Текст книги "Эрос невозможного. История психоанализа в России"

Первые контакты

В 1904 году в Москву возвращается Николай Осипов (1877–1934). Свое медицинское образование он начал в Московском университете; исключенный оттуда за участие в студенческой забастовке в 1899 году, он «предался блужданиям по многим заграничным университетам», продолжал учебу во Фрейбурге, Цюрихе, Бонне, Берне и закончил ее в Базеле докторской степенью по гистологии. Но по возвращении в Россию эта наука, символ материализма и нигилизма, теряет для него свою прелесть. «Я глубоко убежден, что психиатрия меня прельщала неразгаданностью проблемы души и проблемы человека вообще. Во всяком случае, не медицинская, а философская сторона влекла меня к себе». Осипов работает в московских психиатрических больницах и довольно скоро переходит в клинику Московского университета под руководством Владимира Сербского. «С психологической точки зрения меня особенно интересовали невротики. Занимаясь специально этой группой больных, я встретился с вопросами гипнотизма и внушения»; в этой области в Москве было у кого поучиться. Много позже Осипов продолжал быть психотерапевтом, «владевшим техникой психоанализа, равно как и техникой внушения»¹¹.

«В 1907 году я впервые познакомился с работами Фрейда. Никакой известностью в России Фрейд не пользовался… Смело могу сказать, что я первый популяризировал Фрейда в России», – вспоминал Осипов (там же). Он опубликовал в Москве несколько обзорных психоаналитических статей, собирая вокруг себя поклонников Фрейда. Его коллеги по клинике Сербского – Евгений Довбня и Михаил Асатиани – тоже увлекаются аналитическим лечением. Вместе с Николаем Вырубовым Осипов основывает в 1910 году журнал «Психотерапия», публиковавший русские и переводные работы по психоанализу.

Фрейд писал Юнгу 2 января 1910 года: «Д-р Осипов, ассистент психиатрической клиники в Москве, прислал мне письмо; рекомендациями ему служат два толстых оттиска, в одном из которых переплетение знаков кириллицы через каждые две строки прерывается фамилией Freud (а также Freud’y и Freud’a), написанной по-европейски, а в другом точно таким же способом используется фамилия Юнг. Этот человек имеет также две другие оригинальные работы в печати». И дальше Фрейд сообщает Юнгу адрес Московской психиатрической клиники на Девичьем поле, не упустив возможности перевести интересное название как «Поле девственниц»¹². «В 1910 году летом я ездил в Вену к Фрейду, в Цюрих к Блейлеру и Юнгу, в Берн к Дюбуа», – рассказывал Осипов. В лондонском доме Фрейда хранится русское издание «Трех статей о теории полового влечения», изданных в «Психотерапевтической библиотеке» под редакцией Н. Е. Осипова и О. Б. Фельцмана в 1911 году, с подписью Осипова: «Господину гениальному профессору Фрейду».

Федор Степун, вспоминавший узнанный еще Белым и Ремизовым «мистически-эротически-революционный аккорд» России тех лет – все же аккорд, который лишь позднее превратится в ужасную какафонию распутинской предреволюционной эры, – рассказывал так: «В Москве начала века, в среде меценатствующего купечества, краснобаев присяжных поверенных, избалованных ласкою публики актеров, знатоков загадочных женских душ и жаждущих быть разгаданными женщин… вместо стихии уже давно царила психология, вместо страстей – переживание, вместо разгула – уныние»¹³. Философия, психология, литература воспринимались как личные проблемы, и в них же искали способы их решения. 17-летние юноши искали разгадку мучающих их вопросов плоти и смерти то в «Крейцеровой сонате» Толстого, а то, наоборот, у Ницше и наконец, как Степун, в отчаянии решали – «надо учиться – без философии жизни не осилишь» – и ехали в Гейдельберг. Большинство их искало и находило то, чего им недоставало, в религиозной философии. Но и интерес к психоанализу с его прямыми, хоть на поверку и столь трудными, практическими приложениями в этой атмосфере был закономерен.

