Текст книги "На седьмой день: рассказы"

БРЕЖНЕВСКИЙ ПРИЗЫВ

На первую половиу восьмидесятых в СССР пришелся период, метко названный кем-то «гонкой на лафетах». Лидеры умирали один за другим, и всех их везли на орудийных лафетах из Колонного зала Дома союзов на Красную площадь.

Когда по утрам вместо легкой музыки по радио звучали симфонии, люди знали – ушел из жизни еще один верный марксист-ленинец. Начало «гонкам» положил Брежнев. Когда он умер, запретили гульбу в ресторанах и повсюду вывесили флаги с черными лентами. Но мы, как обычно, пришли в театральное кафе «Аллегро», и Володя Костромин, председатель общественного совета, увел всех в подвал, где валялся театральный реквизит.

– Ребята, – шепотом сказал Володя, – есть возможность проскочить в партию. Давайте выступим инициаторами «брежневского призыва» в КПСС. Был же «ленинский призыв»! Этман опубликует наше воззвание в «Советской молодежи»…

Началось обсуждение. Все понимали, что вступление в партию практически гарантирует продвижение по службе и прочие блага. Первым слово взял Толик Гросман.

– Товагищи, – волнуясь, сказал он. – Я считаю, что Володя высказал замечательную идею – коллективного вступления в пагтию. Только я вынужден взять самоотвод: некотогые, возможно, не знают, что моя семья с семьдесят девятого в «отказе».

– Минус один, – констатировал Костромин.

Поднялся я:

– Я пока еще не в отказе, – сказал я. (Гросман мученически вздохнул и развел руками, показывая, как ужасно находиться в отказе.) – Давайте сначала закажем коньяк. Может быть, выпив, я пойму, почему я должен пробивать на страницы республиканского издания безум ное воззвание о «брежневском призыве», подписанное десятью евреями и смахивающим на цыгана Костроминым.

– Ответь прямо, ты хочешь в партию? – сурово спросил Володя.

– Нет, но чем смогу – помогу.

– Минус два!

– Мужики! – обратился к собравшимся поэт-юморист Юра Иванов. – Вот я по глупости вступил в партию, и теперь за каждую мелочь мне вкатывают по выговору. С «Альфы» уволили, на ВЭФ не берут, у вас, говорят, «строгач».

– Твой случай не типичен, – возразил Костромин. – Ты лентяй, белогвардеец, алкоголик и в партию попал случайно.

– Я не отрицаю, – согласился Юра. – Но тут собрались исключительно лентяи и алкоголики. Послушайте Этмана, и закажем коньяк – помянем бровастого.

Мы с Юрой ушли наверх за коньяком, а когда вернулись, то увидели такую картину: Костромин расхаживал по подвалу, как Ленин с картины «Ильич, диктующий “Декрет о земле”», а отказник Гросман сидел за столом и что-то писал.

– Я вижу, большевистские настроения взяли верх, пока мы затаривались, – сказал мне Юра. – Гросман, измени почерк. Или ты думаешь, что с партийностью тебя выпустят быстрее?

– …болью отозвалась в сердце каждого советского человека, – диктовал Костромин. – Ушел из жизни выдающийся борец за коммунистические идеалы, за цветущий мир без войн, за безоблачное небо над человечеством…

– С похмелья он очень красноречив, – шепнул Юра. Мы чокнулись. – Почему ты не хочешь вступить в партию?

– Потому что в нашей редакции партийные собрания проходят по субботам, а я еврей. Извини.

– Ничего, я привык, – сказал Юра и налил по новой. Костромин продолжал:

– …и в это тяжелое для страны время мы, представители творческой интеллигенции, чувствуем необходимость еще теснее сплотиться под сенью Коммунистической партии Советского Союза…

– «Под сенью» – это плохо, – сказал я. Сень может быть у дерева, и вас обвинят в сравнении КПСС с дубом.

– Спасибо, – холодно согласился Костромин. – Сделаем так: «под знаменами Коммунистической партии».

– Ты видел эти знамена? – разламывая конфету, спросил меня Юра.

– Нет, но они есть наверняка. Знамена есть у всех. Даже у нашей редакции есть свое знамя. В него недавно сморкался собкор «Литературки» по Латвии Жора Целмс.

