Текст книги "Бегство в Египет. Петербургские повести"

Женька закрыл глаза. Вот и всё, подумал он, облизывая сухие губы. Потом решил, что как-то это не по-советски – встречать смерть, трусливо закрыв глаза.

И тихонечко их открыл.

Скелетов, кажется, поубавилось. А те, что остались, были какие-то дохлые, чуть живые: и косточки уложены кое-как, и вместо оскалов что-то виноватое и незлое; люди и те казались чудовищами по сравнению с ними.

Самым большим по росту был тощий сутуловатый малый с улыбкой деревенского дурачка. Он стоял в деревянной раме, и кости его были раскрашены в разный цвет.

Остальные скелеты были вообще не люди.

Птица, очень похожая на орла, хотя точно попробуй определи, когда от птицы остались одни лишь косточки да жёсткие пучки перьев.

Рыба – Женька в ней признал воблу: точно такие же жалкие обглоданные останки обычно лежали горками среди золотой чешуи в садике на Покровке, где собирались местные любители кваса.

Но и кроме скелетов, здесь было много чего интересного. Насекомые, ящерки, паучки: засушенные, наколотые на булавки, порезанные на ломтики и на дольки, – всё это смотрело со стен, выглядывало из стеклянных коробок, приглашало в свою компанию.

А правил всем этим мёртвым балом маленький сморщенный старичок с маленькими сморщенными глазами.

Василий Васильевич кивнул – то ли Женьке, то ли старичку на портрете, представляя то ли Женьку этому старичку, то ли старичка Женьке:

– Знакомьтесь.

Старичок выглядывал из своей бороды, словно чья-нибудь голова из парилки в бане на Усачёва. Он молчал, и Женька молчал.

– Дарвин, – сказал Василий Васильевич. – Это он обезьяну, – Василий Васильевич кивнул в глубину угла, где сидело что-то сгорбленное и мохнатое с облезлым бутафорским бананом, зажатым в кривой клешне, – превратил в человека. – Василий Васильевич показал на деревянную раму со скелетом деревенского дурачка. – Идёмте.

И снова они пробирались какими-то гулкими переходами, упирались в тёмные тупики, возвращались, топтались на месте, снова шуршала карта и скрипела сухая кожа на подбородке, когда Василий Васильевич, задумавшись, скрёб её своей пятернёй.

Наконец хлопнула последняя дверь. Зажмурившись от яркого света, Женька сделал шаг за директором. Когда он открыл глаза, то первое, что увидел, – стоптанные рыжие башмаки, стоящие на полу у стены.

16

По Садовой ехал трамвай. Медленно плыли по сторонам дома, медленно облетали деревья в садиках, и медленно, как большие улитки, гуляли над крышами облака и тучки.

За прозрачным стеклом кабины, убаюканный вагонным теплом, дремал вагоновожатый.

Он дремал, трамвай ему не мешал, ехал себе и ехал по наезженной колее маршрута; вагон был пустой и сонный; на остановках, когда хлюпала резина дверей, люди тихо входили и выходили: без песен, без мордобоя, что бывают в дни больших праздников и в весёлые часы пик.

У выхода, в глубине вагона, чах над медью старик-кондуктор. По паспорту он был Николаем Дмитриевичем, но иначе как просто Дмитрич его в народе не называли.

Дмитрич сидел, скучая. Молчал, отрывал билетики, сонно выкрикивал остановки, опять отрывал билетики, опять сидел и молчал. И так – от кольца до кольца.

На кольце выпивал он чаю – всегда покрепче и обязательно с колотым сахарком. Для этого держал он при себе щипчики в футляре из-под вторых очков.

Где-то за Апраксиным, у Сенной, трамвай тряхнуло, впрочем привычно, и Дмитрич, тоже привычно, погладил свой кошель с медяками. В вагоне всё было тихо. Дмитрич поднял глаза, пробежал взглядом по пассажирам и вздрогнул, словно увидел лешего.

Чуть ли не перед ним, напротив, нога на ногу, как ни в чём не бывало у окна сидел БЕЗБИЛЕТНЫЙ.

Дмитричу стало жарко. Старею, подумал он и вытер вспотевший лоб.

Такого с ним ещё не бывало. Двадцать лет служил на маршруте, а безбилетных не допускал ни разу. И не допустит, пока стоит советская власть.