Интересы московских психиатров имели более практический характер. После смерти создателя русской психиатрии Сергея Корсакова в их среде возник раскол, напрямую связанный с отношением к немецкой психиатрической школе Эмиля Крепелина. Одна группа, во главе с Петром Ганнушкиным, пошла путем Крепелина, занявшись классификациями душевных болезней, а также личностей, которые могут ими болеть. «Другие, во главе с Сербским, явились пионерами в проведении в России идей Фрейда, Юнга и Блейлера», – писал уже в советское время один из участников событий Лев Розенштейн¹⁴.

Владимир Сербский, заменивший Корсакова на посту руководителя психиатрической клиники Московского университета, не был практикующим аналитиком, но всячески поощрял к этому своих учеников. Молодые доктора из Москвы проходили стажировку в основном в цюрихской клинике Бургольцль у Блейлера и Юнга, а по возвращении видели терапию не в бромистых препаратах, гипнозе и ограничениях режима, а в психоаналитических сеансах. Что же касается науки, то место многосложных крепелиновских классификаций заняли динамические гипотезы, подтверждаемые юнговскими ассоциативными экспериментами и ссылками на классические случаи Фрейда.

Знакомый с книгами Фрейда, Сербский, как и многие современные ему психиатры, считал, что психоанализ придает чрезмерное значение сексуальной этиологии неврозов. Французский исследователь Жан Марти цитирует неопубликованные воспоминания Осипова: «Сербский, хорошо говоривший на иностранных языках, неправильно произносил имя Фрейда и говорил Фреуд с ударением на последнем слоге», имея в виду старое русское слово «уды», обозначающее половые органы. «Тогда мне тоже, – продолжал Осипов, – пришло в голову произносить Фрейда как «Freund» (друг), выражая этим мое отношение к теории Фрейда»¹⁵. При всем этом Сербский терпел и даже поощрял работу в своей клинике молодых, увлеченных и, по всей вероятности, неопытных психоаналитиков. «Сербский благословляет молодую клинику на изучение новейших идей, связанных с психотерапевтическим направлением», – писал Розенштейн¹⁶.

Осипов характеризовал политические взгляды Сербского как близкие к левым кадетам (считая себя самого «самым правым кадетом»). По мнению Розенштейна, Сербский был «чуть ли не единственным психиатром, принимавшим революцию как здоровое начало». В 1911 году правительство ограничило автономию университетов. В знак протеста многие преподаватели Московского университета, в том числе и профессор Сербский со своими ассистентами, ушли в отставку. Частная практика давала им независимость. Как вспоминал Осипов, «в отношении частной практики уход из клиники… нисколько не отразился на моем материальном положении. Как в последнее время клиники, так и в дальнейшие годы (до воцарения большевиков) материальное положение было блестяще – я зарабатывал около 2000 рублей в месяц»¹⁷. Впрочем, после своего конфликта с властями Осипов по протекции Баженова устраивается доцентом на Высших женских курсах в Москве: там царила свобода от власти, о которой и мечтать было нельзя в советское время.

Сербский оставался патроном московских аналитиков вплоть до его неожиданной кончины в 1917 году. «Трагична и нелепа в большинстве случаев смерть всех выдающихся людей России: именно тогда, когда нужнее всего они… – умирают они», – сетовал будущий лидер советских психоаналитиков Иван Ермаков в посвященном Сербскому некрологе¹⁸.

В своем очерке истории психоаналитического движения, написанном в 1914 году, Фрейд писал: «В России психоанализ известен и распространен; почти все мои книги, как и других приверженцев анализа, переведены на русский язык. Но более глубокое понимание психоаналитических учений еще не установилось. Научные вклады русских врачей и психиатров в области психоанализа можно до настоящего времени считать незначительными…»¹⁹

