Текст книги "Бегство в Египет. Петербургские повести"

Порох непромокаемый

Что тебе мешает придумать порох непромокаемый?

Козьма Прутков

Посвящение

Каждый в детстве что-нибудь коллекционировал. Кто фантики от конфет, кто марки, кто спичечные наклейки. Один мой знакомый собирал коллекцию пауков. Как-то их специально засушивал и держал в коробочках из-под пудры. Другой мой знакомый был помешан на оловянных солдатиках. Лично я коллекционировал всё подряд – и фантики, и марки, и спичечные наклейки, и книги, и закладки для книг. Только от пауков бог миловал. В школе на переменках, на улице и в полутьме подворотен кипели коллекционерские страсти. Одно бельгийское Конго с бабочкой Satyrus hermione шло за десять видов столицы братской Монголии города Улан-Батор. Набор спичечных этикеток с вредителями сельского хозяйства (двенадцать штук) приравнивался к пяти деятелям Парижской коммуны или же к одному Че Геваре в берете и с пулемётом в руках. Комплект журнала «Техника – молодёжи» с «Туманностью Андромеды» стоил трёх романов Немцова. И так далее. Годам к тринадцати, переболев собирательством, повзрослевший человек успокаивался. Интересы менялись – кто-то начинал замечать, что девочки не совсем одно и то же, что мальчики. Другие записывались в Дома и во Дворцы пионеров, чтобы помалу приобщаться к полезной деятельности – дудению на горне или трубе, паянию электрических схем, моделированию летательных аппаратов, рисованию портретов и натюрмортов. Третьи, разочаровавшись в жизни, ступали на тропу хулиганства, готовя благодатную почву для нынешней криминальной России. Каждый искал себя, такова уж человеческая природа. И лишь самые неутомимые и азартные не выпускали коллекционерское знамя и пронесли его через всю жизнь. Вот таким-то и посвящается эта повесть.

Глава первая

Валенок и его хозяин

На город навалилась жара – после долгого холодного марта это было неожиданно и приятно. Мы все поснимали шапки и позабрасывали их на шкафы. На улице не было лужи, которая не захотела бы вдруг сделаться океаном; и делались, переливаясь через края и рождая торопливые речки. По ним плыли из варяг в греки наши белые бумажные корабли. Из земли полезли трава и какие-то маленькие букашки. Коты сопели на солнце и мирно улыбались прохожим. Весна примирила всех. Даже голуби клевали с руки.

Вот в такой сумасшедший день я и мой приятель Щелчков стояли на берегу Фонтанки и смотрели, как мимо нас плывёт одинокий валенок. Плыл он в положении стоя на обтаявшей, ноздреватой льдине, и мы ему немного завидовали. За Калинкиным начиналось море, а я и мой друг Щелчков бредили островами сокровищ, берегами слоновой кости, пиратами мексиканских заливов и прочими романтическими страстями.

– Жалко, – сказал Щелчков, – что до лета ещё два месяца. Вон в Африке всегда лето. А здесь ждёшь не дождёшься, а оно раз – и кончилось.

Валенок, равнодушный к миру, ушёл в тень под Английский мост.

– Интересно, – сказал Щелчков, – доплывёт он до мыса Горн?

– Не знаю, – ответил я. – Океан – опасная штука. Налетит какой-нибудь шквал, или спрут под воду утянет, или пресная вода кончится. Всякое может быть.

– Да, – загрустил Щелчков. – Живёшь здесь, как лягушка в болоте. Ни пиратов, ни акул – ничего. Кран на кухне открыл – и пей себе, пока из ушей не польётся. Скука! – Щелчков зевнул. – Я летом, когда буду на даче, сделаю себе настоящий плот, из шкафа, я уже придумал какой. Речка там будь здоров, почти как наша Фонтанка, только берега не такие. И помельче, зато есть водопад…

– Погоди! Постой! Ну куда же ты! – Вдоль берега прокатился крик, тихий и какой-то обиженный. Но что всего удивительнее – тихий-то он был тихий, но сразу же заглушил и Щелчкова, и автомобильную возню на Египетском мосту, и звонкие голоса трамваев.

Щелчков мгновенно примолк. Мы оба повернули головы влево и увидели такую картину.

По стёршемуся граниту набережной бежал человек. Лицо его было маленькое, глаза мелкие, рот большой. Бежал он прямо на нас, размахивая огромным зонтиком. Ручка зонтика была выставлена вперёд и загнута на конце крючком.

Выглядел человек странно – в пиджаке сомнительного фасона, в галстуке в зелёный горошек, в розовой, навыпуск, рубашке и в сиреневых спортивных штанах. Левая нога была в валенке, правая – в махровом носке с выглядывающей из дырки пяткой. Носок был морковно-красный, пятка – неопределённого цвета.

Он с шумом пробежал мимо, зыркнув глазом по нашим лицам и обдав непонятным запахом. Сладким и каким-то солёным, с лёгким привкусом увядшей берёзы. Будто воблу сварили в сахаре, перемешивая берёзовым веником.

