают только то, что открыл Фрейд. Те же принципы и методы, и ничего сверх этого. Я читал о Ленине, что его успех был основан на том, что он всегда шел в ногу со временем. Например, он говорил: «Вся власть Советам». А через два месяца он говорил: «Это больше не важно, времена изменились. Мы ничего не достигнем, если будем придерживаться старых принципов». А психоаналитики всегда делают одно и то же без всякого прогресса. Сегодня я более критичен к психоанализу»⁴⁷. Все это было бы только забавно, если бы звучало не из уст человека, проведшего столько времени с самим Фрейдом, – человека, которого Фрейд называл в шутку «кусок психоанализа» и в излечении которого он, кажется, не сомневался. Сам Панкеев выделял два фактора, которые считал для себя полезными: позитивное отношение Фрейда к Терезе и сразу сформировавшийся отцовский перенос – его чувство к Фрейду, подобное его чувству к своему отцу.

Из воспоминаний Панкеева мы узнаем, что первым вопросом, с которым он обратился к Фрейду, был вопрос о Терезе: жениться или не жениться? «Если бы профессор Фрейд, как другие доктора, к которым я обращался, ответил „нет“, я бы с ним не остался». Но Фрейд ответил иначе: возможно, да, но мы рассмотрим это через несколько месяцев, когда закончим анализ. Анализ закончился, как мы уже знаем, через четыре года. Все это время Сергей переписывался и периодически встречался с Терезой. «Я поженился бы на ней тотчас, если бы это не шло против правил профессора Фрейда»⁴⁸. В конце концов профессор сделал необычный шаг – согласился повидать Терезу, которая ему понравилась. Много позже, в 1970 году, Панкеев будет считать, что именно в этом обещанном и напряженно ожидаемом разрешении содержался основной фактор, благодаря которому лечение было успешным.

В отличие от Терезы, отец Сергея и обсуждение его отношений с отцом были, вероятно, в центре внимания и самого Фрейда. Панкеев несколько раз повторяет в своих воспоминаниях слова Фрейда, которые действительно невозможно забыть: «Вам повезло, что ваш отец умер. В противном случае у вас не было бы шанса выздороветь»⁴⁹. Панкеев понимал Фрейда довольно плоско: «Он имел в виду, что если бы мой отец не умер, мне не удалось бы образовать перенос». Перенос был интенсивным, и русскому пациенту пришлось испытать на себе и благотворные, и отрицательные стороны этого открытого психоанализом явления. До конца своей жизни он испытывал глубокую благодарность к Фрейду и одновременно винил его во многих своих бедах.

От анализа до анализа

Близился к концу обусловленный Фрейдом срок окончания четырехлетнего анализа. Пациент стал продуктивен в воспоминаниях своих травм раннего детства. Аналитик познакомился с любовницей пациента и благословил их брак. Они были довольны друг другом.

Последний сеанс пришелся на 29 июня 1914 года. Накануне в Сараеве были убиты австрийский наследный принц Фердинанд и его жена. Прощаясь с пациентом, Фрейд заметил, что если бы Фердинанд пришел к власти, Австрию ждала бы война с Россией⁵⁰. Все произошло, как известно, ровно наоборот. Возможности понимания даже у очень умных людей ограниченны.

В кратком послесловии к «Из истории одного детского невроза» Фрейд писал о завершении анализа Сергея: «Я расстался с ним, считая его излеченным, за несколько недель до начала Великой войны 1914 года; я не видел его до тех пор, пока превратности войны не предоставили Центрально-Европейским державам доступ к Южной России»⁵¹.

