Текст книги "На седьмой день: рассказы"

ТЕНЬ ОТЦА

Когда наконец ты понимаешь, что твой отец обычно был прав, у тебя самого уже подрастает сын, убежденный, что его отец обычно бывает не прав.

Это – как правило. В моем случае оно, правда, никогда не работало. Я никогда не оценивал поступки моего отца. Мои родители развелись, когда мне исполнилось десять, и я отказывался что-либо оценивать. Я остался с мамой, вернее, с дедушкой, с которым проводил все свободное время, а все мое время тогда было свободным, только я этого не знал.

А папа никак не хотел мириться с тем, что он одновременно потерял и маму, и меня и, понимая, что маму не вернуть, уговаривал вернуться меня. И предлагал оценивать. А я не хотел оценивать. Мне просто было жалко обоих, а за себя я не волновался, потому что в десять лет я умел пожарить картошку и приготовить суп вкуснее, чем мои родители, а также играть в футбол, хоккей и драться со сверстниками. Умение футболить, хоккеить и драться мне пригодилось сразу же после их развода, когда я попал в другие школу и двор, а умение готовить верой и правдой служит мне и сейчас.

А потом родители почти одновременно завели другие семьи и сосредоточились на них. Во всяком случае, так мне тогда казалось. И меня, помнится, очень задела та легкость, с которой я был заменен моими сводными сестрами, родившимися с разницей в один день в июле. Поэтому – и я каюсь совершенно искренне – родительский дом для меня достаточно длительный период времени ассоциировался не с началом начал, а с вечной нахмуренностью его обитателей и тягостным ожиданием грозы. Которая, конечно, грянула и расставила все по своим местам.

Тосковать по родителям я начал в зрелом возрасте, когда расстался с ними. Мама пятнадцать лет живет в Израиле, отца нет уже тринадцать с половиной лет. Я не помню кто, возможно даже Шекспир, но точно какой-то британец сказал, что отцы любят своих сыновей, а сыновья любят память об отцах. Это, к сожалению, правильно. И сегодня я хочу вспомнить своего отца.

С детских фотографий смотрит кудрявый улыбающийся мальчик. Его мама – молодая секретарь-машинистка Рижского еврейского театра Евочка, отец – ведущий актер этого театра – Юлий Этман, выступавший под незамысловатым псевдонимом «Юлин». В сталинских лагерях этот уроженец польского Кракова сидел под собственной фамилией, и там она ему совершенно разонравилась. Позднее в списке жильцов, висевшем в подъезде дома, где я родился, он значился как Юлин-Этман, а на его памятнике на рижском кладбище Шмерли начертано просто «Артист Юлин».

Артист Краковского еврейского театра однажды поехал на гастроли в буржуазную Латвию, увидел в театре Евочку, и судьба его была решена. Он бросил Краковский еврейский театр и поступил в Рижский, а поскольку все спектакли и в одном, и в другом игрались на идиш, то проблем с акклиматизацией не возникло.

В Риге моего дедушку увидел на сцене Михоэлс, они уехали на взморье и выпивали там три дня, после чего Михоэлс пригласил деда в Москву. Евочка, патриотка Рижского еврейского театра и яростная противница интеллектуального алкоголизма, была категорически против и запретила переезд, что, возможно, спасло дедушке жизнь, потому что подавляющее большинство актеров Московского еврейского театра в 37-м было расстреляно. А рижских актеров просто посадили.

Я сомневаюсь в том, что мой дедушка был настойчив и ретив в воспитании моего отца. Папа не любил театр и серьезную литературу, а дедушка играл и читал все свое свободное и рабочее время. Папа обожал спорт, а дедушка его терпеть не мог. Папа легко и просто сдавал зачеты и экзамены в анатомикуме, а дед лишался чувств при виде крови.

Я думаю, что папа пошел в бабушку Еву. Он был очень грамотным и позднее подрабатывал – не ради денег, а удовольствия для – внештатным корреспондентом спортивных отделов нескольких газет, причем писал на двух языках – латышском и русском.