Учитывая скептическую сдержанность Фрейда, его оценка состояния психоанализа в России не кажется низкой. На соседних страницах он отмечает «отсутствие каких-либо укорененных научных традиций в Америке» и еще то, что Франция менее всех европейских стран оказалась восприимчивой к психоанализу. Говоря о России, Фрейд точно указывает на главную проблему развивающегося там анализа, которая будет все острее проявляться в будущем, – на противоречие между широкой популярностью аналитического учения и недостатком продуктивности и глубины в терапевтической практике. Фрейд продолжал: «…только Одесса имеет в лице М. Вульфа представителя аналитической школы». В 1909 году Моисей Вульф (1878–1971), психиатр из России, был уволен из берлинской клиники, в которой работал, за свои психоаналитические взгляды. В августе того же года Вульф уехал в Россию, которая, как писал много позже Джонс, «в то время была в этих вопросах более свободной страной, чем Германия»²⁰. 10 ноября 1909 года Абрахам писал об этом Фрейду: «Русский коллега по имени Вульф, который довольно долгое время был ассистентом Юлиусбергера в частной клинике, теперь обосновался в Одессе. Он очень интересуется психоанализом, и это из-за него ему в течение нескольких недель пришлось проститься со своим последним местом в Берлине. Я его знаю как человека активного и достойного доверия, но в материальном смысле он находится в очень неприятной ситуации. Может быть, Вы (или Ваши коллеги оттуда) сочтете возможным при случае направить ему пациентов? Я полагаю, он обратится к Вам персонально, так как он просил Ваш адрес. Я знаю от Юлиусбергера, что он хотел бы также заняться переводами на русский»²¹. Приехав в Одессу, Вульф переписывался с Фрейдом и Ференчи, публиковал статьи в московских журналах и довольно быстро издал дома несколько отличных переводов Фрейда.

Несколько позже у Фрейда появляется молодой одессит Леонид Дрознес, автор радикальной брошюры о «борьбе с современной нервозностью», в которой он писал: «…предотвращение физической и психологической дегенерации населения зависит от фундаментальной политической и экономической реформы русской жизни»²². Впрочем, своего богатого пациента (см. гл. III) Дрознес, не дожидаясь фундаментальных реформ, привез Фрейду.

В 1912 году Фрейд пишет Юнгу: «В России (в Одессе), кажется, началась местная эпидемия психоанализа»²³. Влияние веселого и космополитического мира Одессы еще долго будет чувствоваться в русской, а потом в советской культуре. Со своим особым статусом «порто-франко» Одесса была в те годы третьей столицей империи, процветающим торговым и культурным посредником между Россией и Европой. Рубль был не только конвертируем, но и котировался как одна из сильных валют мира. Растущий слой русских и еврейских купцов Южной России, посылавших сыновей и дочерей на учебу в Германию и Швейцарию, был восприимчив к новинкам Запада.

Петербургская психиатрия развивалась в это время под мощным и во многом ограничивающим ее влиянием Владимира Бехтерева (1857–1927)[7]7
  Судьба зло обошлась с именами русских психиатров. Именем Сербского называется московский институт, бывший многие десятилетия центром внесудебных психиатрических репрессий; именем Бехтерева называется институт в Ленинграде, специализирующийся на психотерапевтических методах и «апелляции к личности».


[Закрыть]. Генерал и академик, умевший быть незаменимым при дворе и одновременно пользоваться репутацией либерала, он был необыкновенно талантливым организатором. В психоневрологии (так он называл свою науку) он доверял исключительно анатомо-физиологическим объяснениям душевных болезней. Его психотерапевтические интересы сосредоточивались на гипнозе. В советское время его пропагандистская и организационная мощь развернулась в полную меру: венцом его усилий стало создание 2-го Петроградского университета на базе ранее созданного им учебного Психоневрологического института. Он принес много пользы новой власти: написал, например, Обращение к державам Антанты, которое повлияло на предоставление ими продовольственной помощи во время смертного голода, организованного большевиками по окончании Гражданской войны. Приглашенный консультировать Сталина, он имел мужество поставить ему диагноз – паранойя. После этого он прожил один день. Кремлевские доктора объявили причину смерти: отравление консервами. Дело было в 1927 году.

Рядом с Бехтеревым петербургские, петроградские и ленинградские аналитики оставались незаметными. Частная практика велась, как и повсюду. Какое-то время здесь практиковал Арон Залкинд; Илья Перепель вел анализ с 10-х вплоть до своей эмиграции в конце 20-х годов; Татьяна Розенталь сумела адаптировать психоанализ даже к условиям бехтеревского института. Но активных организационных и пропагандистских усилий по московскому образцу в Питере не предпринималось.