Война началась через несколько часов после того, как Сергей пересек русскую границу. Тереза Келлер со своей дочерью Эльзой пока оставалась в Мюнхене. Когда Панкеев вернулся домой, мать его заказала службу в честь успешного излечения сына. Одесский батюшка пропел здравицу во славу Сергея и его врача – «Сигизмунда». Между тем жениха и невесту разделила линия фронта. Молодой Панкеев не был мобилизован как единственный сын в семье. В своем одесском поместье он чувствовал себя отлично. Несмотря на сопротивление матери, начались хлопоты по предоставлению российской визы Терезе, гражданке враждебного государства. Сергей преуспел и в этом. Тереза приехала через Румынию, оставив дочь в Мюнхене. Они поженились. В это же время Сергей сумел экстерном сдать выпускные экзамены на юридическом факультете Одесского университета. Все шло нормально, если не считать конфликтов между Терезой и ее новой свекровью.

В 1918 году в Одессу вошли германо-австрийские войска. Украина была объявлена гетманской республикой. Дочь Эльза заболевает туберкулезом, и Терезе необходимо срочно ехать к ней. В сентябре она получает визу и уезжает через Киев. В ноябре союз Центральных держав терпит поражение. Одессу занимают англичане, французы и поляки. Рубль катастрофически обесценивается. Сгорает одесское отделение Российского банка, в котором Панкеевы хранили свой капитал. Остатки денег уходят на получение нужных документов и отъезд. 29 мая 1918 года Фрейд пишет Лу Андреас-Саломе, что ему с оказией (продолжалась война!) пришло письмо из Одессы. «Молодой человек, которого я отправил домой 14 июля 1914 года исцеленным, не зная, что всего две недели спустя он станет моим врагом и сможет убить моего старшего сына», просил о новой встрече. Не делясь с Лу своими мотивами, Фрейд «от лица Ваших шестерых старших братьев, которые всегда были добры к Вам», просит ее приехать в Вену, чтобы заняться его старым пациентом⁵². Лу, однако, не приехала.

Подобная ситуация, когда аналитик воспринимает пациента в контексте острой личной (а в данном случае и значимой для него политической) ситуации, проецируя на него свой страх без реальных к тому оснований, является неклассическим, но характерным случаем контрпереноса. Естественно, он должен был иметь некое терапевтическое значение. Фрейд, однако, никогда более не упоминал о своих переживаниях, в которых «исцеленный» им русский пациент оказался зловеще связанным с его сыном, сражавшимся на фронте. Правда, в одной метафоре из «Из истории одного детского невроза» трудный и медленный анализ Панкеева уподобляется наступлению армии, тратящей недели и месяцы, чтобы преодолеть расстояние, которое в мирное время можно проехать за несколько часов, а враждебная армия только что прошла его за несколько дней⁵³. В том, что мы знаем об этом случае, непроанализированные чувства самого Фрейда проявились только в последовательных попытках отослать пациента к другому аналитику. В этом контексте любопытно еще, что эти попытки были адресованы, во-первых, женщинам, то есть существам невоеннообязанным и, во-вторых, по национальности принадлежавшим к «враждебным» державам: к русской Лу Андреас-Саломе и американке Рут Мак Брунсвик.

В апреле 1919 года Панкеев добирается до Вены. Фрейд дарит ему том с работой «Из истории одного детского невроза» и дружеской надписью. Он обнаруживает у Панкеева «маленький остаток непроанализированного материала» и сам продолжает лечение. На этот раз оно продолжается с сентября 1919 до Пасхи 1920 года. Теперь уже Фрейду время от времени приходится давать деньги своему пациенту. Потом Сергею удается найти работу скромным клерком в страховой кампании, где ему предстояло работать до австрийской пенсии.

Поводом для нового анализа были некие проблемы с пищеварением. Сам Сергей объяснял их неудачным лечением, которое он получил в Одессе от доктора Дрознеса, пользовавшего его в военное время ветеринарными средствами. Фрейд понимал эти симптомы иначе: «…он приехал в Вену и сообщил, что сразу после окончания лечения он был захвачен страстным желанием освободиться от моего влияния. После нескольких месяцев работы тот элемент переноса, который не был до сих пор преодолен, был успешно проработан. После этого пациент чувствовал себя нормально и его поведение не имело каких-либо особенностей, несмотря на то что война лишила его дома, собственности и всех семейных отношений. Возможно, что именно это несчастье, удовлетворив его чувство вины, внесло свой вклад в укрепление его выздоровления»⁵⁴.

