Текст книги "На седьмой день: рассказы"

СИТУАЦИЯ
Дружеская пародия № 2

Ведущий. Добрый вечер, уважаемые радиослушатели! И вновь на наших волнах – полюбившаяся вам передача «Щип души». В прошлый раз мы с вами стали свидетелями развернувшейся драмы в студии, когда живущий у нас ракун узнал в госте студии человека, насмерть сбившего его жену в позапрошлом году на улице Данди между Норсбруком и Вилингом. Ракун узнал его по родинке на правой щеке. Животное рассказало нам, как это произошло, как той ясной и звездной ночью автомобилист наповал сразил его спутницу жизни, мать его детей и единомышленника, как он рыдал в кустах, глядя на останки любимой, на которые только за первые пятнадцать минут четырежды наехали другие автомобили, растерзав колесами то, что еще недавно составляло для ракуна смысл всей жизни. Это была душещипательная передача «Щип души», и у нас было много звонков с требованием примерно наказать гостя студии. Гость извинялся перед ракуном, ушел весь в слезах и к утру повесился. Да, что и говорить – бывает и так.

Сегодня в нашей студии снова гости – Анастасия, Татьяна, Ирина, Георгий и Соломон. Соломон, я смотрю, вы что-то нервничаете?

Соломон. Я не могу смотреть на этих людей, они мне противны. Можно я уйду?

Ведущий. Ну, вообще-то мы никого не держим… Уходите, если хотите.

Соломон. Нет, я останусь. Хочется посмотреть, как эти сволочи будут изворачиваться.

(Слышны крики: «Сам сволочь!», «Жид пархатый», «Жора, дай этому жиду в репу…»)

Ведущий. Так! Внимание! Я попрошу! Я попрошу не выражаться. Слово «сволочь» в эфире запрещено. Понятно? Хорошо. Кто начнет? Давайте вы, Татьяна.

Татьяна. Я люблю Георгия. Георгий – он такой… Он нежный. Он грамотный. Вы понимаете?

Ведущий. Вы меня, конечно, извините, но, по-моему, Георгий вам даже не в отцы, а в деды годится.

Соломон. В деды? Вы смеетесь… В прадеды!

(Слышны крики: «Жора, дай же этому жиду в репу!», «Таня, держи меня…», «Вот сволочь…»)

Ведущий. Последний раз предупреждаю: тот, кто еще раз произнесет слово «сволочь» в эфире, покинет эфир. Ракун, и тот выражался цензурнее. Продолжайте, Татьяна.

Татьяна. Да, у нас довольно значительная разница в возрасте – сорок девять лет. Но мы любим друг друга. А эти люди мешают нам…

Ведущий. Татьяна, вы показываете на этих людей рукой, но у нас радио, а не телевидение. Назовите их по именам – тех, кто вам мешает.

Татьяна. Анастасия и Ирина.

Ведущий. Так, давайте разберемся. Анастасия – это кто?

Татьяна. Моя мама. А Ирина – бабушка.

Ведущий. А Соломон кто?

Татьяна. Я не знаю. Он к нам привязался уже здесь, в студии. Я его вижу в первый раз.

Соломон. Боже мой, Боже мой…

Ирина. Соломон имеет полное право здесь находиться, когда решается судьба его дочери. Это я его пригласила.

Татьяна. Какой дочери? Какой дочери? Что ты несешь, баба-яга?

Ирина. Танечка, это твой отец!

Татьяна. Вот этот? Вот этот старый еврей?

Георгий. Как еврей? Подождите: как еврей?

(Слышится звук открывающейся ширинки.)

Соломон. Вот так, еврей. Смотри, гой! Завидуй!

Георгий. Подождите, мы так не договаривались.

Татьяна. Жора, они все врут. Посмотри на меня. Вот те крест!

Георгий. Крест-то, поди, каждый нацепить может…

Татьяна. Жора, ты мне не веришь? Я точно знаю – мой отец космонавт, он погиб вместе с Белкой и Стрелкой. Правда, мама? Мама, почему ты молчишь? Ты же сама мне говорила, что папа погиб при разгерметизации кабины в результате попадания астероида в космический аппарат.