– Я тоже знаю одного собкора, – оживился Юра. – Точнее, я видел его. Неделю назад мы столкнулись ночью на улице Дзирнаву – он тоже пришел за водкой к спекулянтам. А тут – менты! Он и говорит: «Как вы себя грубо ведете. Да вы знаете, кто я? Я – Игорь Андреевич Биждит, собственный корреспондент… А менты ему говорят: «Вот и хорошо, Игорь Андреевич, такие нам и нужны…» И запихнули в воронок. А я убежал.

– …мы полны решимости включиться в эту борьбу активно и самоотверженно, делом доказать справедливость наших притязаний называться коммунистами, – закончил Костромин. – Подписи…

– Погоди! – встрял Юра. – Ты забыл продиктовать: «Заранее благодарны…»

– Заткнись! – свирепо гаркнул Костромин. – Подписи: Владимир Костромин, рабочий; Юлия Друкер, бухгалтер; Оксана Фараджева, балерина; Анатолий Гросман…

– Отказник, – заржали мы с Ивановым.

– …художник; Семен Плоткин, музыкант, Рафаил Гавартин, филолог, Зиновий Рапопорт, дирижер…

– С такими фамилиями вас примут только в компартию Израиля, – резюмировал Юра. – Но не волнуйтесь, кретины, я всем вам дам рекомендации. Но моей вам мало. Нужно еще шесть-семь. Я умоляю, не переживайте: сейчас я приведу сюда знакомых барыг, они все сплошь коммуняки – и за сто граммов дешевенького молдавского дадут вам все что нужно. Они скажут: «Ой, мама, а нашего полку прибыло…» Сам я вступил в армии, после политинформации, с тяжелого похмелья, но мой долг – предостеречь вас от этого редкого по идиотизму шага. Все!

– За эту пламенную речь, коммунист Юра Иванов, вас могут…

– И нас могут, и вас смогут, и – скажу больше – будут! И в этом-то все и дело. Выпьем!

И мы выпили. И Костромин вскоре остыл. И обнимался со своим недавним идейным противником, который сказал, что завтра в «Аллегро» не придет.

– Совершенно исключено, – сказал Юра. – После работы – партийное собрание…

МАРШАЛ

Однажды Евгений Яковлевич Весник, замечательный актер Малого театра, поехал на «Красной Стреле» из Москвы в Ленинград на съемки. Он прибыл на вокзал минут за двадцать до отхода поезда, раскланялся с узнавшей его проводницей спального вагона и, заказав крепкий чай, стал устраиваться в купе. Весник не любил поезда, но еще больше он не любил самолеты: цыганка-дура как-то обмолвилась, что следует ему остерегаться хлябей небесных.

За несколько минут до отправления Евгений Яковлевич вышел в коридор. У окна стояли две молодые женщины. Они зашептались между собой, а потом одна спросила:

– Извините, это не вы в «Офицерах» роды принимали?

Весник заметил, что она беременна и тему поддержал:

– Я. Но советую дотерпеть до Ленинграда и отдать себя в руки профессионалов. Я же акушер-любитель…

– Я только на седьмом месяце, – сказала она.

– Тем более, – заметил Весник. – А если захотите поболтать, милости прошу ко мне в купе, я, по всей видимости, еду один. Поужинаем…

– Спасибо, – сказала беременная, поглядывая на явно стеснявшуюся подругу. – Мы с удовольствием.

Весник вернулся в купе, а поезд мягко тронулся с места. Настроение поднималось. Он любил людей. Ему всегда было интересно подбирать к ним ключи. В том, что он мог подобрать ключи к любому человеку, Весник не сомневался. Как и в том, что в состоянии влюбить в себя каждого, причем на комфортном для конкретного человека интеллектуальном уровне. Со всеми он умел разговаривать на их языке – с барыгами и жокеями, гримерами и спортсменами, таксистами и учеными-ядерщиками. Всем без исключения Весник нравился, анекдоты он играл и никогда, слава Богу, не смеялся, когда их рассказывал. Зато те, кто слушал, покатывались от хохота.

Минут через пятнадцать-двадцать, по его расчетам, соседки должны постучать. Весник достал флакон французского одеколона. В этот момент в дверь постучали.