Он набрал в себя трамвайного воздуха и сказал, приподнимаясь на локте:

– Гражданин! Который расселись! А платить, я извиняюсь, кто будет?

– Пушкин, – ответил тот, даже не повернувшись.

Дмитричу стало холодно. Он уставился на безбилетного пассажира, поедая его глазами. А тот сидел себе как сидел, только рот теперь сложил трубочкой.

И человек-то был вроде обыкновенный: плащ защитного цвета, нос, глаза, две ноздри – пройдёшь мимо такого и не заметишь.

Вот только его багаж, два его чемодана, что застыли по-бульдожьи у ног хозяина, ничего хорошего для здоровья не обещали.

Дмитрич набрался духу, чтобы сказать безбилетному всё, что он о нём думает, а тот и сам уже скосил на Дмитрича бойкий глаз и начал, даже не поздоровавшись:

– А что, нравится так вот?

Дмитрич от неожиданности не понял и на всякий случай спросил:

– Так – это то есть как?

– В смысле – билетики отрывать.

Такого въедливого вопроса Дмитричу ещё ни разу не задавали. Да и что на него ответишь? Тут не отвечать, тут хватать надо и за волосы тащить в тюрьму – и вешать на всю катушку за бандитизм.

Дмитрич открыл уже рот, чтобы сообщить безбилетному про тюрьму, но как-то уж больно нехорошо лоснилась на чемоданах кожа, так что с тюрьмой он решил пока обождать.

Но про чемоданы прощелыге всё же было не грех напомнить.

– С вами? – Дмитрич тыркнул пальцем в багаж.

– Значит, нравится? – Безбилетный кивнул. – Ну, раз нравится, тогда сиди отрывай. Всё лучше, чем за решёткой. Видишь, – безбилетный показал за окно, – на углу милиционер с палкой? Мы здесь, а он – там. Красота!

«Да! – Дмитрич сделался мрачный. – Малый-то, видно, из тех. – Потом вроде засомневался, прицениваясь к его одежде. – Одет прилично. И чемоданы… Ну, чемоданы, положим, ворованные. Да и плащ мог с кого-нибудь в подворотне снять. Дал ломом по голове – и носит».

– Гороховую проехали, – разговорился вдруг безбилетный. – Знакомые места.

– Была Гороховая, да сплыла, – хмуро ответил Дмитрич. – Теперь не Гороховая, теперь Дзержинская.

Выехали на площадь. Может, оттого, что стало светлее, может, просто от сердечной тоски, но Дмитрич почему-то спросил:

– Сами-то издалека будете?

– Мы-то? – Безбилетный сдвинул кепочку на затылок. – Мы-то сами северомуйские. Есть такая дырка на карте.

– Северомуйские? Это где это?

– Далеко, папаша. Трамваи туда не ездят. Ещё вопросы имеются?

Голова над плащом похрустывала на шейном шарнире; пассажир без билета ехал немного нервно – то продавливал лбом стекло, то, высмотрев кого-то на улице, уходил по макушку в плащ. А то вдруг хмыкнет, заёрзает на сиденье и загадочно подмигнёт Дмитричу.

И тут забрезжила в голове у Дмитрича мысль.

«Что-то… Где-то…» Дмитрич стал вспоминать.

Вспоминал – вспоминал, но вспоминалось уж больно туго. Вообще с памятью было туго, была в памяти у Дмитрича течь.

«Когда-то…» И Дмитрич вспомнил.

Где-то он уже этого человека видел. Где? В вагоне? В вагоне вряд ли. Этих он не запоминал. Может быть, на кольце? Туда многие заходят погреться. Бывали и посторонние. Значит, в обогревалке? Да, пожалуй, в обогревалке. Зимой.

Такая же в точь козлина. Нет, козлина не та. Стоп, вообще не козлина. Птица… Из жести… Жестяная птица на шляпе. Шляпа ещё торчком, очень интересная шляпа. Помнится, он подумал тогда – вот, зима на дворе, а этот вырядился, как на курорте. Что же он, тот, тогда говорил? Нет, вроде не говорил. Подошёл к кому-то из наших и, помнится, оттянул в сторонку. О чём-то они там шептались. С кем же он это?.. С… С… Да не с этой ли как раз сменой? Не с Петром ли Петровичем? С ним, с ним он шептался, с Петром Петровичем.