Позднее Панкеев будет считать, что если бы тогда, когда Одесса была занята англичанами, он съездил домой, то мог бы спасти остатки своего состояния. Фрейд не отпускал его, объясняя его желание ехать домой невротическим сопротивлением. Когда же, с точки зрения Фрейда, проблемы Сергея с трансфером и перистальтикой были решены, в Одессе были уже красные. В 1926 году полунищий Панкеев вновь – в третий раз – обращается к Фрейду с ипохондрическими жалобами, граничащими с паранойяльным бредом. После небольшой операции в носовой полости он почувствовал, что его носу грозит опасность разрушения – шрамы, трещины или что-то в этом роде. Дерматологи были бессильны – никаких проблем у пациента найти не удалось.

На этот раз Фрейд все же переправляет его к коллеге – жившей в то время в Вене Рут Мак Брунсвик. Трудно сказать, что сыграло в этом решении бóльшую роль – контрперенос и связанное с ним чувство вины, разочарование Фрейда в столь успешном терапевтическом случае, к тому же уже опубликованном, его занятость другими пациентами или финансовые трудности. Семидесятилетний профессор как раз в 1926 году сократил количество своих пациентов с шести до пяти, одновременно повысив плату с 20 до 25 долларов за сеанс. С другой стороны, Панкеев вспоминает, что Фрейд требовал от своих последователей принимать хотя бы одного пациента бесплатно. Брунсвик, видимо, принимала его именно на этих основаниях. Что касается Фрейда, то он, сам немало пострадавший от послевоенной инфляции австрийской кроны, много лет подряд помогал своему бывшему пациенту, передавая ему несколько фунтов или долларов, заработанных им у иностранных пациентов. Пол Роазен полагает, что в этом могло проявляться испытываемое Фрейдом чувство вины за потерю Панкеевым его состояния.

Анализ у Брунсвик продолжался пять месяцев. Она не сомневалась в диагнозе: ипохондрический бред преследования. Надо сказать, что ее клинический отчет об этом случае содержит меньше уважения к пациенту, чем «Из истории одного детского невроза» Фрейда. Она сама признается в том, что первое время ей с трудом верилось, что перед нею описанный Фрейдом умный и честный Человек-волк. Она видела психотика, основными чертами которого считала лицемерие, нарциссизм и скупость. Что это – изменение личности или иллюзии контрпереноса? Роазен, подробно рассматривавший клиническую историю самой Брунсвик, склоняется к последнему: Брунсвик, которая сама долгое время была пациенткой Фрейда, рассматривала бывшего его фаворита как своего соперника⁵⁵. Сам Панкеев вспоминал, что он был так возмущен диагнозом паранойи, а также тем, что на этот раз его лечил не сам Фрейд, что предпочел вылечиться как можно быстрее. М. Гардинер, психоаналитик, периодически встречавшаяся с Панкеевым и помогавшая ему на протяжении десятилетий, познакомилась с ним в 1927 году: он давал ей уроки русского языка. Она характеризует его как отличного собеседника, производившего впечатление здорового и вполне упорядоченного человека.

Загадка Терезы Келлер

Тереза гордилась своими испанскими корнями. В России 1914 года, среди антинемецких настроений, ей, не знавшей ни русского, ни французского, было тяжело: выручало, как вспоминал Панкеев, только то, что она была совсем не похожа на немку, а похожа на испанку или итальянку. Фрейд считал ее красивой и даже сказал, что она «настоящая царица».