Анастасия. Говорила…

Татьяна. Вот видишь, Жора!

Ведущий. У нас уже появились звонки. Слушаем вас!

Радиослушатель № 1. Ваш отец был последним, кто видел Белку и Стрелку? Это так? Я не ослышался?

Татьяна. Да, но какое это имеет отношение к нам?

Радиослушатель № 1. Это мои собаки!

Ведущий. Не может быть!

Радиослушатель. Могу доказать. Вот фотографии.

Ведущий. У нас, повторяю, не телевидение.

Радиослушатель. Я приеду в студию.

Ведущий. Давайте. Пока радиослушатель едет, давайте разбираться дальше. Итак, Татьяна, у вас с Георгием разница в возрасте составляет сорок девять лет. В следующем году будет пятьдесят. Поздравляем, кстати. И вы, тем не менее, считаете, что Георгий – мужчина вашей мечты. И собираетесь выйти за него замуж.

Георгий. Ну, если только она – не еврейка. Потому что если она еврейка, то это дело иного рода.

Татьяна. Жора, я тебе клянусь, что я не еврейка. Вот те крест!

Георгий. Ну, крест, положим, каждый нацепить может.

Ведущий. Извините, Георгий, но у наших радиослушателей может сложиться такое впечатление, что вы – антисемит.

Соломон. И это будет правильное впечатление.

Ведущий. А знаете ли вы, Георгий, что евреем согласно Галахе, считается тот, у кого мать – еврейка. А не отец! Так что даже если Татьяна – еврейка по отцу, то у вас нет поводов для волнения. Мать-то у Татьяны не еврейка…

Соломон. Что значит… не еврейка… Когда мы стояли с твоей мамой под хупой в синагоге на улице Архипова, она была очень даже еврейка…

Татьяна. Мама, что говорит этот страшный человек?

Соломон. Правду, девочка моя, правду. Ты должна была ее узнать.

Татьяна. Мама!

Анастасия. Таня!

Татьяна. Так это правда?

Анастасия. Отчасти.

Георгий. Так, я пошел. Мне ваши еврейские разборки не нужны. У меня поднимается давление. Я пожилой человек.

Татьяна. Мама, что значит – «отчасти»? Жора, они все врут, они подкупили этого мерзкого еврея, потому что хотят расстроить наш брак.

Соломон. Не смей так разговаривать с родным отцом. Что это такое?

Ведущий. Георгий, вы куда?

Георгий. Мой отец был заслуженным погромщиком Украины. Сам я служил… Под Киевом… Ну ладно… Короче, мне с евреями не по пути.

Татьяна. Жора, я беременна!

Ведущий. Вот это да!

Татьяна. Я беременна двойней. Два мальчика. Кирилл и Мефодий.

Георгий. Не верю тебе, дочь Сиона!

Ведущий. А вот мы сейчас проверим. У нас в студии случайно оказался гинеколог, акупунктурист, моргич-и стакброкер Вилли Ложкер. Вилли, Татьяна беременна?

Вилли. Несомненно. Уже два с половиной часа.

Ведущий. Что там за шум? Не открывайте никому. У нас есть звонок.

Радиослушатель № 2. Что за ахинею вы несете? Что за дешевый спектакль? Где Марта Литас? Верните Марту. Весь наш дом требует вернуть Мар…

Ведущий. Да я с вами разговаривать не желаю. Я подозреваю, это была сама Марта Литас. Все-таки: что там за шум? Ну ладно, откройте? Кто там?

Радиослушатель № 1. Это я, вот фотографии. Вот это я с Белкой, вот это – со Стрелкой. Белка и Стрелка – мои собаки. Вот документы. Коммунисты отняли все… Поэтому я уехал.

Ведущий. Подождите, не переживайте. У нас для вас сюрприз. Закройте глаза.

(Слышится радостный лай и визг.)

Белка и Стрелка – живы. Откройте глаза. Вот они, с многочисленным потомством. А теперь забирайте их – они ваши.

Радиослушатель № 1. Спасибо огромное. Не ожидал. Ваше радио – самое лучшее радио в мире. Ну, рассказывайте!

Стрелка. Пусть Белка рассказывает.