Дмитрич поглядел в передок. На стеклянный колпак с рулём, за которым сидел вожатый.

Трамвай переехал Крюков, грохотнул на горбу моста и снова пошёл легко.

Дмитрич приоткрыл рот, хотел спросить у безбилетного про Петровича и не успел. Безбилетный открыл рот раньше.

– У нас в Северомуйске уже снежок.

Дмитричу пришлось удивиться:

– Гляди-кось.

– Белый такой, пушистый, собаки лают.

– Где? – Дмитрич прислушался.

– Пестиком! – донеслось до него, но не с севера, а от кинотеатра «Рекорд».

– А я говорю – пальцем!

И над маленькой, человек в двадцать, толпой сверкнула молния костыля.

Безбилетный вытянул из воротника шею.

– Что же это они у вас? Не успели начать, а уже расходятся. У нас в Северомуйске уж если начали, так дерутся до первого мёртвого.

Безбилетный подмигнул Дмитричу.

– Послушай, трамвайная душа. Вон на углу школа. Ты номер её не знаешь?

– Почему не знать – знаю. Номер её – шестьдесят.

– А твой трамвай сейчас налево не поворачивает?

– Этот не поворачивает. Другие – те поворачивают, а у тринадцатого маршрут прямой – за Покровку, потом к Калинкину.

– Ага. Значит, прямой. Нехороший номер у твоего маршрута, товарищ кондуктор. Прямо ходят только в могилу. Это шутка, у нас в Северомуйске так шутят. Говоришь, не свернёт? А если свернёт?

– Ты лучше за билет сперва заплати, а потом шути свои шутки. Наш маршрут постоянный.

– А свернёт, что тогда будешь делать?

Дмитрич насупил брови. Чего с дураком болтать.

– А давай, папаша, поспорим. Если свернёт, я плачу тебе за проезд, а не свернёт – с тебя, папаша, бутылка квасу.

Безбилетный, не дожидаясь ответа, перешагнул через свои чемоданы, и Дмитрич, как говорится, даже глазом пошевелить не успел, как чужая резиновая ладонь уже обтягивала вялую руку Дмитрича, и не было в этом рукопожатии ни капли человечьей теплинки.

– Согласен? Я разбиваю.

Ребром свободной ладони безбилетный прицелился в узел из сцепленных рук, но, видимо, промахнулся. С каким-то недобрым кряканьем рука его опустилась на голову старика-кондуктора.

Трамвай печально вздохнул и, рассыпав, как слёзы, искры, повернул с маршрута налево.

17

Черепаха Таня жевала сморщенное кольцо лимона и думала о пустынях детства. Плакали за жёлтыми тростниками текучие воды Аму-Дарьи, песок забирался змейками в верблюжий след под барханом, бежали по пустыне перекати-поле, а я смотрел в её маленькие глаза и видел в них лишь одно: тоскливое своё отражение.

Она доела лимон, и я ей сказал: «Пора», – потому что весь вечер мысли мои были только о Женьке Йонихе. Она это понимала, она вообще была человек понятливый, устроилась у меня в кармане, и мы молча отправились к Лермонтовскому проспекту на трамвайную остановку.

Идея была такая: вдруг Женька правда собрался бежать в Египет. Говорил же он мне об этом сегодня в классе. И про мелочь на трамвай спрашивал.

Верилось, конечно, с трудом. Один, без меня, он вряд ли туда решится. Но проверить вариант стоило.

Остановка была у сквера на углу Лермонтовского и нашей улицы, как раз неподалёку от школы. В скверике светились деревья и тихо прела листва. Деревья светились ровно, а от холмиков лежалой листвы пахло грецким орехом.

Женьки на остановке не было; нигде не было – ни в скверике, на скамейке, ни у ступенек школы, ни дальше, где проспект пересекала Садовая.

Может, Женька уже уехал и сидит теперь под египетской пирамидой, нюхает цветок лотоса или ловит на удочку крокодилов?

Минут двадцать мы решили его всё-таки подождать – вдруг появится.

Двадцать минут прошло; в окнах уже зажигали свет, но фонари ещё не горели.

Трамваев тоже почему-то было не слышно, и на остановке мы стояли одни.

Я уже собрался идти, как черепаха в кармане зашевелилась и высунула наружу голову.