Не общество, а журнал

Начало 10-х годов было временем выхода психоанализа на мировую арену. Из увлечения одинокого героя психоанализ медленно превращался, пройдя стадию монолитного кружка апостолов, в растущее международное движение. Сразу после 2-го Международного психоаналитического конгресса в Нюрнберге учреждаются национальные общества психоанализа в Берлине, Вене и Цюрихе. Попытка Ференчи организовать подобное общество в Будапеште тогда закончилась неудачей. США, в которых Фрейд только что прочел свои имевшие сенсационный эффект лекции, тоже не сумели создать психоаналитическое общество; американские психоаналитики вошли в учрежденную тогда же Американскую психопатологическую ассоциацию. Во Франции и Италии психоанализ в те годы практически не был известен. 4–11 сентября 1911 года в Москве собирался 1-й съезд Русского союза невропатологов и психиатров. Публикуя подготовительные материалы, редакция журнала «Психотерапия» тут же поместила присланную с Нюрнбергского конгресса информацию об учреждении Международного психоаналитического общества и его региональных отделений. Но собственные организационные усилия московских аналитиков развивались в другом направлении. Институциализация психоанализа в России шла по своему, оригинальному пути.

Вновь избранное правление Русского союза невропатологов и психиатров выбрало председателем Николая Баженова (1857–1923). Баженов симпатизировал анализу и аналитикам, поддерживал Осипова и по крайней мере в одном известном нам случае в 1909 году направил трудную пациентку к Фрейду²⁴. Баженов был и председателем правления Московского литературно-художественного кружка – элитарного клуба писателей, профессоров, адвокатов, врачей и купцов-меценатов. Ходасевич рассказывал о нем так: «Психиатр Баженов, толстый, лысый, румяный, курносый, похожий на чайник с отбитым носиком, знаток вин, „знаток женского сердца“…автор сочинения о Бодлере – с точки зрения психиатрии»²⁵. Кроме того, Баженов был видным масоном. В 1908 году он, мастер-наставник «Ложи освобождения», вместе с князем Давидом Бебутовым едет в Париж, где добивается легализации московской и петербургской лож французскими масонами «Великого Востока»²⁶. Русские масоны, ставившие своей задачей атеистическое просвещение общества и сближение с Западом, существенно влияли на политическую жизнь России.

Секретарем Русского союза невропатологов и психиатров был выбран увлеченный психоанализом психиатр и редактор журнала «Психотерапия» Николай Вырубов, а одним из двух товарищей секретаря – Осипов. Таким образом, в выборном руководстве Союза, объединявшего всех российских врачей по нервным и душевным болезням, психоаналитики были хорошо представлены и, пожалуй, даже доминировали. Вместо того чтобы создать изолированную психоаналитическую «секту», как это произошло после Нюрнбергского конгресса в других европейских странах, русские аналитики предпочли доминировать в широкой медицинской среде. Безусловно, это еще одно свидетельство того, что психоанализ в России вызывал меньшее сопротивление, чем на Западе.

Возможно, поэтому Русское психоаналитическое общество в 10-х годах не было формально учреждено. Сведения об этом, имеющиеся в западных историях психоанализа, основаны на словах Джонса, который, в свою очередь, опирался на сообщение Фрейда. 2 мая 1911 года, рассказывает Джонс²⁷, Фрейду позвонил в Вену доктор Дрознес и сообщил, что вместе с Осиповым и Вырубовым они приняли решение об учреждении Русского психоаналитического общества. Фрейд, а позднее Джонс тогда сочли это достаточным для признания Русского общества. Официальных сообщений об учреждении Общества в России мы, однако, не нашли (а журнал «Психотерапия», издаваемый предполагаемыми организаторами Общества, не обошел бы такого события стороной). Видимо, Осипов и Вырубов предпочли альянс с такими сочувствующими им психиатрами, как Сербский и Баженов, и, не учреждая отдельного Психоаналитического общества, действовали в составе и от имени Русского союза невропатологов и психиатров.

В 1912 году психоаналитики организовали семинар, который собирался на «малые пятницы» (в отличие от «больших пятниц» Русского союза) под председательством Сербского. Вел этот семинар Осипов. «Малые пятницы» заседали вплоть до войны. Их психоаналитическая направленность была общеизвестна, и ее признавал впоследствии даже советский официоз: «…среди докладов преобладали работы не клинического характера, а социально-психологические, с явным уклоном в сторону фрейдизма»²⁸.