Дед умер, когда отцу было тридцать пять, а мне – пять. Тот день я помню очень хорошо, а вот последующие годы – довольно смутно. А может, мне просто не хочется их вспоминать. Обрывки этих воспоминаний не греют. Потому, очевидно, и не хочется.

Но мы три или четыре раза ходили за грибами. Один раз – на рыбалку. С тех пор я ее не люблю. Однажды папа пришел на мою хоккейную игру. Я играл за домоуправление в «Золотой шайбе» и забил решающий гол за минуту до конца матча. Папа был невероятно счастлив и в тот же вечер познакомил меня с соседом по дому:

– Витя, – сказал он, – это мой сын Саша. Ему восемь лет. Он будет великим хоккеистом. Посмотри на него.

– Марк, – мягко сказал сосед, – отдай его в хоккейную школу, там посмотрят.

– Нет, посмотри ты и сейчас! – настаивал отец.

– Васька! – закричал сосед кому-то из окна. – Ты там? Я сейчас спущусь.

Васькой оказался долговязый паренек в коньках, катавшийся на плохо освещенном окнами дворовом пятачке.

– Марк, – сказал сосед, – это мой сын Вася. Он проверит твоего сына. Ему одиннадцать.

– Двенадцать, – поправил отца Вася.

– Двенадцать? – удивился сосед. – Пусть двенадцать. Он мой сын, но я не уверен, будет ли он великим хоккеистом.

– А я уверен, – сказал папа. – Ты бы видел, какой гол он забил. Саша, надевай коньки.

Потом Вася меня проверил. Я быстро понял, что если кому-то из нас и суждено стать великим хоккеистом, то жребий сей уготован явно Васе, а не мне. Сосед улыбался, Вася горделиво сопел, а папа приуныл.

– Ничего, Сашок, – сказал сосед, похлопывая меня по плечу. – Работай, тренируйся, ты же еще маленький. Хотя в сборную ты вряд ли попадешь…

– Ладно, пошли домой, – раздраженно сказал мне папа. – Еврея в сборную действительно не возьмут. Спасибо, Витя, спасибо, Вася.

– Как не возьмут? – спросил сосед. – А Зингер?

– Зингер, Витя, не еврей, а немец, – назидательно сказал папа, и мы ушли.

Я до сих пор благодарен отцу за то, что он познакомил меня со ставшим впоследствии выдающимся тренером Виктором Васильевичем Тихоновым и его сыном Василием, который, кстати, до великих игроков действительно не дорос, но превратился в классного тренера.

Хоккейные, футбольные, баскетбольные и волейбольные матчи мы посещали часто. Я знал почти всех игроков. Они дарили мне сломанные клюшки и почти новые наколенники. Папа выписывал «Советский спорт» и «Футбол – Хоккей» и вел статистику чемпионатов по хоккею и футболу. Папу приветствовали все, и было видно, что люди искренне к нему относятся хорошо. И я не понимал, почему так же хорошо, как и все остальные, к нему не может относиться моя мама. И, похоже, папа этого тоже не понимал, потому что постоянно пытался прояснить волновавшую нас обоих ситуацию и задавал маме бесконечные вопросы по существу проблемы, и хотя выяснения облегчения никому не приносили и заканчивались хлопанием дверей, они продолжались вплоть до развода.

Разведясь, они оба вздохнули с облегчением и начали жить. И я, конечно, давно уже понял, что спасать в таких случаях можно только то, что есть. Если ничего нет (даже при наличии детей), то не стоит терять время. Потому что время – это все-таки не деньги, а жизнь. А жить нужно в радость.

Я рад за отца, потому что в его жизни была большая любовь, предмет которой теперь живет в Мичигане, и прекрасный плод этой любви – моя замечательная сестра Диана, которая живет в Огайо. Она недавно вышла замуж за симпатичного, воспитанного, породистого мексиканского молодого человека по имени Маноло, и теперь мои племянники будут иметь мексикано-латышско-еврейский окрас, родственников в курортной жемчужине Юкатана Мериде и в совершенстве владеть испанским.