– Ничего себе, – подумал актер. – Видно, девочкам не терпится прикоснуться к прекрасному… Хотя нет, это, наверное, проводница с чаем…

На пороге стоял полковник.

– Разрешите? – спросил он, не глядя на Весника.

– Конечно, располагайтесь.

Полковник заскользил взглядом по купе, по Веснику, заглянул в багажное отделение, потом посмотрел на актера внимательнее и улыбнулся:

– Простите, это вы?

– Кто – я? – переспросил Весник.

– Ну, в смысле, это вы и есть?

– Я и есть.

– Хорошо, – сказал полковник, пробуя диванчик на мягкость. И тут же повторил: – Это хорошо.

– Что хорошо? – спросил Евгений Яковлевич, слегка удивленный поведением полковника.

– Хорошо, что это вы и есть, – объяснил полковник.

– Евгений Яковлевич Весник, – Весник протянул полковнику руку.

Полковник отпрянул, потом внимательно посмотрел на руку Весника и осторожно ее пожал.

– Полковник Ботвин! – сказал он. – Я сейчас.

С этими словами полковник вышел в коридор, плотно закрыв за собою дверь.

– Странный тип, – с грустью подумал Весник, понимая, что вечер в дамском обществе не удастся. Полковник, судя по всему, сейчас выпьет и будет травить армейские байки, а девушки почувствуют некоторый дискомфорт.

Дверь снова поехала влево. Весник невесело глянул в проем. Он увидел в нем маленького, толстого и совершенно лысого человека в мундире маршала Советской Армии. Над ним возвышался полковник Ботвин с двумя портфелями в руках и шинелью на плече.

– Вот, – сказал маршал. – Еду здесь.

– Очень приятно, – сказал Весник. – Я тоже.

Ботвин засуетился, повесил шинель на вешалку, а два портфеля положил на пол. Внутри ничего не звякнуло.

– Не положено, – сказал маршал Веснику, заметив его взгляд.

Актеру стало не по себе.

– Кто же это, – лихорадочно думал он. – Лицо такое знакомое …

– Могу идти? – спросил полковник Ботвин.

Маршал не ответил. Ботвин испарился.

– Давайте знакомиться, – предложил Весник.

– Ну, – неопределенно откликнулся маршал.

– Меня зовут Евгением. Евгений Яковлевич Весник.

– Ну, – ответил маршал. – Конев. Иван Степаныч.

Подумав, он добавил:

– Маршал Советского Союза.

Веснику стало стыдно и волнительно. Уж кого-кого, а члена ЦК партии маршала Конева он мог бы и узнать.

Некоторое время ехали молча. О чем думал маршал, неизвестно. Может, вспоминал свои боевые подвиги на посту командующего войсками Западного, Калининского, Северо-Западного, Степного, 1-го и 2-го Украинских фронтов. Может, думал о красавице-медсестре, коловшей его в вену сегодня в Кремлевке и позволившей погладить себя по круглым коленям. А может, не думал ни о чем, а просто машинально смотрел в темное окно, за которым мелькали редкие огоньки подмосковных деревенек.

А Весник думал о том, как подобрать к маршалу ключи. Он мысленно перебирал всю связку, но никак не мог подобрать нужный. Тогда он потянулся за своим походным чемоданчиком и вытащил оттуда бутылку «Плиски». Маршал с интересом наблюдал за телодвижениями артиста.

– Не возражаете? Или все-таки не положено?

Конев посмотрел на дверь. Весник встал и запер ее.

Закусывали лимоном, который Весник нарезал полнолуниями. Говорил, в основном, он. Рассказывал маршалу о последних театральных новостях, вспоминал известных артистов. Конев слушал очень внимательно. Пил он красиво: поднимал стакан под прямым углом и, не нарушая геометрии, просто выстреливал его содержимое в цель. Крякал, надкусывал лимон, снова слушал.

Когда закончилась первая бутылка болгарского коньяка и Весник достал вторую, маршал внезапно забыл или наплевал на что-то и, приподнявшись, забарабанил пухлым кулачком в стенку. Немедленно появился полковник Ботвин и наметанным глазом произвел рекогносцировку стола.

– Ты вот что, – сказал ему маршал. – Ты это…

– Мигом, – щелкнул каблуками полковник.