Белка. Никакой разгерметизации не было. Вот и все. Остальное – военная тайна.

Татьяна. А мой папа русский космонавт! Он был с вами. Он тоже жив?

Белка. Жив!

Татьяна. Вот видишь, Жора? А ты мне не верил. Где мой отец?

Белка и Стрелка (хором). Вот! Здравствуйте, Соломон Израилевич!

Георгий. Ах, еще и Израилевич? Вызовите такси…

Ведущий. Минуточку! Не так все просто. Слово вам, Ирина!

Ирина. Я, агент Центра Симона Визенталя Дора Семеновна Растаковер, давно следила за этим человеком. Георгий – он же настоящий Иван Демьянюк, он же Иван Грозный, палач Треблинки. Вы арестованы!

Соломон. Фас!

(Белка, Стрелка и остальные собаки бросаются на Ивана Демьянюка и загрызают его насмерть.)

Ведущий. Вот что я называю правосудием! Белка и Стрелка, простите, но вы только что загрызли своего отца, не только нацистского преступника, но и известного скотоложца и собакофоба. Кстати, именно от него вам передалось умение разговаривать. А ваша мать – большая англо-французская трехцветная гончая…

Белка и Стрелка. А нам монопенисуально.

Анастасия. Танечка, доченька моя, прости! Сними крестик, вот тебе Давида звездочка. Меня вообще зовут Эсфирью. Можно Этей.

Ведущий. У нас горят все линии. Радиослушатели хотят высказать свое мнение.

Соломон. А ну их! Не берите трубку! Пусть звонят…

(Татьяна осторожно прикладыват звезду Давида ко лбу.)

Татьяна. Красиво!

Соломон. То ли еще будет, доча! Мы найдем тебе богатого жениха!

(Звучит мелодия из «Тевье-молочника» – все танцуют, включая Белку и Стрелку.)

Ведущий. Стоп! Татьяна, вы же беременны Кириллом и Мефодием!

(Музыка смолкает. Все ошарашенно смотрят на Татьяну.)

Татьяна. А я пошутила…

Танцуя, все во главе с ведущим выходят из студии. Лай собак слышится сначала отчетливо, а затем затихает. Звучат позывные радио «Ухо Москвы».

КВАДРАТ МАЛЕВИЧА

Праздновали 90-й день рождения бабушки жены Малевича. Именинница дремала, утопая в цветах.

Выпив первую рюмку и закусив, Гарик оценил убранство праздничного стола и прошептал на ухо жене Томочке:

– А накрыли-то на сороковничек…

– То есть? – не поняла Томочка.

– На сороковничек с персоны, – тихо объяснил Гарик. – А мы принесли двести пятьдесят как дураки.

– Сто пятьдесят, – шепнула в ответ Томочка. – В последний момент мне стало жалко, и я выписала чек на сто пятьдесят.

– Умница, красавица, радость, солнце мое! – Гарик чмокнул жену в щеку.

– Какая прелесть, ребята, как на вас приятно смотреть! Ну просто молодожены! – со слегка припудренной сарказмом ненавистью в голосе сказала сидевшая напротив Зиночка Разинская. – Воркуют, целуются… Вот это любовь!

– Ну, за любовь! – сказал Эдик Разинский. Он взял рюмку в левую руку, а правой попытался обнять Зиночку.

– Иди ты… – отмахнулась Зиночка. – Мужлан поганый…

Выпили. Закусили.

Гарик с воодушевлением подумал, что Зиночка, в общем, права, и Эдик, конечно, мужлан. Ему было приятно, что Зиночка считает их с Томочкой хорошей парой. Похоже, что по большому счету, несмотря ни на что, это так и есть. А Зиночка, между прочим, еще очень даже ничего, и надо будет сегодня пригласить ее потанцевать и проверить, тянется ли она к прекрасному или нет. В танце, если, конечно, он медленный, мужчина всегда почувствует, счастлива ли в браке замужняя женщина.

Томочка с огорчением подумала, что Гарик все-таки дурак. За почти двадцать лет совместной жизни она научилась догадываться, о чем думает он, по выражению глаз и десяткам других признаков. Поэтому, думала Томочка, что толку приглашать Зиночку на танец, если и так ясно, что она несчастлива? Еще она подумала, что Зиночка – тоже дура. Вернее, она с удовольствием еще раз в этом убедилась.