Такого развития событий папа, конечно, не мог предвидеть, когда отправлял белокурую и юную Диану в Америку ко мне, уехавшему за год до этого. Он собирался приехать сюда летом или осенью 93-го. Собирался работать на любой работе, помогать мне делать газету и нам – с внуком. Вызов должен был привезти я в январе. Я и привез. Только вот он не смог им воспользоваться. В субботу вечером он шел на последнее перед моим приездом ночное дежурство в свою больницу и недалеко от входа в нее на него напали восемь отморозков, ударили по голове, ограбили, раздели и вырвали изо рта золотые коронки. Я узнал об этом спустя десять часов, когда мой отец уже лежал в отделении реанимации 1-й Рижской городской больницы с разрушенным от зверского удара стволом головного мозга. До этого он, истекая кровью, пять часов лежал у входа в больницу, пока на него не наткнулся наряд милиции.

– Безнадега, – сказал мне друг отца, профессор Осокин, которого я помнил с детства.

– Я вылетаю, удержите его! – попросил я.

Его удержали, но спасти не могли. За несколько дней, предшествовавших похоронам, я узнал от остальных его друзей о своем отце больше, чем за всю предыдущую жизнь. О том, как он стремился сохранить свою первую семью из-за меня и на что шел во имя этого, как переживал из-за того, что наши отношения не складывались впоследствии, причем брал вину на себя, хотя по-настоящему-то виноват я, вернее, мой в то время юношеский максимализм и клиническое упрямство. Как гордился моими журналистскими успехами и ранним карьерным расцветом, красавицей-невесткой, крепышом-внуком, как плакал, когда узнал, что я уезжаю.

На вокзале, стоя у вагона поезда Рига – Москва, он обнял меня и все-таки не выдержал:

– Ну все, сынок! – сказал он. – Счастливого пути! Прости меня за все.

– Что ты, папа? – искренне удивился я. – За что?

– За все, – сказал он. – Ты поймешь. Еще рано.

– Мы обязательно увидимся, слышишь? – сказал я.

Он покачал головой и сказал то, чего ему не следовало говорить, и то, к чему мне следовало бы прислушаться:

– Не увидимся! Я чувствую, что не увидимся.

Я не прислушался. Я тогда думал, что это он – от слабости. Я тогда еще не знал, что он – сильный.

– Марк Этман, – сказал я, – мы увидимся. Я обещаю.

Недавно я пересматривал кассету с записью отъезда из Риги. Теперь, просматривая эту ленту, я ищу в толпе только одно лицо – лицо моего отца. Чтобы попросить прощения за мои на него обиды.

Мы оба оказались правы. Мы увиделись, как я и обещал, но он меня не видел, как и предполагал. Глубочайшая кома. И полная безнадега, как сказал доктор Осокин.

К сожалению, мой отец смог увидеть только одного своего внука – моего старшего сына, который сам недавно подарил внука мне. Его тоже зовут Марком.

Марк Этман… Праправнук очень хорошего еврейского артиста. Правнук отличного врача и хорошего человека, который всю жизнь пытался делать добро из зла, потому что ему больше было не из чего его делать. Я надеюсь, что у Марка Этмана 2006 года выпуска будет другой материал для работы…

ЛЕТО ШЕСТОЙ СКАМЕЙКИ

…Ливень перестал хлестать так внезапно, словно кто-то наверху вспомнил, что оставил воду включенной, и, хлопнув себя по лбу, торопливо закрутил кран. Невесть откуда взявшийся ветер в мгновение ока разогнал тучи, серые и пустые, как откачанные цистерны. Они обиженно поплыли за море. В Швецию.