После возвращения из России и смерти дочери Тереза изменилась. У нее появились странности, она стала скуповата и нелюдима. Сергей так и не узнал, на сколько лет она была старше его: документы она потеряла еще перед приездом в Россию. Она жаловалась, что быстро стареет, хотя для Панкеева она оставалась привлекательной. Впрочем, он постоянно изменял ей. После аншлюса 1938 года, когда немецкие нацисты силой присоединили Австрию, венцы реагировали по-разному. Хуже всех было евреям. Меньшинству удалось эмигрировать; среди остальных шла эпидемия самоубийств. Панкеев был под подозрением. К нему заявился наци и стал расспрашивать о его жизни, семье… Сергей показал ему фотографию своего отца. Тот сказал, что теперь он спокоен – отец Сергея выглядит словно царь, и признался, что приходил выяснить, не еврей ли этот русский эмигрант. Со своей стороны, Панкеев предложил жене запросить из ее родного Вюрцбурга документы, свидетельствующие о ее арийском происхождении. Тереза ответила «странным взглядом», который он запомнил навсегда.

В эти дни Тереза предложила Сергею вместе покончить с собой. «Ты с ума сошла, – ответил он ей. – Мы не евреи». 31 марта 1938 года Сергей Панкеев нашел свою жену дома мертвой. Она отравилась газом.

Почему-то ни Панкеев, ни работавшие с ним аналитики, ни историки так и не высказали довольно очевидного предположения: Тереза Келлер была еврейкой. Она скрывала это всю жизнь, и неспроста. Именно это, вероятно, было одной из причин того, что мать Сергея или, например, Крепелин были настроены в такой крайней степени против их брака, считая его мезальянсом. Это было и причиной легенды об испанском ее происхождении, которую она сумела внушить романтичному Сергею (который даже в своих мемуарах описывает любовь к Терезе в главе под названием «Испанские замки»). Конечно, еврейство Терезы, а не желание сохранить красивую испанскую легенду было причиной «странного взгляда», когда даже муж стал справляться о ее происхождении. Год спустя после ее самоубийства Сергей, движимый, как всегда бывало с ним после потерь, своим неосознанным горем, разыскал в Мюнхене брата Терезы. «Ваша бабушка была испанкой?» – зачем-то спросил он. «Никогда, – ответил тот и добавил: – Но у бабушки была любовь с одним баварским дворянином»⁵⁶.

Психоз и реальность

И этот удар Панкеев пережил с помощью психоаналитиков. Он бежит к Гардинер, та отправляет его, добыв ему нансеновский паспорт, из оккупированной Вены в Лондон к Рут Брунсвик. Следуют новые часы и месяцы анализа, во время которых он без конца спрашивает: «Почему это случилось со мной?» Потом Панкеев возвращается в Вену. До своей смерти в 1979 году он ведет тихую и по видимости здоровую жизнь венского клерка, а потом пенсионера, периодически увязая в тягостных отношениях с женщинами. Какие-то деньги он зарабатывает мемуарами, а также своими этюдами, продавая их через Американское психоаналитическое общество как «тот самый» знаменитый пациент Фрейда.

Единственный рецидив его предполагаемой «паранойи» настиг его летом 1951 года. Панкеев забредает с этюдником в советскую оккупационную зону Вены. Советские солдаты его арестовывают и сажают в камеру. Следуют многочасовые допросы, на которых его обвиняют в том, что он зарисовал военный объект и вообще является белоэмигрантом, предателем Родины. Он пытается оправдаться женой-немкой и чувствует бессмысленность любых оправданий. Подобно миллионам своих вполне нормальных соотечественников, оказавшихся в сходных обстоятельствах, он тщетно борется с парализующим чувством вины и страха. На четвертый день его освобождают, обязав ровно через три недели явиться со всеми его рисунками. У него начинается психоз, «как тогда, когда я ходил к доктору Брунсвик, но только тогда я чувствовал физический порок, а теперь моральный».