Зиночка тоскливо подумала, что годы идут, и, кроме Эдика и Валерки Дьяконова в девятом классе, у нее никого не было. И что когда Светка уедет в свой Мичиганский университет, дома станет совсем невмоготу, и она, наверное, сойдет с ума от одиночества. И что ее жизнь – это диета во всех смыслах этого слова. И что сейчас она выпьет, а потом предложит Гарику потанцевать и назначит ему свидание в понедельник в отеле «Хилтон», потому что в понедельник ее салон красоты закрыт, а Гарик – агент по продаже недвижимости, и день у него не нормированный. А в случае, если Гарик отреагирует неадекватно, все можно будет списать на мимолетное алкогольное помешательство.

Эдик с удивлением подумал, что уже страшно соскучился по Томочке, хотя с момента, когда они расстались, прошло всего каких-то четыре часа. И что когда Светка уедет в свой Мичиганский университет, дома станет совсем невмоготу, и тогда он наверняка сойдет с ума, оттого что Томочка так и не соберется уйти от своего агента по продаже недвижимости. Просто потому, что Томочка привыкла копить, а не менять. И еще потому, что она боится реакции русской общины. А русская община обнаженного греха не любит. Хорошо завуалированный – пожалуйста, а обнаженного – не любит.

– Минуточку внимания! – сказал Малевич. Он стоял на сцене с микрофоном в руках. – Я хочу сказать пару слов.

Зал затихал постепенно. Жене Малевича даже пришлось встать и постучать вилочкой по хрустальному бокалу. Именинница проснулась.

– Вы все знаете, почему мы собрались, – без особого подъема сказал Малевич, когда наступила относительная тишина. – Сегодня нашей Циле Зиновьевне исполняется девяносто лет.

– Поц! – отчетливо и укоризненно произнесла бабушка жены Малевича.

Все посмотрели на именинницу. Она это заметила:

– Поц! – снова сказала бабушка, уже без укоризны, как бы оправдываясь. – Возраст дамы – тайна за семью печатями.

– Мама, замолчи! – сказала мама жены Малевича. – Женечка для тебя старается…

– …И я предлагаю выпить за ее здоровье и пожелать ей прожить еще как минимум тридцать лет, – обиженно скомкал свою речь Малевич и спрыгнул в зал.

Бабушка, испуганно косясь на дочь и внучку, восторженно зааплодировала.

– Почему еще тридцать? – спросила Зиночка.

– Потому что все евреи почему-то хотят дожить до ста двадцати лет, – сказал Эдик. – Когда я в детстве чихал, мама всегда говорила мне: «До ста двадцати…»

– Ты и в детстве чихал по сто раз? – зло спросила Зиночка.

– Ты и сейчас чихаешь по сто раз? – ласково спросила Томочка.

Эдик улыбнулся, промолчал. Гарик налил. Выпили за сто двадцать лет бабушки.

Эдик с воодушевлением отметил, что пьянеет. Уже близко… Сейчас он пройдет последние метры по своей мрачной тупиковой улочке и попадет на ярко освещенную площадь, где беспорядочно течет толпа веселого, хорошо одетого народа, бездеятельного и оттого излишне хлопотливого, и рвется на части музыка, переливается из бокала в бокал беззаботный смех, и развеваются знамена беспечности. И главное тут – не перебрать, чтобы подольше можно было оставаться на этой чудесной площади и искать в толпе Томочкино лицо.

Зиночка с огорчением отметила, что никак не опьянеет. А в трезвом виде это будет смешно. И необъяснимо. Господи, почему так страшно? Откуда взялся этот кажущийся непреодолимым барьер? Что тут такого – подойти к мужику и сказать: «Слушай, я тебя хочу! Никаких обязательств! Не дергайся и не жди подвоха! Приезжай в “Хилтон” в понедельник к 11 утра и снизу позвони мне по мобильнику!» И все! Разве она хуже других? Почему у них все получается просто?