Когда мальчик был маленький, папа однажды взял его порыбачить в залив. Еще там был какой-то дядька в грязном свитере с дырками и с красным обветренным лицом. Потом оказалось, что в лодке главный – он, но сначала мальчику казалось, что главный – папа. Папа и дядька сели на весла и стали грести, и папа говорил в такт гребкам: «Хоп, хоп, хоп…» Но потом они, наверное, устали, забросили в воду крючки с наживкой, и лодка стала медленно дрейфовать по течению. К леске дядька привязал осоку: трава развевалась по ветру, как маленькие зеленые паруса. Как только рыба клюнет, осока перестанет развеваться и пригнется к воде, и они это заметят. Мальчик попросил, чтобы они отошли подальше от берега, но дядька с обветренным лицом засмеялся и сказал:

– В Швецию хочешь? В Швецию нельзя!

– Папа, а где Швеция? – спросил мальчик.

– Там! – папа махнул рукой в сторону горизонта.

Мальчик посмотрел в указанном направлении. Никакой Швеции не было. Там, где она должна была быть, светло-голубое небо темнело и почти сливалось с водой.

– Я не вижу! – сказал мальчик.

Дядька снова рассмеялся. А папа сказал:

– Она там. Я потом покажу тебе на карте. А сейчас давай ловить рыбу. Мы поймаем камбалу и отнесем ее маме.

И мальчик представил, как он отдает маме большую шикарную камбалу, которая приплыла в их залив из самой Швеции, и мама всплеснет руками и позовет из кухни тетю Люсю: «Люсь! Ты когда-нибудь видела такую огромную рыбину?» – «Ой, мамочки! – закричит тетя Люся. – Где же Глеб, черт бы побрал этого алкаша!»

Ее муж работает фотографом в газете, и каждый раз, когда тетя Люся хочет что-нибудь сфотографировать, дядя Глеб загадочным образом исчезает. Потом он приходит и долго сидит за кухонным столом, теребя клеенчатую скатерть, и тетя Люся ругает его всякими жуткими словами, а дядя Глеб смотрит на скатерть и улыбается. Мальчику жалко его. Он даже как-то подумал о том, что, может, тетя Люся специально хочет что-нибудь сфотографировать как раз в тот момент, когда дядя Глеб исчезает.

«Как же тебе, малыш, удалось ее вытянуть?» – спросит мама. – «Папа помог», – скажет он. И будет изображать полнейшее равнодушие – подумаешь, камбала! Большое дело…

И мама посмотрит на папу не так, как обычно, а так, как она обычно смотрит на мальчика. А может, сказать, что камбалу поймал папа? Да, пожалуй, так будет еще лучше…

Но рыба не ловилась. Никакая. Было очень жарко, и вода была довольно теплая. Похоже, рыба уплыла в Швецию, где вода холоднее. Людям в Швецию почему-то нельзя, а рыбам, наверное, можно. Мальчик спросил об этом у папы. Придурковатого дядьку снова охватил приступ смеха. А папа сказал:

– Рыбам можно все!

И они с дядькой снова заговорили о футболе. Вернее, говорил только папа, а дядька его внимательно слушал и кивал. Вдруг мальчик заметил, как осока сникла и легла на воду.

– Рыба! – закричал он. – Камбала!

Дядька проворно метнулся к корме. Он подсек рыбу, накрутил леску на правую руку и сказал:

– Это не камбала, но довольно большая рыба. Сейчас – тихо!

Но в это время пригнулась осока на другой леске…

Дальше мальчик не любил вспоминать.

Дядька закричал:

– Эдик, помоги, едри твою коцинь!

Папа подошел к корме, дядька осторожно освободил первую леску и намотал ее на папину руку, а сам побежал ко второй леске. Но папа так хотел вытянуть рыбу, что неосторожно дернул леску и порвал ее, а дядькина рыба, пока он отвлекся, соскочила со своего крючка.

Дядька ругался матом. Папа говорил: «Леску нужно было взять нормальную!» А дядька ругался…

И рыбалка кончилась, потому что они сильно поссорились. А потом они пошли на базар. Папа сказал:

– Сейчас мы купим свежую рыбу!