Понимая, что он может никогда не вернуться домой, ровно на 21-й день Панкеев является в советскую зону. Того офицера, который допрашивал его, нет в штабе, а больше Панкеев никому не нужен. Когда он рассказывал об этом Гардинер, то закончил вопросом, столь характерным для всей его истории: «Что вы об этом думаете, фрау Доктор? Это моя душевная болезнь заставила меня так серьезно отреагировать на этот инцидент?»⁵⁷

Глава IV
Психоаналитическая активность до Первой мировой войны

Русские связи

Интерес Фрейда к России восходит к его детству и даже еще дальше. Его мать, с которой он был очень близок, родилась в местечке Броды в Северо-Восточной Галиции, недалеко от тогдашней русской границы. Часть своей молодости она провела в Одессе, где обосновались два ее брата. В 1883 году, когда Зигмунду было уже 27, его отец решил поправить запущенные финансовые дела, занявшись бизнесом в Одессе. Биограф характеризует эту поездку семидесятилетнего Якоба Фрейда в Россию как «внезапную надежду», которая, однако, не дала плодов.

Учитель Фрейда Жан Шарко лечил множество русских пациентов, среди них – членов царской семьи. Долгое время русские были для Фрейда символом богатства и, более того, реальным источником благосостояния. В 1898 году, когда Николай II издал свой Манифест мира, Фрейд заявил, что он давно подозревал у царя невроз навязчивых состояний с характерными для него нерешительностью и стремлением к совершенству. «Мы бы с ним могли помочь друг другу. Я бы поехал на год в Россию, вылечил бы его от невроза настолько, чтобы он не особенно страдал, но оставил бы ему как раз достаточно, чтобы он никогда не начал войну. После этого мы проводили бы конгрессы трижды в год, и только в Италии, и я бы мог вести всех своих пациентов бесплатно».

Вскоре и Фрейд будет иметь успех если не у царя, то у богатых русских пациентов. Когда знакомый нам русский студент, сын помещика-миллионера, представил ему свою любовницу, на которой собирался жениться, реакцией Фрейда было: «Она настоящая царица!» Панкеев не был исключением. Как в те ранние годы, так и позднее венские жители и вообще немцы составляли небольшую часть пациентов Фрейда. По словам Джонса, «большинство приезжало из Восточной Европы: России, Венгрии, Польши, Румынии и т. д.».

Даже в Париже Фрейд находил себе русское общество. Во время своей стажировки у Шарко в 1885–1886 годы он подружился с невропатологом Ливерием Даркшевичем (1858–1925). Они вместе ходили в собор Нотр-Дам, который Фрейд, по его словам, любил даже больше, чем невропатологию, вместе поклонялись Саре Бернар и вместе написали статью по анатомии слухового нерва. В письме своей невесте Фрейд так характеризовал Даркшевича: «Он привлек мое внимание меланхолическим видом, типичным для… малороссов. Я обнаружил в нем глубокого и тихого фанатика. Он чужд любым развлечениям, и его душа поглощена его родиной, религией и анатомией мозга. Главное его стремление – написать первую книгу по анатомии мозга на русском языке». Даркшевич осуществил эту мечту, опубликовав в 1904 году в Казани свой учебник невропатологии, который был переиздан в советское время. В 1889 году Даркшевич вернулся в Москву, а еще через пять лет стал профессором Казанского университета, где организовал клинику нервных болезней и первую в России лечебницу для алкоголиков. В своем «Курсе нервных болезней» он рекомендует применять «психоанализ по методу Фрейда» в некоторых случаях истерии. Позже, однако, Даркшевич довольно решительно выступал против фрейдовского подхода к патогенезу неврозов. Но вряд ли случайно, что именно в Казани возник самый мощный в русской провинции центр психоанализа. Даркшевич известен также тем, что, как сообщает Большая медицинская энциклопедия, «одним из первых указал на сифилитическую природу спинной сухотки». Он лечил Ленина и был организатором и первым ректором Высшей медицинской школы в Москве, в которой открыл, в частности, кафедру психологии.