Через пять минут на столе появились банка черной икры, тушенка, белый хлеб, масло, яблоки и плитка шоколада «Гвардейский».

– Ну, – сказал Конев.

Весник разлил коньяк по стаканам. Одновременно он почувствовал, как коньяк, выпитый до этого, разлился по жилам. Актер расслабился и молвил:

– Иван Степанович, мне давно не дает покоя один вопрос…

– Ну, – подозрительно спросил маршал.

– Я имею в виду, как это мы, ну тогда, в сорок первом, проспали-то немцев…

Конев нахмурился:

– Ну…

– Ну, в смысле, донесения-то были. О том, что они готовятся, и так далее…

Маршал поднял стакан. Весник тоже. Они чокнулись.

– Прозит! – сказал Весник.

– М-да… – неожиданно произнес Конев.

– Проспали? – удивляясь собственной смелости, продолжал настаивать актер.

– Ну, – маршал вновь вернулся на круги своя.

– Армию практически обезглавили в тридцать седьмом, – продолжал торить дорогу на Лубянку Евгений Яковлевич. – Слава Богу, что вы и Жуков уцелели…

– М-да… – согласился Конев.

Весник не знал тогда, что именно в 1937 году произошло выдвижение Ивана Степановича на высшие воинские посты, и в этом же кровавом году он впервые был избран депутатом Верховного Совета СССР, так что армейская чистка пошла Коневу только на пользу.

Таким образом, артист и маршал убрали и вторую «Плиску». Весник говорил, не стесняясь, о том, что думает, но потом испугался и стал притормаживать, восхваляя тогдашний режим (дело происходило не то в семидесятом, не то в семьдесят первом) и лично Леонида Ильича Брежнева. Весник знал, что лучше помнится последнее и надеялся, что престарелый маршал запомнит именно лояльные речи. Между тем, Конев одинаково бесстрастно реагировал на актерские монологи, словно действовал по принципу: «Хулу и похвалу приемли равнодушно». Он периодически изрекал любимое «ну», иногда – «м-да», а к концу второй бутылки внезапно кивнул. При этом голова его на несколько секунд безжизненно повисла на груди, и Весник хотел уже было позвать полковника Ботвина, но маршал очнулся и стал расстегивать китель. Через минуту он уже спал.

Весник удивился тому, что Конев за все это время ни разу не сходил в туалет, но потом решил, что члены партии с 1918 года, герои Гражданской войны и дважды Герои Советского Союза достойно умеют преодолевать малые и большие неудобства. Он взял зубную щетку и вышел в коридор. Прямо напротив их с Коневым купе стоял полковник Ботвин и рассказывал анекдоты беременной и небеременной. Дамы смеялись. Ботвин смеялся тоже. Евгений Яковлевич виновато посмотрел на женщин.

– Прошу прощения, – почему-то сказал он.

– Ничего, мы понимаем, – сказала беременная.

– Ну, как там? – спросил Ботвин.

– Спит, – ответил Весник.

– Китель?

– Висит. Повесил аккуратно.

– Кто повесил? Вы?

– Нет, лично Иван Степаныч.

– Это хорошо, – сказал полковник. Видимо, то, что Конев сам повесил свой китель на вешалку, было для Ботвина доброй приметой.

Когда Весник вернулся в купе, Конев похрапывал. Коньячный дух витал в воздухе и в сочетании с запахом тушенки вызывал легкий рвотный рефлекс. Актер доел яблоко и погасил свет.

…Он проснулся от головной боли. Перестук колес вонзался в него миллионами кинжалов. Соображал с трудом, с закрытыми глазами. Итак, на вокзале его встретят и отвезут на «Ленфильм». Конечно, лучше сначала в гостиницу, принять душ и отоспаться как следует. Но у него всего три дня до следующего спектакля в театре, а режиссер N снимает медленно, поэтому об отдыхе, увы, не может быть и речи. Потом он вспомнил о Коневе и открыл глаза.

Чисто выбритый, обильно политый одеколоном маршал сидел, сложив руки на столике. В сияющей лысине отражались ленинградские предместья.

– Доброе утро, – сказал Весник.

Конев строго посмотрел на него. Евгений Яковлевич почувствовал себя еще хуже.

– Помнит, – подумал он. – Все помнит.