– Зачем? – не понял мальчик.

– Мы отдадим ее маме и скажем, что поймали. Только ты не проболтайся по рыбалку, хорошо?

– Зачем? – повторил мальчик. – Зачем обманывать? Вон Ростик с дядей Гошей в прошлую субботу ходили на рыбалку и тоже ничего не поймали. Тетя Валя даже не расстроилась.

– То тетя Валя. А мама расстроится. Рыбак, если он пошел на рыбалку, должен вернуться с рыбой, – сказал папа. – Иначе он не рыбак.

– Ты не рыбак, – сказал мальчик. – Ты врач. А я – мальчик.

– Ну ладно. Мне просто будет приятно вернуться к маме с рыбой. Она сидит и ждет, когда мы вернемся с уловом. Правда, она ждет нас к вечеру, а сейчас – день. И потом, мы ведь почти поймали ту рыбу…

– Почти – не считается, – сказал мальчик. А потом папа купил сразу шесть живых карпов. Хотя карпы в море не водятся. Но папа этого, наверное, не знал. И мальчик тоже не знал.

А мамы дома не было. И они налили воду в жестяную ванну, в которой мальчика купали по понедельникам, средам и пятницам, и выпустили туда карпов.

Мама пришла поздно вечером. Папа уже спал, а мальчик – нет.

– Ну, как рыбалка? – прошептала она, целуя его в щеку.

Мальчик вскочил с раскладушки и повел маму на веранду, где карпы плескались в жестяной ванне.

– Вот, – выдохнул он.

Мама посмотрела на карпов. Потом на мальчика. Потом в том направлении, где спал папа. И сказала:

– Ничтожество!

* * *

Мальчик проснулся рано, часов в шесть. Он лежал и слушал, как ссорились лето с осенью. Шумели сосны, капли дождя барабанили по жестяной ванне, в которой его когда-то купали по понедельникам, средам и пятницам. Когда был папа, он мыл ванну и заносил ее на веранду. А сейчас она валяется во дворе, в нее падают шишки и хвойные иголки, а моет ее только дождь.

Он слышал, как мама собиралась на работу. Он точно знал, что и в какой последовательности она делает, ему даже не нужно было открывать глаза. Вот сейчас она красит губы, через мгновение – щелкнет клипсами, потом – отвинтит крышку от флакона с духами и через секунду запахнет сиренью и временем, когда все было чудесно и безмятежно, когда все были живы и здоровы и ходили вместе за грибами. И захочется плакать, потому что яснее ясного – этого больше не будет никогда.

А сейчас мама оторвет полоску от вчерашней газеты и напишет записку. Когда мальчик встанет, он прочитает: «Дорогие мои мальчики! На завтрак творожок со сметаной! Опаздываю на электричку. Буду поздно. Целую, М.»

Мальчик знал, что мама уже два месяца ездит на работу не на электричке. В 6.50 за ней заезжает толстый дядька на серой «Волге», и он же поздно вечером привозит ее домой, когда мальчик делает вид, что спит. Сначала он просто не понимал, почему мама говорит и пишет неправду, а потом обиделся. Не из-за самой неправды, а по двум казавшимся ему серьезными причинам: во-первых, мальчик не понимал, как можно так быстро заменить папу на какого-то толстого дядьку, а во-вторых, мамина неправда была какой-то неинтересной, неприятной, легкоразоблачимой – дядька тормозил прямо у калитки, открывал маме дверцу, шумно захлопывал, и машина уносилась, оставляя глубокие следы на сырой глине.

Мальчик наблюдал за ними не раз, и мама, наверное, догадывалась об этом, но никогда ничего не спрашивала и продолжала писать неправду на газетных обрывках. Получалось, что ей все равно, и от этого неправда становилась еще обиднее.