– Ты чего?

Она не ответила, повела своим черепашьим носом и внимательно оглядела сквер. Я тоже повторил её взгляд, но интересного ничего не заметил.

Выгоревшие на солнце скамейки, ясени, топольки, вал облетевших листьев – обычный осенний вид.

Человек Лодыгин дышал через свёрнутый в трубочку тополиный лист. Телескоп был замаскирован под простое берёзовое полено, а чтобы не отсвечивал окуляр, сверху на кучу листьев были набросаны донышки от битых бутылок.

Единственное, чем он не мог управлять, – это ветром. Хорошо, что прогноз был тихий, ветер без порывов, умеренный, а судя по вялым тучкам, дождик капать не собирался.

Земля была сырая и тёплая, и, чтобы не разморило в тепле, он выбрал себе место пожёстче, с колючками пожухлой травы и с точками муравьиных норок.

Объект топтался на остановке; сглатывая тополиную горечь, человек Лодыгин осторожно прибавил резкости и на слух определил время.

Пока всё шло как по писаному. Объект крутил головой и продолжал топтаться на остановке.

Человек Лодыгин подумал, а не выкурить ли ему папиросу – если тихо курить в рукав, то дым уйдёт под одежду и разжижится в лабиринтах складок.

Он осторожно переместил дыхательное устройство вбок и на его место пристроил белую палочку папиросы. Прикурил от фронтовой зажигалки, улыбнулся – сделалось хорошо.

И тут объект повёл себя не по правилам. Обернулся в сторону сквера и подозрительно навострил взгляд.

Человек Лодыгин насторожился. Такой оборот дела его не устраивал.

«Так, – подумал он, разгоняя маховик мысли. – Для начала надо объект отвлечь». И выдохнул через тополиную трубочку маленькую серебряную горошину.

Та сделала в воздухе полукруг, и точно над остановкой раскрылся белый куполок парашюта, а под ним на коротких стропах закачался маленький игрушечный человек в серебряном шлеме лётчика.

На лицо он был вылитый космонавт Гагарин, хотя об этом первопроходце космоса мир узнает только через полгода. А сейчас это была лёгкая качающаяся фигурка, спускающаяся с небес на землю.

Я смотрел, как она кружится над проспектом, забыв обо всём на свете. Лётчик мне улыбался, он махал мне ладошкой из целлулоида и шевелил целлулоидными губами.

И когда до моей руки ему оставалось совсем немного, в воздухе что-то произошло. На лицо лётчика набежала тень, он скорчился, ноги подтянул к животу, в нём хрустнула невидимая пружина. И вдруг вместо маленького парашютиста в воздухе запели осколки, замелькали винтики и пружины, и ударило горелой пластмассой.

Парашют вспыхнул и превратился в дым. Руку обдало жаром, и что-то острое и горячее упало в мою ладонь. Это была погнутая нашлёпка со шлема: ровные буквы «СССР» и герб с шевелящимися колосьями.

Тем временем человек Лодыгин перебежками, в два приёма, одолел расстояние между кучами и зарылся в тёплую глубину.

«Нет, – печально подумал он, – с этим надо кончать. Не могу, не хочу, не бу…»

Я вздохнул: жалко было игрушечного парашютиста.

Черепаха Таня всё тянула голову к скверу, к прелой куче с блёстками бутылочного стекла.

– Видишь? Ничего нет, – успокоил я черепаху Таню, протыкая вязовым колышком пахучую горечь листьев.

И тут мы оба – я и она – услышали долгожданный звон.

Странный он был, печальный, с каким-то замогильным подвывом – уж на что черепаха Таня была хладнокровное существо, а и она не выдержала, спрятала голову под низкий козырёк панциря.

Трамвай завернул с Садовой и, моргая подслеповатыми фарами, нехотя поплёлся вперёд.

Вёл он себя непонятно, трамваи так себя не ведут: то делал громкий рывок, то намертво примерзал к рельсам, а то начинал раскачиваться – опасно, из стороны в сторону, дрожа всё мельче и мельче и судорожно дребезжа стёклами.

Я посмотрел на номер. Номер был почему-то тринадцатый. Удивиться я как следует не успел, потому что водил глазами – высматривал по сторонам Женьку.

Я ещё продолжал надеяться, что Женька всё-таки подойдёт.