Но подлинным воплощением России для Фрейда был, конечно, Достоевский, ассоциациями с которым были полны контакты Фрейда с русскими. Он читал Достоевского на протяжении десятилетий. Панкеев вспоминал, что один из аналитических сеансов, которые проводил с ним Фрейд перед Первой мировой войной, был посвящен интерпретации сна Раскольникова. Роман «Братья Карамазовы» Фрейд называл величайшим из когда-либо написанных. В 1926 году Фрейд опубликовал свой знаменитый очерк «Достоевский и отцеубийство», написанный им по предложению Макса Эйтингона в качестве предисловия к немецкому изданию «Братьев Карамазовых». Очерк о Достоевском свидетельствовал о знакомстве Фрейда не только с романами писателя, но и с литературой о нем и вообще с русской историей и политикой. Отношение Фрейда к Достоевскому, однако, было не менее сложным, чем отношения героев последнего – амбивалентные, как говорил Фрейд, и диалогические, как говорил Бахтин. В письме к Теодору Рейку Фрейд признавался, что «при всем моем восхищении Достоевским, его интенсивностью и совершенством я его не люблю. Это потому, что моя терпимость к патологическим случаям истощается во время анализа». Помимо Достоевского, Фрейд ценил и Дмитрия Мережковского, на которого не раз ссылался с одобрением; упоминал он и Льва Толстого.

Когда Фрейд открыл психический механизм, избирательно запрещающий осознание неприемлемого психического содержания, он назвал его цензурой, объясняя в одном письме 1897 года, что заимствовал это слово из русской жизни и что так называется «несовершенный инструмент царского режима, препятствующий проникновению чуждых западных идей». Под сильным и разнообразным русским влиянием была написана главная теоретическая работа позднего Фрейда «По ту сторону принципа удовольствия», в которой он предложил считать влечение к смерти столь же фундаментальной движущей силой человеческого поведения, как и влечение к жизни, любви и продолжению рода. Сама идея о влечении к смерти была задолго до этой работы Фрейда высказана русским психоаналитиком Сабиной Шпильрейн. Фрейд, конечно, не мог проигнорировать ее вклад, но сослался на него с понятной амбивалентностью. Более того, весьма вероятно, что эти размышления в целом ассоциировались у Фрейда с необычной фигурой Шпильрейн (см. гл. V), и это создавало дополнительные трудности в изложении новой доктрины. Во время работы над текстом «По ту сторону принципа удовольствия» Фрейд перечитывает Достоевского и пишет новое послесловие к книге «Из истории одного детского невроза» о случае Сергея Панкеева. Идея двойственности человеческих влечений, трагическая и безысходная, глубже связана с представлениями, доминировавшими в русской культуре начала века, чем с миром раннего Фрейда, доступным для терапии и хотя бы в потенции рациональным (в том смысле, в каком рациональны любимые Фрейдом детективные романы, в которых ужас и хаос жизни подчинены жесткой логике, и ее можно и нужно найти).

На фронтах Первой мировой войны сражались два сына Фрейда, и тревога за их жизнь не оставляла его годами. Многие его ученики и друзья воевали в медицинских частях австро-венгерской армии. Страшное зрелище Европы, стремящейся к самоуничтожению, требовало интерпретации в новых терминах. Возможно, что к идее влечения к смерти толкали Фрейда и его наблюдения за русской революцией, периодические контакты с жившими в Вене русскими – как беженцами, так и большевиками. В конечном итоге американский историк Джеймс Райс справедливо характеризует идею влечения к смерти как «русский вклад в психоанализ» [6]6
  Русские ассоциации и позднее преследовали идею влечения к смерти. В 1923 году Вильгельм Райх, психоаналитик, пытавшийся совместить анализ с марксизмом (см. гл. VII), написал статью, в которой развивал свои идеи об инстинкте смерти. По мнению Фрейда, это было «бессмысленное утверждение, что то, что мы называем инстинктом смерти, является продуктом капиталистической системы». Рекомендовав эту статью к публикации, Фрейд написал к ней критическую реплику, в которой отрицал причастность психоанализа к политике. Эйтингон, однако, воспрепятствовал публикации этого ответа, а близкий к нему Зигфрид Бернфельд даже заявил, что такая публикация была бы равнозначна объявлению войны Советам¹⁰.