Вот и сегодня дядька затормозил резко, словно хотел продемонстрировать маме, какие замечательные тормоза у его «Волги», и мама побежала восхищаться этими тормозами, и сейчас они поедут по широкому шоссе, и он будет раздувать ноздри, единолично вдыхая мамину сирень.

Мальчик поднялся и вышел на кухню. На столе, как всегда текстом вниз, лежала мамина записка. Он не стал читать, пододвинул стул к шкафу и влез на него. Достать фанерный чемодан все равно не удалось. То ли мальчик был маленький, то ли шкаф слишком высокий, но было понятно: даже если на этот стул поставить другой, то чемодан все равно останется недостижимым.

Вдруг открылась дверь и вошла мама. Она совсем не удивилась тому, что только что безмятежно спавший мальчик в 6.50 утра стоит на стуле и сказала:

– Привет!

И мальчик сказал:

– Привет!

– Я вспомнила, что у нас нет воды. У дедушки болит спина, а мой мальчик еще маленький. Пойду накачаю большое ведро.

У них было два ведра: эмалированное и пластмассовое. В них помещалось совершенно одинаковое количество воды. Мальчик проверял. Но эмалированное ведро звалось большим, а пластмассовое – маленьким.

– Я не маленький! – сказал мальчик. – И ты опоздаешь на электричку…

– Я уже опоздала, – сказала мама. Она вздохнула, взяла ведро и вышла.

Мальчик слез со стула и тоже вышел во двор. Он прошел мимо разросшихся смородиновых кустов к колонке, где мама качала воду, и украдкой посмотрел на калитку. «Волги» не было.

– Ты совсем опоздаешь, – сказал он. – Я докачаю.

– А отнесешь? – усомнилась мама.

– Мама, я давно приношу по пять ведер в день. И хожу в кино один. И приношу дедушке минеральную воду «Джермук». И готовлю ему ужин.

– Ты сам включаешь газ?

– И потом всегда выключаю.

Мама перестала качать воду. Она посмотрела на мальчика как-то странно, словно пыталась вспомнить человека, с которым не виделась очень давно.

– Да, я вижу, что ты уже не маленький. Прости меня, пожалуйста, за это.

Мама обняла мальчика. Мальчик обнял маму. Странно, как быстро разрушаются невидимые стены. И те, на которых все держится, и те, которые разделяют.

Они вместе принесли ведро на кухню.

– Проводить тебя на станцию? – спросил мальчик.

– Дождь… Ты промокнешь…

– Я возьму зонт.

– Зонт возьму я. И буду держать его над моим любимым маленьким большим человеком. Потому что если наоборот, то промокну я. А если вечером снова будет дождь, то ты меня встретишь. Моя электричка приходит в 20.12.

– Разве ты сегодня… – мальчик осекся.

– Да, я постараюсь вырваться пораньше.

Мальчик надел резиновые сапоги, взял маму под руку, и они пошли через заплаканный дождем сосновый лес. По дороге на станцию у тропинки было десять скамеек. Шестая скамейка – их с дедушкой. Дедушка был больной. Когда-то в юности он работал на мыловаренном заводе и как-то в потемках наступил в бассейн с раскаленным мылом. С тех пор и хромал. А потом у него развился радикулит и целая куча других болезней. Раньше, когда была жива бабушка, он никогда не жаловался. А теперь сник и расклеился. Он проходит с мальчиком первые пять скамеек, потому что шестая скамейка – та, на которой они всегда сидели с бабушкой. Конечно, им бы сейчас сесть на первую, ну в крайнем случае, вторую скамейку, но дедушка, опираясь на палку, упрямо идет к шестой и потом курит и плачет, сидя на ней. Зато рядом с шестой скамейкой есть муравейник, и, пока дедушка курит, плачет и читает газету, мальчик смотрит, как беспорядочно, натыкаясь друг на друга, снуют муравьи, без конца улучшая свою крепость. Много живых существ, объединенных единым домом, единой целью. И живущих, наверное, дружно.