Психоаналитически ориентированный журнал «Психотерапия» начинает выходить в России почти одновременно с организацией первого журнала венских аналитиков. Можно, видимо, говорить о том, что это был второй в мировой истории психоаналитического движения «свой» журнал. Его аналитическая ориентация будет усиливаться с каждым годом. По оценкам современного исследователя²⁹, в 1910 году 42 % статей были по своим позициям психоаналитическими, в 1911 – 62 %, в 1912 – 71 % и в 1913 – 87 %.

Уже первый номер «Психотерапии» задал направление дальнейшей его пятилетней работе, в которой психоанализ свободно и успешно конкурировал с другими направлениями психотерапии, и прежде всего с гипнозом. Журнал открывался обзорной статьей Юрия Каннабиха, рассказывавшей об эволюции психиатрических идей XIX века, о школах гипнотерапии и как на последнее слово в науке указывавшей на психоанализ. Осипов участвовал в номере обзором фрейдовского анализа, который имел продолжение в других номерах (об этих текстах Осипова Фрейд и писал Юнгу). Николай Вырубов выступил со статьей о «комбинированном гипно-аналитическом методе» лечения невроза тревоги, представлявшей собой одну из множества попыток русских психотерапевтов совместить психоанализ с гипнозом³⁰.

Гипноз и влечение к власти

Популярность гипноза в России, а потом в Советском Союзе окажется выше, чем на Западе, и с ходом десятилетий эта разница будет лишь возрастать. Восхищаясь «изумительным искусством» своего французского коллеги Ипполита Бернхейма, Фрейд осуждал его гипнотический метод как «явную несправедливость и насилие». Отказ Фрейда от применения гипноза был стратегическим решением: «…история настоящего психоанализа начинается только с момента… отказа от гипноза»³¹. Только в 70-е годы среди терапевтов начнется оживление интереса к забытому искусству гипноза. В СССР же, наоборот, гипноз оставался единственным законным и широко практикуемым даже в самые мрачные годы методом психотерапии (см. гл. IX). Это понятно: гипноз очевидно схож с психологическими механизмами осуществления тоталитарной власти. Фрейд сравнивал власть вождя над толпой с властью гипнотизера над пациентом, а в конце 80-х годов один из лучших советских историков, Натан Эйдельман, пытался определить сущность сталинизма как массовый гипноз. Метафорой гипноза насыщены и многие воспоминания об этом времени – например, Надежды Мандельштам. Ориентация психотерапии на гипноз имела место и в нацистской Германии. Гипноз вновь стал волнующе популярен в СССР в начале и середине 80-х годов, в неопределенное и полное апокалиптических ожиданий время. Чем более паранойяльно общество, тем большее значение имеет в нем гипноз.

Впрочем, необычная популярность гипноза в России, как и многие другие советские традиции, была заложена гораздо раньше. Еще в 1910 году москвич Осип Фельцман, только что вернувшийся от Бернхейма и Дюбуа и порядком в них разочаровавшийся, писал: «В настоящее время мы переживаем психическую эпидемию, один из опасных симптомов которой есть чрезмерное увлечение гипнозом»³².

Мы знаем о жизни ранних русских психиатров-гипнотизеров из интересного своими подробностями источника – «Шума времени» Осипа Мандельштама³³. Около 1905 года поэт дружил с сыном «известного петербургского врача, лечившего внушением», Бориса Синани (1851–1920). «Это была могучая по силе интеллектуального характера, переходящего в выразительную примитивность, семья». Поклонник Салтыкова-Щедрина, врач Глеба Успенского и друг Николая Михайловского, Синани был увлечен революционной политикой; он был «советником и наперсником тогдашних эсеровских цекистов». Что касается медицины, то «пациентов у него было немного, но он держал их в страхе, особенно пациенток».