В голове пронеслось все, что он нес вчера, и Весник подумал, что если его не возьмут прямо на вокзале, то наверняка приедут в воронке на «Ленфильм». Опасность тем страшней, чем она маловероятней.

Конев смотрел на него, не мигая.

– Ты вот что, артист, – сказал он, обнаружив дар речи. – Я тут вчера много лишнего наговорил… Понял меня?

– Да вы… – начал было Весник.

– Понял? – перебил его маршал, повысив голос.

– Понял, – тихо сказал актер.

– Смотри! – посоветовал Конев, выпучив глаза. Видно, иллюстрировал, как именно должен впредь смотреть Весник.

Старый маршал боялся. Боялся, наверное, всю свою жизнь, которую опалил в многочисленных войнах, исполняя волю тех, кого боялся. Ведь воюют, как правило, не маршалы. Еще Талейран говорил, что война слишком серьезное дело, чтобы доверять ее военным…

ИЗ ПЕРВЫХ РУК

Когда в бывшем Советском Союзе внезапно стали поощрять индивидуальную трудовую деятельность, моя зарплата составляла уже не сто пятнадцать рублей, но сто восемьдесят, и я был заведующим отделом крупной газеты. Мои красные корочки открывали двери во многие распределители, но купить там я ничего дельного не мог.

Правда, у нас была своя кооперативная квартира и «Жигули», вызывавшие зависть соседа-кавказца своей белизной, да и на телевидении я зарабатывал еще руб лей триста, но все же этого было мало. Каждый, кто меня знает, подтвердит, что один из моих многочисленных минусов – жить шире, чем позволяют обстоятельства.

В один из сырых пасмурных вечеров мы сидели на крошечной кухне с соседкой Олей, пили коньяк, ждали Милу и смотрели, как осенний дождь рисует дрожащими струями пунктирные линии на оконном стекле.

– Не могу сидеть спокойно, – сказал я. – В кои-то веки эта дремучая страна ненадолго, видать, разрешила своим гражданам делать хоть что-то для себя, а мы сидим и хлопаем ушами.

– Адик открыл шашлычную, – горько сказала Оля. – Твой друг Магазаник тоже открыл шашлычную. Все открывают шашлычные. Мой Валико – такой же козел, как и ты: только говорит…

– Валико – грузин, – сказал я. – Он просто обязан открыть шашлычную.

– Валико – козел, – печально повторила Оля.

Пришла Мила. Она сказала:

– Я страшно проголодалась. За весь день съела только одну вафлю: купила у вокзала за пятьдесят копеек.

Меня осенило:

– Давайте печь вафли!

Мила и Оля переглянулись. Оля вздохнула и ушла к себе. Мила молча принялась жарить яичницу. Потом пришли Рудины.

– Давайте печь вафли, – сказал я им. – Ты, Рудин, кандидат наук, а не можешь купить жене французское белье.

Рудина почему-то обиделась, а Рудин сказал:

– Почему именно вафли? Давай выращивать розы. Или конструировать презервативы многоразового использования.

– Все любят вафли. Себестоимость чрезвычайно низка. У нас есть вафельница. Еще одна вафельница есть у моей мамы. Ты одолжишь вафельницу у Магазаника, он в ней не маринует. Мы будем окунать готовые вафли в расплавленный шоколад и посыпать их красивыми съедобными бусинками, которые мы привезли из Западного Берлина.

– Сань, у тебя белая горячка, – предположила Рудина. – Всюду мафия! Кто тебя пустит торговать в бойких местах?

– Мы будем торговать в аэропорту, там – никакой конкуренции! – заявил я.

Мы жили рядом с аэропортом и обходились без будильника, так как по утрам нас будил ужасающий грохот и сын кричал: «Папа, вставай, ленинградский уже взлетел…»

За два следующих дня я выбил все разрешения и зарегистрировал нас в райисполкоме, причем всюду применял один и тот же ход.

– Александр Юлин, «Советская молодежь», – представлялся я (это было правдой). Чиновник отрывал задницу от стула и приветливо указывал на кресло. (Дальше шла ложь.) – Проводим эксперимент, – строго говорил я. – На живучесть индивидуальной трудовой деятельности! Быстренько оформим нужные бумаги: мы ограничены во времени.