Однажды к муравейнику подошли трое местных пацанов. В руках у одного из них был спичечный коробок. Пацаны посмотрели на читающего газету дедушку, а на мальчика даже внимания не обратили. Потом тот, что держал спичечный коробок, поджег его и бросил в муравейник. Мальчик закричал, схватил дедушкину палку и рванулся к муравейнику. Пацаны отбежали, а мальчик так ударил несколько раз палкой по дереву, что палка сломалась. Они издали кричали какие-то обидные, несущественные гадости, а мальчик выгреб горящий коробок из муравейника и с ужасом убедился, какой страшный урон понесли муравьи в результате этой внезапно разорвавшейся бомбы.

«Ну почему, зачем они решили построить себе дом прямо у тропинки?» – думал он по пути домой, стараясь попасть в ногу с дедушкой, чтобы ему было удобно опираться на мальчика. «И как вообще у них это бывает? По идее, самый главный муравей должен долго ходить по лесу, пока он не найдет укромное местечко. Значит, – думал мальчик, – у этого племени муравьев очень глупый вождь. А сами они приказов не обсуждают и делают, что велят».

Совсем как еще недавно делал мальчик. Пока не понял, что большие и маленькие вожди – ну, например, родители, – очень часто сами не знают, как жить.

А наутро в муравейнике все уже было хорошо. Муравьи страшно суетились и снова натыкались друг на друга. Жертвы террористического акта были забыты в одночасье. Наверное, так приказал самый главный муравей.

Даже сегодня, под дождем, муравейник жил своей жизнью. Быть может, и не такой кипучей, как обычно, но все-таки жил.

– Они работают без выходных и в любую погоду, – сказал мальчик.

Мама не ответила. Наверное, думал мальчик, она размышляла о том, как удивительно быстро превратился ее маленький мальчик в большого. Так быстро, что она и не заметила. Он сам включает и выключает газ, готовит дедушке ужин и приносит ему его любимую минеральную воду «Джермук». А скоро 1 сентября, и ему идти во второй класс, и еще нужно купить школьную форму и новый ранец, потому что дедушкин друг дядя Маркус прожег старый папиросой. И наверное, она думает, что в ближайшую субботу нужно пойти на школьный базар и купить все, что необходимо. Конечно, маме сейчас нелегко: все плохое свалилось на нее одновременно. Нельзя на нее обижаться, а надо помочь. Как помочь маме, мальчик точно не знал, но знал, что поможет. Что мама может на него рассчитывать. Главное, чтобы они чаще виделись и чтобы она перестала писать неправду на газетных обрывках. А с папой нужно поговорить. Он мужчина, поймет обязательно…

Они поднялись на последний перед станцией пригорок, и мама вдруг горько усмехнулась.

– Что, мы опоздали и на следующую электричку?

– Ты меня любишь? – вдруг спросила мама.

– Люблю, – сказал мальчик то, что думал.

– И я тебя люблю очень-очень! Беги домой, не то еще простудишься. Я постою под козырьком, и поезд подойдет через пять минут. Спасибо, что проводил.

– Значит, в 20.12.

– В 20.12. Встречай меня здесь, у шестой скамейки, хорошо?

Мальчик повернулся и пошел домой. У шестой скамейки он повернулся, чтобы помахать маме рукой до того, как она скроется под станционным козырьком. Но мамы уже не было видно. Наверное, она побежала, чтобы дождь не успел испортить прическу. Он встряхнул зонт и в этот момент сквозь нестройные ряды молодых сосен увидел мельк нувшую между ними серую «Волгу».

Окаменевший от обиды и, как ему казалось тогда, жуткого предательства, мальчик стоял у шестой скамейки. Его волосы намокли и налипли на лоб, и по лицу торопливо бежали капли соленого дождя.

Потом он подхватил с земли валявшийся сук и зашагал обратно. Подойдя к муравейнику, он вонзил сук прямо в верхушку пирамиды и иступленно ворочал им до тех пор, пока не выбился из сил.