Томочка тоскливо подумала, что Эдик сейчас напьется и может ляпнуть или сделать что-нибудь лишнее. В последнее время она все чаще ощущала исходившую от него угрозу разрушения ее тщательно выстроенной жизни. Она годами создавала свою маленькую империю, объединяя в ней разной нужности мужчин и женщин, с презрением взирая на мужа, который сидит на троне рядом с ней только потому, что в свое время совсем в другой стране оказался в нужном месте в нужное время, но только недавно ей пришло в голову, что все империи в конце концов рушились под бременем собственного могущества. Где-то на окраине поднимался бунт, а дальше шла цепная реакция. Эдик готов к бунту, ему надоело на окраине. И этого следовало ожидать. Еще хорошо, что Гарька ни о чем не догадывается.

А Гарик вдруг подумал о том, что Томка, конечно, сука. Ой, сука! А больше ни о чем Гарик не думал, потому что давно уже решил, что его устраивает то, как он живет. Устраивает трехлетний «бентли», огромный, ненужный, но престижный дом, устраивают пять отпусков в год, сын, дочь и Томка. Не совсем устраивает, правда, что Томка спит с Эдиком. Но зато полностью устраивает, что Томка думает, будто за почти двадцать лет супружеской жизни она научилась догадываться, о чем думает он – по выражению глаз и десяткам других признаков. Это очень удобно для умного человека. А Зинку, тем не менее, надо трахнуть. В отместку. Из принципа. На память.

– Дорогие друзья, – деланно безразличным тоном произнес пианист. – Поскольку никаких поздравлений в адрес юбилярши не поступает, мы от имени хозяев нашего замечательного ресторана поздравляем дорогую Цилю Зиновьевну с замечательным праздником и дарим ей этот замечательный вальс.

 
Осенние листья шумят и шумят в саду… —
 

запела худенькая девочка неожиданно сильным грудным голосом.

– Идиотизм, – сказал Гарик. – Совершенно очевидно, что дорогая Циля Зиновьевна, мирно спящая в инвалидной коляске, не сможет по назначению распорядиться подарком.

Жена Малевича вытащила из сумочки купюру и помахала ею официанту.

– Передайте в оркестр, – презрительно сказала она.

Они пошли танцевать. Гарик пригласил Томочку, а Эдик – Зину. На них смотрели. Эдик обнял жену за талию и поклонился. Зина сделала книксен, и они закружились под музыку, окутанные бутафорским дымом. Томочка положила руки на плечи мужа и посмотрела на него влюбленным взглядом. Гарик улыбнулся и прижал Томочку к себе.

Он думал, что Томка, наверное, не так уж его и ненавидит. А может, и ненавидит, но ее тоже устраивает такая жизнь, иначе зачем бы она держала его возле себя и утруждала бы свою светлость примеркой фальшивых влюбленных взглядов. А что? Зарабатывает он хорошо, не урод, остроумен, на гитаре играет… Вот, правда, в постели… В постели у него с Томкой плохо. Уже давно. С другими хорошо, а с родной женой – плохо. Раньше было хорошо, потом – разладилось. С тех самых пор, когда в их жизни появилась эта странная пара, качающаяся рядом в бутафорском дыму.

А Томочка думала, что с Эдиком надо заканчивать. Слишком уж несоизмерим риск крупного материального поражения с триумфами маленьких физиологических побед. Эдика заменит другой, менее впечатлительный. Скорее всего – американец. Скорее всего, этот очкастый симпатяга, вице-президент маркетинговой компании, который уже давно мог бы переложить груз ежедневных забот, связанных с Томочкой и ее страховым делом, на плечи своих сотрудников, но четырежды в неделю наведывается к ней офис. И еще она думала, что Гарик так и не научился танцевать вальс. А Эдик умеет, потому что она как-то научила его в гостиничном номере. И Зиночку совсем не удивило то обстоятельство, что двадцать два года Эдик не умел танцевать вальс, а сейчас вот танцует…

Эдик думал, что вальс – это хорошо. Динамичный танец. Алкоголь активно выходит из организма, и еще несколько таких танцев, и наступит относительная трезвость. А это значит, он останется рядом с Томой еще немного. Удивительная все-таки вещь – поздняя любовь. Мучаешься, сходишь с ума, задыхаешься, несешься куда-то, плюешь на что-то, паришь в небесах, похожих на розовый зефир. И потом он подумал, что Зина, оказывается, здорово танцует вальс. Не хуже Томки, если честно.