Все шло гладко до визита в аэропорт. Начальник аэропорта сказал:

– Лично я не против. Я читаю вас. Вы можете достать два билета на матч со «Спартаком»?

Я удивился тому, что начальник аэропорта не может достать билеты на хоккей, и твердо ответил:

– Разумеется!

– Вот моя виза. Но ее вам мало. Нужно получить подписи от завпроизводством нашего ресторана, начальника четвертого отдела, завсанэпидемстанции Управления гражданской авиации, секретаря парткома летного отряда, начальника штаба гражданской обороны и бухгалтера.

Все эти начальники находились в разных местах, но мне удалось объехать их за один день. Я пообещал: «протолкнуть» в городскую газету три больших бесплатных рекламных объявления, достать еще восемь билетов на хоккей, тринадцать билетов на концерт Аллы Пугачевой, «выбить» пропуск в Юрмалу для главного бухгалтера и путевку в «Артек» для внука начальника штаба гражданской обороны.

Когда я вернулся, компаньоны пекли вафли, причем кандидат наук делал это в перчатках.

– Очень горячие, – пожаловался он. – Но завернуть их можно только пока они с пылу-жару.

Я посмотрел на уже готовую продукцию.

– Как вам удается придавать изделию форму детородного органа? Впрочем, это даже забавно. (Пекари надулись.) Посмотрите, что я принес: белые халаты и шапочки, но только два комплекта. Начинаем торговать завтра в пять утра, чтобы успеть накормить вафлями утренние рейсы.

– Подъем, значит, в четыре, – сказал Рудин. – Кто пойдет?

– Я приду и посижу с Мишкой, – сказал Рудина. – Ты ведь не поедешь торговать с сыном?

– Значит, от вас – Рудин, – сказала Мила. – Не бойся, тяпа, у тебя получится. Не забудь захватить с собой диссертацию: в нее мы будем заворачивать товар.

Бракованные вафли мы съели, разложили сушиться по батареям свежую продукцию и разошлись.

Мы приехали в аэропорт очень рано. Мила с Рудиным разложили переносной столик и установили ценник. Я давился от смеха, глядя, как кандидат наук, пряча лицо в воротник хирургического халата, клекотал:

– Вафли замечательные… Всего пятьдесят копеек… С шоколадной глазурью…

Первую вафлю, сжалившись над ними, купили две сердобольные тетки. Потом шесть вафель приобрел экипаж рейса на Москву. Теща Магазаника, по счастливому совпадению улетавшая в тот же день в Киев, скрепя сердце взяла одну и не сказала ни слова. Короче, мы продали за час десять вафель.

– Неплохо, – сказал Рудин. – Но мы страдаем из-за отсутствия рекламы.

Я пошел к девушкам, которые объявляли посадки на рейсы. Мила зорко следила за мной.

– Девушки, – бодро сказал я. – Мы тут вафлями торгуем в качестве эксперимента. Меня зовут Сашей. Я работаю в «Советской молодежи» и могу достать для вас болгарский зеленый горошек. Объявите про нас пару раз.

– А неочищенные помидоры – можете? – спросила одна из девушек.

– Постараюсь, – сказал я.

– Тридцать копеек за объявление, – сказала она.

– Давайте лучше я вам дам по вафле!

И через минуту по аэропорту разнеслось: «В левом секторе аэровокзала налажена продажа вафельных трубочек с шоколадной глазурью. Повторяю…»

Рудин приосанился. Пришел сопливый мальчик, у него было сорок две копейки. Рудин дал ему вафлю. На том дело и кончилось.

Потом мы еще три раза пекли вафли и едва покрывали расходы на выпечку. А потом Рудины самоустранились, и Мила сказала, что без такого партнера, как Рудин, она не в состоянии наладить процесс. И мы отдали вафельницы…

Тогда я решил открыть кооператив. Я поделился идеей с тремя друзьями: Сережей Тяжем (сейчас он выпускает два журнала – порнографический и еврейский), Сережей Картом (ныне – магнат по недвижимости) и Валерой Гнедым (президент крупного банка). Все мы работали в одной газете, и нас роднили относительная бедность и апломб.

Идея им понравилась. Мы решили в качестве учредителя кооператива избрать Госкомспорт и предложить ему выпускать спортивную газету: полиграфию мы знали отлично.