Мы, как по команде, переглянулись и повернули головы ему вслед.

Человек взбежал на Английский мост, ткнул зонтиком куда-то через перила, потом скатился клубком на набережную и побежал к ближайшему спуску.

Мы тихонько поспешили за ним и, немного не доходя до спуска, встали за гранитную тумбу.

Человек стоял на краю, на низкой гранитной кромке, и ручкой зонтика тянулся к воде. Перед ним медленно, как во сне, плыл на маленькой аккуратной льдинке наш старый знакомый – валенок.

– Ну немножечко, ну ещё… – волнуясь и прискакивая на месте, уговаривал он непослушную льдину, – ещё чуточку, на два сантиметра…

Но льдина на уговоры не поддавалась. Она тихо себе плыла и думала о чём-то своём.

Человек на берегу чуть не плакал. Та нога, что была без валенка, выводила печальный танец; левая, сочувствуя правой, нервно и не в такт ей притопывала.

Мы смотрели, как человек старается, и нам его стало жалко. Первым сообразил Щелчков. Он вытащил из кармана гайку, прищурился и метнул в воду. Она булькнула перед носом льдины и погнала маленькую волну. Льдина удивлённо подпрыгнула и слегка подалась к берегу. Зонтик клацнул по ледяному краю; валенок лениво качнуло.

– Так, ага, вот-вот-вот, спасибо… – Рука с зонтиком потянулась к валенку. – И ещё…

Но в этот момент судьба, похоже, отвернулась от человека с зонтиком окончательно. Раздался плеск, зонт выпрыгнул из руки хозяина и, как сонная озёрная рыба, бухнулся в холодную воду. И мгновенно пошёл ко дну.

– Это что же… Это куда же…

Человек сбросил с себя пиджак, потом поправил сбившийся галстук и погрозил кулаком реке. Неудача вывела его из себя; из робкого, неуверенного, спокойного он сделался сердитым и шумным.

– Морду набью уроду!

Валенок был уже далеко.

– Утоплю гадину!

Он с силой размахнулся ногой и ударил по недосягаемому обидчику. Валенок, стоявший на льдине, на это не ответил никак. Зато тот, что был на ноге, ракетой взметнулся в воздух и, описав коротенькую дугу, приземлился рядышком со своим напарником.

Столь коварный зигзаг судьбы вывел бы из себя и мёртвого. Но не таков был человек в галстуке. Он три раза вдохнул и выдохнул, сделал двадцать пять приседаний, вытащил из кармана расчёску и тщательно причесал волосы. Затем надел на себя пиджак и направился в нашу сторону. По лицу его блуждала улыбка. Виноватая и немного жалкая.

– Правильно говорит поговорка, – сказал он, проходя мимо. – Погонишься за копейкой, а потеряешь на рубль.

Незнакомец развёл руками и, насвистывая арию мистера Икс из любимой оперетты моего дедушки, пошлёпал по плитам набережной. Из круглых дырок в его красных носках печально глядели пятки.

Глава вторая

Огуречный король: Явление первое

Льдина мирно тёрлась о берег и загорала на тёплом солнышке. На ней дремали злополучные валенки. Напротив из-под арок моста медленно вытекала Фонтанка и поворачивала к близкому морю. А здесь, над тёмной неподвижной водой, стояли голые ещё тополя и скандалили голодные чайки.

– Ну нашли мы его валенки, и что дальше? – спросил я у Щелчкова.

– Теперь найдём самого хозяина и вернём их ему, – ответил Щелчков, прикладывая к ноге находку. Валенок был велик. Он приложил второй. Второй был тоже велик.

– Где ты его найдёшь? Человек в городе как иголка.

– Это просто, – сказал Щелчков, засовывая в валенок руку. – Напишем объявление с нашим адресом. Повесим его на… – Щелчков не договорил; он наморщил лоб и вытащил из валенка руку. В руке была зажата бумажка, маленький квадратный листок, заполненный какими-то буквами.

Вот что мы прочитали:

«Фонтанный рынок. Ряд 1, место 4. Веники, петушки на палочке, вобла вяленая. Оптом, в розницу. Кочубеев».

– Видишь? – сказал Щелчков. – И объявлений писать не надо.

Мы отправились на Фонтанный рынок.

Рынок встретил нас суматохой и толчеёй. Какие-то небритые личности привидениями мелькали в толпе, предлагая угрюмым шёпотом флаконы с крысиным ядом. Такие же небритые личности навязывали беспроигрышные билеты, зазывая принять участие в лотерее «Не в деньгах счастье».

Мы ходили между рядами, присматриваясь к их населению и принюхиваясь к различным запахам. Человека в красных носках среди торгующих почему-то не было. И почему-то ниоткуда не пахло ни вениками, ни воблой, ни петушками.

Мы три раза обошли все ряды. Валенки, которые мы спасли, мирно спали у Щелчкова под мышкой подошвами в обе стороны – как сомлевший Тяни-толкай. На четвёртом витке обхода из-за бочки с ржавыми огурцами высунулась чья-то рука.