Вагон с несчастливым номером остановился напротив нас. Всхлипнула гармошка дверей, прорезиненные мехи сложились, и улица откликнулась эхом.

Из трамвая никто не вышел, а входить в него было некому. Я вздохнул, надо было возвращаться домой. Сейчас вагончик уедет, помашу ему на дорожку ручкой и тоже тронусь – поздно уже.

Но трамвай будто в землю врыли. Или кончился в проводах ток. И людей в трамвае было не видно, лишь неясно маячила впереди кукольная фигурка вагоновожатого. Двери были раскрыты настежь, и я решил заглянуть. Подошёл, залез на ступеньку, сунул краешек глаза внутрь. И почувствовал толчок в спину. Двери за мной закрылись.

– Всё, пионер, приехали. Конечная остановка, – сказал мне знакомый голос.

И день превратился в ночь.

18

В ночи горели два спичечных неподвижных глаза. Сколько было времени, я не знал. Пахло камнем, сырой землёй и почему-то нашей школьной столовой.

Два глаза пододвинулись ближе. Я протянул к ним руку и почувствовал шершавую кожу. Я узнал черепаху Таню.

– Где мы? – спросил я её и испугался своего голоса. Было в нём что-то чужое, но Таня его узнала и лизнула меня ниточкой языка.

Я взял её на ладонь и погладил островок панциря. Вдвоём было не так страшно – даже в этой неживой темноте.

Я прислушался – где-то пела вода. Значит, жизнь в этом мире есть.

– Будем искать выход. Идём, – сказал я весёлым голосом, чтобы она не думала, что я трушу.

И мы пошли: она – у меня в руке, я – растопыренной пятернёй тыча наугад в темноту.

Скоро мы увидели свет: маленький, чуть заметный, будто его прятали в кулаке.

Запахло водой и ветром.

Мне сразу сделалось хорошо, и я зашагал быстрее.

Когда мы дошли до света, радости моей поубавилось. Перед нами была грубая гранитная стенка и бойница величиной с носовой платок. В бойницу летели брызги и таяли на железных прутьях, которые её сторожили.

За стеной плескалась вода. Фонтанка, я узнал её сразу – по голосу ленивой воды.

А свет, к которому мы пришли, был жёлтой тенью зажжённых на берегу фонарей.

Я даже определил место, где мы сейчас находились: примерно между Климовым переулком и въездом на Египетский мост.

Моста отсюда было не разглядеть – слишком узкой была дырка в граните и мешали отсветы на воде. Египет тоже скрывал туман и загораживала дымка береговых тополей.

Что делать, размышлял я. Стоять здесь, смотреть на Фонтанку и ждать случайного катера? А дальше? Ну будет этот случайный катер, ну увидят с него за решёткой чью-то бледную тень лица, ну, допустим, даже и выслушают. Но какой идиот поверит во всю эту историю с чемоданами? Я бы на их месте ни за что не поверил.

Только теперь моё место здесь, в этой каменной мышеловке, и такое это место чужое, что покуда не вернулся мой давешний трамвайный знакомый, надо отсюда как-нибудь выбираться. И чем скорее, тем лучше.

И мы отправились обратной дорогой на поиски своего спасения.

Мы шли, спотыкались о какие-то корни и скользкие железные трубы, перешагивали в темноте ямы, в них светилась и шевелилась тьма, закрывали руками голову от хохочущих летучих существ, бежали, падали, поднимались, насмерть разбивались о стены, плакали в загаженных тупиках, и когда сил уже не осталось, а осталось только лечь умереть, я увидел высоко над собой маленькую сиротливую звёздочку, висящую на безлюдном небе.

Мы стояли на дне колодца, из которого вычерпали всю воду; его стены были из бетонных колец, и наверх, вделанные в бетон, вели узкие металлические скобы.

Пересадив черепаху Таню с руки себе на плечо, я проворно, по-обезьяньи, стал карабкаться к сиротке-звезде.

Она была уже совсем близко, когда голова моя упёрлась в железо, и я понял, что до неба нам не добраться.

Звезда была за решёткой. То есть, наоборот, за решёткой была не она, за решёткой были мы с Таней.

Я приник глазами к железу и тоскливо посмотрел на звезду. Это была не звезда, это тускло светилось окошко – одинокое среди тёмной вереницы других.