Получить право торговать вафлями было куда более легким делом, чем зарегистрировать кооператив, который вдобавок собирается чего-то там издавать. По мере прохождения безумного количества инстанций из числа пайщиков по очереди отделились и Тяж, и Карт, и Гнедой. Я остался один. Но через три месяца – пробилось! На тот момент кооператив состоял из меня – председателя, моей жены Милы, которая числилась студенткой и Павла Михайловича Закревского – старого, но оптимистично настроенного бабника, бывшего футбольным судьей и долголетним директором стадиона «Динамо», где устраи вались жестокие оргии.

На следующий же день после утверждения кооператива с претенциозным названием «Из первых рук», вернулся Тяж. Мы его с удовольствием взяли, так как Павел Михайлович, несмотря на врожденную интеллигентность, путал точку с тире. Гордый Карт довольно сухо поздравил меня, а Гнедой, за месяц до этого похитивший мой устав и пытавшийся создать конкурирующую фирму, был подвергнут остракизму.

– Александр, – сказал министр спорта. – Раз вы зарегистрированы у нас, вы должны что-то спортивное делать.

– Да, мы будем выпускать газету.

– Боюсь, что расстрою вас: вчера мною получено распоряжение ЦК партии о запрете на частные издания. Ни газет, ни брошюр, ни прокламаций.

– Тогда мы будем выпускать верноподданнические плакаты, – придумал я. – И еще: устроим массовый футбольный турнир.

Дядя Паша очень обрадовался. Он совсем не знал, как делается газета, но как играют в футбол, знал очень хорошо. Он предложил также устроить аналогичные соревнования по бильярду и преферансу, но идею зарубили ввиду отсутствия бильярдных столов и приличных карточных колод.

Мы дали объявление в газете. Результат нас сильно напугал: откликнулись 148 команд, согласных платить деньги за катание мяча по болотистым футбольным полям. Нам необходимо было арендовать как минимум сорок полей, обеспечить состязания арбитрами и врачами.

Газеты писали: «Первый в стране массовый футбольный турнир… Жены рады: мужья приходят домой потные, но не пьяные… Результаты матчей поступают в главную судейскую коллегию поздно вечером, а затем их обрабатывает бесстрастный компьютер…»

Но мы экономили. Роль «бесстрастного компьютера» играл все тот же Рудин. Вечером (благо жили мы рядом) я относил к нему результаты, и он составлял таблицы по швейцарской системе. Однажды он напился и не мог выполнять роль бесстрастного компьютера. Вернее, выполнял, но плохо. Но такое случилось только однажды.

Параллельно мы выпускали атрибутику рижского «Динамо» и плакат. Тяж нашел какую-то пожилую даму и отрекомендовал ее как прекрасного художника. Я стал было искать редакционного художника Колю Заварова, чьи возможности знал очень хорошо, но Коля в этот период ушел в буддизм и дико пил.

Идея была проста. Близился чемпионат Европы по футболу в Германии, и сборная СССР пробилась в число финалистов. В измученной и голодной стране футбол называли «горькой радостью народа» – то ли оттого, что подавляющее большинство зрителей были пьяными, то ли потому, что радость эта была единственной и оттого горькой. Мы решили попробовать заработать на этой любви.

Художница изобразила вратаря, тянущегося к мячу на фоне карты тогда еще ни с кем не объединившейся Западной Германии. В правом нижнем углу помещалось расписание матчей. Художница, очевидно, смотрела футбол последний раз в шестидесятые, потому что на голову вратаря она водрузила «яшинскую» кепку, которую пришлось замазать.

Макет был готов. Бумагу – жуткого качества, сырую, в рулонах – я нашел на складе Госкомспорта. В ней жили гусеницы.

Главлит (по-простому – цензоры), не обнаружив крамолы, дал разрешение. Полиграфические работы и печать заняли всего девятнадцать дней – это был рекорд страны! К середине мая мы получили 20 тысяч экземпляров нашего детища. Оно было очень зеленым. Кроме того, вместо флага Англии был ошибочно впечатан флаг Великобритании, а в чехословацком, голландском и ирландском флагах были перепутаны цвета. Но цена была по тем временам хорошая – два рубля.