[Закрыть].

У увлеченности Россией были разные корни – биографические, этнические, исторические, экономические и, наконец, самые интересные, интеллектуальные. В историческом плане духовная близость Фрейда и его круга к России естественна. Военные границы двух враждующих империй совсем недавно разрезали на части континент, который для его идишговорящих обитателей был живым и единым организмом. Только одно поколение отделяло еврейских интеллигентов Австро-Венгрии и России от их общих предков, культурное пространство которых покрывало всю Центральную и Восточную Европу. В книгах Фрейда мы находим те же «бородатые» анекдоты, что и сегодня рассказывают между Петербургом, Нью-Йорком и Иерусалимом. Отцы Фрейда, Кафки и, скажем, Троцкого разделяли один и тот же духовный опыт; сыновья возводили свои новые конструкции, отталкиваясь от общего основания.

В более универсальном плане смысл того, что Фрейд написал о России и русских, сводится к следующему. Русские ближе к своей бессознательной сущности, чем народы Запада. Поэтому психоанализ встречает у русских меньшее сопротивление; поэтому русские такие благодарные пациенты и ученики; поэтому русские предвосхитили открытие самых глубоких тайн бессознательного, и более всего влечение его к смерти. Но соответственно, силы эго, сознания, дисциплины у них развиты меньше, чем у народов Запада. Поэтому их влечения так неукротимы и отделены пропастью от их же благородного образа мыслей.

Не так уж удивительно, что эта скорее интуитивная, чем продуманная, позиция Фрейда по сути своей оказывается довольно близкой к ходившим на Западе стереотипным представлениям о русских. Приписываемая русским сексуальная свобода совмещается с их мистической сосредоточенностью; свойственное им стремление перевернуть весь мир – с неумением кропотливо работать; растворенность в массе – с особым знанием любви и смерти… Но эти противоречивые характеристики кажется невозможным объединить в одном образе; в «пропасти» между ними, лежащей на пути понимания, и состоит загадка русской души. То многое, что Фрейд и люди его культуры знали о русских – поэмы Лермонтова и романы Достоевского, сны Панкеева и идеи Шпильрейн, – в общем, подтверждало такое представление, но не подсказывало разгадки.

Россия воспринималась как Другой, и на это великое и неизвестное духовное пространство можно было проецировать многое, и прежде всего надежды. Для раннего Фрейда, сосредоточенного на познании тайн не осознающего себя человеческого бытия, это были более всего надежды на познание: познание бессознательного. «Русский материал» давал в этой сфере вполне определенные преимущества.

Если бы и впрямь был на свете народ, живущий одним бессознательным, – конечно, он был бы находкой для психоаналитика, да, впрочем, и для любого интеллектуала. Но если этот народ слишком сильно отличается от европейцев – скажем, карликовым ростом или собачьими головами – интерес становится только академическим: само бессознательное у такого народа, скорее всего, иное. Русские же во многих отношениях такие же, как европейцы. Именно поэтому в них было столь интересно видеть людей, которые, как сказал поэт, «в сумерках говорят то, что другие отрицают при свете»; или, как сказал ученый, которые сохранили «наследие душевной жизни первобытного человека… лучше и в более доступном сознанию виде, чем другие народы». Будучи европейцами, они, вероятно, имеют такое же бессознательное, что и европейцы; а будучи русскими, лучше его осознают. Иными словами, промежуточное, медиаторное положение русских между Европой и остальным миром, которое так охотно прокламировали они сами, для психоаналитика оказывается промежуточной, медиаторной позицией между сознанием и бессознательным. Снимая основную оппозицию психонализа, русские, конечно, занимали привилегированное положение в мире его создателя.