Место было очень знакомое. Настолько знакомое, что сердце моё сжалось, как загнанный в западню зверёк.

Это был школьный двор, наш – я знал в нём каждую каплю в осенних лужах и каждого беспризорного воробья.

Решётка, через которую мы смотрели, была зарешёченным входом в бомбоубежище. А ключ был далеко-далеко – у Василия Васильевича на шее. Это его окошко бросало нам крохи света.

Опять свобода махнула белым платочком и скрылась в крокодильем нутре.

Я медленно слез обратно и сел, уставясь на мутное пятно на стене. Мне уже ничего не хотелось, я стал той самой лягушкой, которая, угодив в молоко, покорилась своей судьбе.

Я сидел и смотрел на пятно, и чем дольше я на него смотрел, тем больше оно меня раздражало. Сначала я не понимал почему, потом, когда пригляделся, понял.

Пятно было не игрой света и не облепленной мухами паутиной. На стене висела мишень – квадратик серой бумаги, какие вешают для стрельбы в тире. Только посередине, где положено быть десятке, был нарисован маленький человек в розовом пионерском галстуке и в серой школьной одёжке. В том месте, где под форменной курткой было спрятано его сердце, на мишени чернела дырочка с рваными обугленными краями. Нетрудно было понять, что дырочку оставила пуля.

А сверху на бумажном листке шли крупные и прямые буквы: «СМЕРТЬ ШПИОНУ».

Если шпион – это я, то смерть, значит, тоже мне. Весело, ничего не скажешь.

И мне стало очень грустно. Так грустно, что я взял черепаху Таню и прижался к ней холодной щекой.

Под твёрдой корочкой панциря я услышал Танино сердце. Оно тикало, как медленные часы – дома, у нас на буфете, из-за них я вечно опаздывал на первый урок.

Мне стало до боли жалко это маленькое живое сердце. Я сорвал со стены мишень и растоптал её каблуком.

– Нет, – сказал я угрюмой смерти.

– Да, – услышал я за спиной, а когда повернул лицо, то увидел чёрную дырку дула, нацеленного мне прямо в грудь.

19

– Хватит, – сказал человек Лодыгин. – Не могу больше быть мерзавцем. Не хочу, не могу, не буду. – Он убрал в футляр телескоп, накормил голодный аквариум и погасил плевком папиросу. – И курить брошу.

Он решительно направился к двери, потом вернулся, из-под кровати выволок чемодан и смахнул с него дохлых мух.

С чемоданом в руке он вышел из квартиры на лестницу. Две тени, большая и маленькая, загородили ему дорогу. Большая тень прокашлялась и строго сказала:

– Ни с места. Вы арестованы, гражданин Лодыгин.

Гражданин Лодыгин покорно замер на месте. Потом сощурился и удивлённо спросил:

– Вы? Вы же тоже…

– Я не тоже, я из милиции. Капитан Жуков.

Переложив пистолет под мышку, капитан Жуков раскрыл служебный портфель.

Сперва он вытащил из него рыжие стоптанные ботинки, потом брови и бороду на прилипках и, наконец, бордовую книжицу, где всё было про него написано.

Вместо того чтобы потемнеть от преступной злобы, человек Лодыгин почему-то весело улыбнулся:

– Вы-то мне и нужны. Я как раз собрался идти в милицию. Сейчас я вам всё объясню. Дело в том… В общем, я – не я, то есть я действительно Лодыгин Николай Николаевич, но…

– Хватит заговаривать зубы. Где мальчик, Филиппов Саша, десять лет, ученик третьего класса «Б» шестидесятой школы Октябрьского района города Ленинграда, прописан по этой улице?

Лодыгин заволновался и потряс рукой с чемоданом:

– Я знаю, только скорей. Идёмте.

И три тени, маленькая, большая и средняя с чемоданом в руке, бросились по ступенькам вниз.

20

Голос из темноты подземелья перечеркнул моё «нет» крестом.

– Смерть шпиону. – Дуло сместилось влево, и теперь его страшный глаз лежал на линии моего сердца. Я видел, как белый палец давит на спусковой крючок.

Грохнул выстрел, из дула прыгнула смерть, но добраться до меня не успела – дорогу коварной пуле перебежала рыжая тень.

Из камня брызнули искры – это вышибло из руки пистолет.