А Зина думала, что Эдик танцует вальс не хуже Валерки Дьяконова, который занимался бальными танцами в ансамбле «Ивушка». Интересно, вальсу его Томка учила в голом виде или в одетом? Скоро – ровно тысяча дней с того момента, когда она узнала об измене мужа. И, соответственно, тысяча дней с того дня, когда она плакала в последний раз. Зине много раз хотелось перейти в наступление, убить, сжечь, развеять пепел, но плакать ей не хотелось никогда. Даже тогда, когда со сжимающимся от обиды сердцем она вспоминала себя тоненькой и юной и то, какие радужные планы относительно будущей счастливой любви и непременной оттого верности роились в ее очаровательной головке, отравленной Тургеневым и родителями.

После вальса оркестр заиграл какую-то ритмичную муть.

– Стоим! – сказала Зиночка. И они остались. А потом на деньги жены Малевича заиграли что-то медленное.

– Сменим кавалеров? – спросила Зиночка.

Томочка нерешительно пожала плечами. Эдик переминался с ноги на ногу. А Гарик неожиданно сказал:

– С удовольствием!

Он прижал Зиночку к себе так, что она чуть не задохнулась.

– Ты что? – прошептала она удивленно.

– Я хочу тебя, – просто сказал он.

– Что? – изумленно переспросила она.

– Хочу! Тебя! Давно! – отчеканил он.

Зиночка замолчала. И они продолжали танцевать. А рядом, не касаясь друг друга, галантно покачивались в звуковых волнах танцплощадки Тома с Эдиком.

Эдик думал, что Гарик и Зина очень подойдут друг другу. И что если они просто поменяются, только вот не как сейчас, на танцплощадке, а в жизни, то всем будет очень хорошо. И он навсегда останется на дрожащей от радости и залитой ярким светом площади с блестящими стеклами витрин и длинными рядами фонарей по периметру.

А Тома думала, что Зиночка не так уж и проста. И что такая, как она, симпатичная, мягкая, голодная, на излете последней фазы гормонального торнадо баба, запросто может увести любого мужика. Тем более что в этом смысле Гарик, кажется, давно созрел. Об изменах мужа Томочка как-то не думала. Вернее, они ее не интересовали. Но сейчас отчего-то стало не по себе.

Зиночка думала, что все получилось совсем не так, как планировалось, и самое страшное, что теперь она не знает, что делать. Если бы они танцевали какой-нибудь быстрый танец, то у нее было бы время подумать. А в объятиях Гарика ей было хорошо, радостно, и рассуждать она не могла.

А Гарик думал о том, что Томочка думает, будто за почти двадцать лет супружеской жизни она научилась догадываться, о чем думает он – по выражению глаз и десяткам других признаков. И сейчас она уверена, что взбрыкнул Гарюша не просто так, не по пьяной лавочке. И отчасти, конечно, она права. Но главное, он видит: ей неприятно. И от этого испытывает какое-то сладостное чувство. Месть? Может быть… Не хочется об этом думать. Зинка теплая, ласковая и мягкая. Будем сомещать приятное с полезным.

Когда подали сладкое, Томочка неожиданно пересела к Зине, а Эдику пришлось сесть рядом с Гариком. Женщины о чем-то говорили, мужчины вяло спорили о баскетболе и закусывали водку арбузом.

Бабушку жены Малевича увезли всю в цветах, как на лафете. Малевич совсем распоясался и посвящал песни всем родственникам жены подряд. Официанты устало волокли на кухню подносы с грязной посудой.

А потом они стояли, поеживаясь на не по-октябрьски колючем ветру, и ждали, пока заспанные мальчики привезут им машины. И разъехались, каждый в свою пустоту ночного шоссе, засыпанного опавшими листьями, длинного, монотонного и томительного, как наступившее воскресенье.

И каждый думал об одном и том же: будь что будет…