Мандельштам не хуже психоаналитика ощущает двойственность Синани: «…как ярый рационалист, в силу рокового противоречия, он сам нуждался в авторитете и невольно чтил авторитеты и мучился этим». Доктор неотрывно читал «вредные ерундовые книги, исполненные мистики, истерии и всяческой патологии; он боролся с ними, разделывался, но не мог от них оторваться и возвращался к ним опять». Врагами его были все те же вечные русские «мистика, глупость, истерия и хамство»; а «ум был одновременно радостью, здоровьем, спортом и почти религией». Вместе с тем, вспоминает Мандельштам из далекого и многое узнавшего 1925 года, этот «жадный ум глотал скудную пищу: вечные споры с(оциал) – р(еволюционеров) и с(оциал) – д(емократов), роль личности в истории, пресловутая гармоническая личность Михайловского…» В этом ярком портрете воплотилось многое из того, что будет сопровождать русскую (и особенно петербургскую) психиатрию на протяжении следующих десятилетий, – рационализм в теории, гипноз в практике и зависимость от политического авторитета, актуального на текущий момент.

По словам Алексея Певницкого[8]8
  Певницкий тоже, как и Осипов, Фельцман и другие, совершил в 1910 году круиз по европейским центрам психотерапии. Он общался с Фрейдом, Юнгом, Блейлером и Дюбуа и сделал в мало что слышавшем о психоанализе Париже доклад «Явные фобии – символы тайных опасений больного»³⁵. Для характеристики ситуации в России интересно, что сразу после возвращения он делает доклады в Обществе психиатров Петербурга («Несколько случаев психоанализа», 29 января 1911) и в Обществе нормальной и патологической психологии («Психотерапевтические школы Запада по личным впечатлениям», 1 февраля 1911).


[Закрыть], «раньше мы лечили гипнозом… Главная особенность этого метода, как и лечения внушением, та, что врач не понимал, почему больной ему подчиняется»³⁴. Увлеченный Фрейдом, Певницкий сравнивал его открытия в психотерапии с вкладом Пауля Эрлиха в фармакологию: сальварсан, первое эффективное средство против сифилиса, был свежей сенсацией, воплощавшей в себе силу знания. А гипноз для него – знахарство примитивными средствами, механизмы которых неясны науке. С годами московские аналитики воспринимали гипноз еще более критически. Методы Бернгейма, Шарко, Дюбуа казались архаическими по сравнению с глубокой интеллектуальной жизнью венских и цюрихских аналитиков.

От того примитивного решения проблемы власти и подчинения, которое предлагал своим любителям гипноз, московские психотерапевты склонялись к идеям Адлера, вводящим проблему «влечения к власти» внутрь психоаналитического понимания. За время издания журнала «Психотерапия» в нем прослеживается отчетливо возрастающее тяготение к Адлеру, очевидное с 1913 года. По крайней мере два постоянных автора журнала – И. А. Берштейн и Арон Залкинд – демонстрировали сознательный выбор «индивидуально-психологического анализа», а Каннабих и Вырубов, судя по приводимым ссылкам и терминологии, тоже симпатизировали Адлеру. За этим, вероятно, стояли и личные отношения. Журнал регулярно печатал отчеты жены Адлера, русской социалистки Раисы Тимофеевны Эпштейн, с заседаний «Ферейна свободного психоаналического исследования» – группы, отколовшейся в 1911 году от основного русла фрейдовского анализа.

Видимо, проблематика адлеровского «влечения к власти» была более созвучна интересам русских аналитиков, связанных с политическими и масонскими кругами, чем менее близкие задачам дня идеи Фрейда. Влияние Юнга, несмотря на его личные связи с рядом авторов журнала, почти незаметно; единственный пример – статьи Евгения Довбни по ассоциативному эксперименту, но и он следует здесь сциентистским, а не мистическим образцам Юнга.

Лучшими работами московских психоаналитиков руководили, однако, здравый смысл и клинический опыт, выходящие за пределы любой терапевтической школы. Певницкий, например, был одним из первых аналитиков, применявших анализ в лечении алкоголиков. Его статья по этому поводу³⁶, опубликованная в 1912 году, могла бы без всякой правки быть помещена в любом русском психологическом журнале 80 лет спустя. Больше того, она вызвала бы те же реакции – тот же энтузиазм и те же возражения. Алкоголики – люди толпы, писал Певницкий. Психоанализ эффективен в ряде случаев, которые автор иллюстрирует несколькими историями болезни; но и после него алкоголик нуждается в «обществе, которое захватит его в свои руки». Нужны общества трезвости, вне их даже вылеченному анализом больному грозит возврат к алкоголизму. Статья, которую следовало бы перепечатывать из хрестоматии в хрестоматию, напрочь забыта вместе с ее автором.