Глаза мои превратились в блюдца – я узнал своего спасителя. Ботинок, рыжий, тот самый, что крутил точильное колесо.

Дальше пошла полная чехарда. С неба упали:

1) Женька Йоних;

2) тот самый старик-точильщик; хотя он был сейчас без бороды и усов и одет был в пиджак и брюки, я его всё равно узнал;

3) Василий Васильевич с болтающимся на шее ключом;

и самое удивительное:

4) таинственный человек Лодыгин, из-за которого все мои несчастья и приключились.

– Где он? – спросил бывший хозяин точила.

– Вот он, даже живой, – ответил ему Василий Васильевич, показывая на меня пальцем.

– Да не Филиппов, Филиппова я и сам вижу. Этот, который стрелял. Двойник.

Все посмотрели в угол, откуда в меня стреляли. Василий Васильевич посветил фонариком. Кроме кучи какой-то ветоши и попирающего её рыжего башмака, в углу ничего не было.

Точильщик (бывший), насупившись, поспешил туда. По пути он подобрал пистолет – орудие несостоявшегося убийства, – поднял не просто, а обернув в носовой платок, чтобы не стереть отпечатки пальцев.

Пистолет он убрал в портфель, следом за пистолетом в портфель отправился и ботинок.

– Весёленькая картинка. – Двумя пальцами, как мёртвую гадину, он поднял над землёй тряпьё.

Я вздрогнул и посмотрел на Лодыгина. Нет, он стоял живой, а то, что держал на весу точильщик, было сморщенной надувной куклой, из которой улетучился воздух. Но фигура, лицо, одежда, в которую был одет манекен, – всё было как у Лодыгина. Даже глухарь на шляпе.

Бывший точильщик внимательно осмотрел чучело.

– Прокол, – сказал он, показывая дырочку на запястье. – Это я его случайно подмёткой. Гвоздик там у меня, всё забывал подбить.

Он убрал манекен в портфель. Потом подошёл ко мне и протянул руку. Ту, которая была без портфеля.

– Капитан Жуков.

На капитана он был не похож: ни трубки, ни через глаз повязки – ничего такого у этого капитана не было. Даже шрамов от акульих зубов. Но всё равно я сунул ему ладонь и скромно ответил:

– Саша.

Он пожал мою руку и пристально посмотрел мне в глаза:

– В общем, так, Александр. За проявленные мужество и отвагу объявляю тебе благодарность от всего нашего милицейского коллектива и от себя лично. А вы, товарищ директор, отразите это в приказе по школе и объявите на пионерской линейке.

При этих словах Василий Васильевич щёлкнул скороходовскими каблуками и вытянулся по стойке смирно:

– Служу Сове…

– Отставить, – сказал капитан Жуков, – сейчас можно без этого.

Он снова посмотрел на меня:

– А ведь я поначалу подумал, что ты тоже… – Он легонько тряхнул портфелем. – Ты уж не обижайся за то, что я тогда во дворе. Работа такая. Договорились? – Капитан улыбнулся и показал на Женьку. – Друг у тебя хороший. Смелый парень, толковый. – Он посмотрел на часы. – Идёмте, товарищи. Время позднее, а нам ещё надо о многом поговорить. Правильно, товарищ Лодыгин?

21

Чемодан лежал на столе. За столом сидел капитан Жуков и стучал по клавишам «Ундервуда». Остальные расселись кто где – директорский кабинет был большой, и стульев хватило всем.

Говорил в основном Лодыгин – под пулемётный стук «Ундервуда», на котором капитан Жуков фиксировал его невероятный рассказ.

Когда дело дошло до Генератора Жизни, сокращённо ГЖ, того самого чёрного чемодана, с которым пришёл Лодыгин, директор Василий Васильевич изумлённо покачал головой:

– С виду чемодан чемоданом. Даже не верится.

– Вера тут ни при чём, – строго оборвал его капитан Жуков. – Советский человек верит исключительно в науку и технику. Верно, товарищ Лодыгин?

– Полностью с вами согласен, товарищ капитан.

– И потом, – продолжил капитан Жуков, – вы только что сами видели, как этот якобы чемодан оживил этажерку с книгами.