10 июня начинался чемпионат, и надо было спешить. Атрибутика рижского «Динамо» продавалась отлично и несла зверскую прибыль. Дядя Паша кутил в ресторанах. Мила ходила по чековым магазинам. Но с плакатами была проблема: они лежали на полах в наших квартирах. Плакаты продавались медленно – на улицах, во Дворце спорта, через «Союзпечать», на вокзале и в аэропорту, где меня встретили как родного. Однако к 30 мая у нас оставалась нераскупленной половина тиража. Поступило сообщение ТАСС о том, что 4 июня на московском стадионе «Локомотив» сборная СССР сыграет с поляками и будет много народу.

Три тысячи экземпляров я отдал каким-то барыгам, которые, оставив в залог печать своего кооператива, уехали торговать ими якобы в Ставрополь. Именно этот эпизод сыграл главную роль в истории становления нашего дела, превратив его из мелкого в мощное, существующее и поныне.

С оставшимися семью тысячами плакатов мы решили ехать в Москву. Заглянувший на огонек Рудин сравнил меня с гробовых дел мастером Безенчуком, тоже возившим свои изделия в столицу. Я предложил ему прокатиться, но Рудин отказался. Подмогу я быстро нашел. Ехать согласились: Сеня Свирский (за двести пятьдесят рублей), сын драматурга Зазорцев (за сто пятьдесят) и пресловутый Гнедой (бесплатно), чувствовавший, видимо, вину, а может, просто не имевший средств на приобретение билета до Москвы, куда ему позарез необходимо было попасть.

На двух машинах – Свирского и Зазорцева – мы уехали рано утром, рассчитывая прибыть в Москву к вечеру. Но в полночь мы находились… в ста километрах от дома.

По дороге с машинами моих приятелей происходило все, что только может происходить с советскими автомобилями: они горели, отказывали тормоза, перегревались двигатели. Потом у Сеньки «полетел» задний мост, а «телега» Зазорцева задымилась и забилась в конвульсиях. В небольшом городке, куда мы добрались к сумеркам, пришлось взять штурмом автосервис. Кое-как наши развалюхи удалось собрать, и мы тронулись в путь, который, впрочем, прошел весьма удачно, если не считать того, что в заповедных себежских лесах Сенькина машина отторгла собственный глушитель и следовавший след в след Зазорцев раздавил эту гнилую ржавую конструкцию. Диким ревом разбудив всех оставшихся в живых зайцев и волков, обитавших в этих местах, мы помчались дальше без остановок и приехали в Москву в 10 утра.

У выезда с Волоколамского шоссе нас остановил патруль. Капитан милиции сказал: «Предъявите разрешение на въезд в столицу!» Мы вспомнили, что на следующий день в Москву должен прибыть Рональд Рейган. Вложив в паспорта по червонцу, мы отдали их капитану, который ушел в будку. Через минуту оттуда вышел сержант, вернул документы и откозырял: «Счастливого пути…»

Я позвонил Анне Ильиничне Синилкиной – директору Дворца спорта в Лужниках, замечательной добрейшей даме с голубыми волосами, и она забронировала для нас два «люкса» в гостинице «Спорт». Потом мы поехали по направлению к стадиону «Динамо». Директор пребывал в состоянии жесточайшего похмелья.

– Плакаты, – задумчиво произнес он. Значит… плакат ы …

– Не только, – сказал я. – Примите и маленький рижский сувенир – бальзам. Очень хорошо с кофе…

– …Завтра у нас праздник, приуроченный к финалу Кубка СССР по футболу, – неожиданно бодро произнес директор. – Приезжайте за два часа до начала. Вот пропуск…

В день финала мы решили разбиться на две группки. Потом я жалел, что нас всего четверо, – работы хватило бы человек на сто. Длиннющие очереди, выстроившиеся за плакатами, волновались и гудели. Сенька счастливо смеялся, рассовывая деньги по карманам, Зазорцев отшвыривал любопытных и воров, Гнедой кричал, что медью брать не будет, у меня отваливались руки. Подошла очередь седобрового старичка, который, глядя на Сеньку, рассудительно сказал: «Ишь, гляди, хучь и еврей, а справное дело наладил…». – «Следующий! – бормотал Сенька. – Комплименты потом говорить будешь…»