– Этажерка – это пример, – поддержал капитана Лодыгин. – Оживить можно что угодно, любой предмет. Дело только во времени и опыте оператора. Но, повторяю, перед этим необходимо снять психокарту с того организма, дублем которого этот предмет вы собираетесь сделать. И всё это может он. – Лодыгин бросил ласковый взгляд на своё детище, потом подумал о другом своём детище, нахмурился и опустил голову.

– У вас нет папиросы? – спросил он чуть погодя; лицо его оставалось мрачным.

– Мы, по-моему, в школе, а не в ресторане «Казбек». Подумайте о подрастающем поколении. – Капитан Жуков кивнул на меня и Женьку.

– Да-да, я понимаю. Это я так спросил, от волнения. Я ведь не курю – бросил.

И без всякого перехода он приступил ко второй, трагической части своей необыкновенной истории.

Даже старенький «Ундервуд» стал стучать печально и с перебоями, а на мужественном лице капитана загулял над скулой желвак – так жутко было всё это слышать.

Всё началось с любви к детям. Своих детей у Лодыгина никогда не было, и каждый час его холостяцкой жизни был безвиден и пуст, как мир до первого дня творения. Чужие дети пугались непонятного дяденьки, когда на улице он протягивал им конфеты.

Я кивнул, уж мне ли этого было не знать.

– Потом я увлёкся своим генератором, и на время тоску по детям заглушила работа…

Но работе пришёл конец – Генератор Жизни был создан, и тоска возвратилась снова.

Тогда он принял решение: вырастить себе в колбе сына.

Это был мучительный день – мучительный и счастливый одновременно. Он видел его рождение, он держал его на руках и кормил из резиновой груши.

– Ребёнок рос быстро, Генератор Жизни был его доброй нянькой. За каких-то три года он достиг моего возраста и моего ума. Я читал ему классиков гуманистической мысли и великих мастеров слова. Я играл ему на рояле Хренникова и на скрипке Арама Хачатуряна. Я не знал, чем всё это кончится. Когда он маленьким крал у меня папиросы, я думал – это лишь болезнь роста. Когда он в суп мне подбрасывал дохлых мух, я считал, что это он не со зла. Только в два года, когда он оживил резиновую игрушку и она воровала для него в гастрономе пиво и шоколад, я впервые подумал, что с сыном что-то неладно, но не придал этому большого значения. Наказал, пригрозил ремнём, не играл ему в тот вечер Хачатуряна. Я уже говорил, во всём он был моя копия. Порой я сам начинал сомневаться, он это, а может быть, я. Жизнь моя стала полной неразберихой. Я стал замечать за собой странные вещи. Например, подозрительность – я купил себе телескоп. Я сделался жадным, полюбил деньги и разлюбил музыку. Больше всего жалею, что не слушаю теперь музыку…

– Молодой человек, – Василий Васильевич показал на Женьку, – может сыграть вам что-нибудь на баяне.

– Это потом, – сказал капитан Жуков. – Продолжайте.

– Я выполнял какие-то его непонятные просьбы, устраивал какие-то встречи, часто с переодеванием, а недавно почти случайно узнал, что мой сын использует Генератор Жизни в корыстных целях – делает его копии и продаёт их разным подозрительным личностям с юга. И что его разыскивает милиция…

– Разыскивала, – вдруг поправил его капитан. – Практически он в наших руках.

– В ваших руках? Вы уверены, что он – это он, а не его резиновое подобие?

– Уверен, – ответил капитан Жуков. – Завтра в двенадцать ноль-ноль он будет на чемоданной фабрике. Между прочим, там-то и изготовлялись копии вашего генератора, и туда же переправлялись ломаные – чинить. Только, ради всего святого, это агентурные сведения, поэтому просьба не разглашать.

– Я буду молчать как рыба.

– Всё, товарищи. – Капитан Жуков поднялся. – Главное мы теперь знаем. Из школы будем расходиться по одному: сначала школьники, за ними – взрослые.

Я поднял руку:

– Вопрос можно? Экскурсия на чемоданную фабрику с этим… ну, тем, что завтра… как-нибудь связана?

– Постой-ка. – Капитан Жуков нахмурил брови. – Я разве не говорил? Это одна из основных частей всей завтрашней операции. Экскурсия отвлечёт их внимание, а дальше… – Он замер на половине фразы и пристально посмотрел на меня. – Это уже моя забота, что будет дальше. И вообще, Филиппов, что-то ты под вечер разговорился.