– Эй, – сказала эта чья-то рука, тыча в нас прокуренным пальцем. – Ты, с прыщом на носу, почём у тебя товар?

У меня был прыщ на щеке, значит обращались к Щелчкову.

– Товар? – пожал плечами Щелчков. – Не знаю никакого товара.

– А под мышкой у тебя что? – Зрячий палец смотрел на валенки.

– Это не товар, это валенки.

– Я про них и спрашиваю: почём?

– Нипочём, – ответил Щелчков. – Это мы хозяина ищем. Кочубеев его фамилия. Первый ряд, четвёртое место. Мы их на Фонтанке нашли.

Рука спряталась, за бочкой что-то забулькало. Рядом, на соседнем прилавке, дремало свиное рыло. Толстый дядька в кровавом фартуке затачивал тесаком спичку. Он её заточил как гвоздик и раскрыл свой просторный рот. Бульканье за бочкой не утихало.

Мы стояли и не знали, что делать – уходить или подождать ещё. Наконец бульканье прекратилось. Снова показалась рука: на этот раз она возникла над бочкой, ухватила пальцами огурец, повертела его и спряталась. Теперь за бочкой уже не булькало, а хрустело.

– Пошли отсюда, – сказал Щелчков и потянул меня вдоль ряда на выход.

Но не сделали мы и пяти шагов, как услышали сзади смех.

– Кочубеев его фамилия, – пробивались сквозь смех слова. – Первый ряд, четвёртое место. Бегония, эй, ты слышал? Тумаков, Вякин, вы слышали?

Мы остановились и обернулись.

Над бочкой, как пожарная каланча, возвышался очень тощий субъект, похожий на скелет человека. Человека, который смеётся. Руками он держался за бочку, а зубами – за слюнявую папиросу, пыхтящую ядовитым дымом.

– Всю жизнь здесь огурцами торгую, а такого чудного дела… – шепелявил он, тряся папиросой и частями своего тщедушного организма. – Бегония, генацвали, вах! Ты про бумеранг знаешь?

Толстый дядька за прилавком с мясопродуктами кончил колдовать зубочисткой и нехотя повернулся к тощему.

– Ась? – спросил он коротко, по-восточному.

– Видишь пацана с валенками? – Тощетелый показал на Щелчкова. – Это тот самый валенок, который с того мужика свалился, которого ты за шкирку тряс, который ты за крышу забросил.

– Не-э-эт, этот не тот, тот один был, а этот два, – ответил тощему толстый.

– А ты спроси у этого пацана, тот он или не тот. – Тощий обошёл бочку и, пожёвывая свою папиросу, вприплясочку направился к нам. По пути он выудил огурец из бочки и заложил его себе за правое ухо.

Щелчков вынул валенки из-под мышки и убрал за спину. На всякий случай, чтобы не отобрали.

– Первый, говоришь, ряд? – Верзила подошёл к нам. – Фамилия, говоришь, Кочубеев? – Тощий переломился в поясе, и голова его вместе с кепкой оказалась за спиной у Щелчкова. Щелчков съёжился; с огурца, который прятался у верзилы за ухом, капало ему на затылок. – Бегония, это тот! – закричал он вдруг словно резаный. – Я же говорю: бумеранг. Ты его туда, он – обратно. И ещё с собой приятеля прихватил.

Вокруг нас уже толпились зеваки.

Длинный выдернул из человеческой гущи какого-то тугоухого дедушку и орал ему, размахивая руками:

– Витька-то наш, слышь, приболел – может, съел чего-нибудь несъедобное, может, кильку, может, ватрушку, может, голову себе отлежал, когда ночевал на ящиках. Ну а этот, ну которого валенок, заявился, понимаешь, как хорь, и раскладывается на Витькином месте…

– Ёршики, они для навару, – кивал ему тугоухий дедушка, и в голове у него что-то скрипело.

– Я ему говорю: погодь. – Тощетелый поменял слушателя и рассказывал уже какому-то инвалиду на самодельном металлическом костыле. – Это что же, говорю, получается: для того Витёк травился гнилой ватрушкой, чтобы всякий залётный хорь покушался на его законное место? И бумажку, говорю, мне не тычь, человек, он, говорю, не бумажка, даже если у него бюллетень. Крикнул я тут Вякина с Тумаковым, крикнул я тут Бегонию…

– Который? Этот? С прыщом? Или длинный, который в кепке?

– Ворюгу поймали… двух. Один на шухере стоял, на углу, другой колёса с автомобилей свинчивал. А эта бабка, вон та, с корзиной, на Таракановке этими колёсами спекулировала…

– Бабку они с балкона скинули, хорошо, был первый этаж…

– Против ветру оно конечно, против ветру только в аэроплане…

Скоро всё это мне надоело. Народ нервничал и ходил кругами, болтая всякую чепуху. Инвалид уже размахивал костылём, выбирая из толпы жертву. Тугоухий дедушка улыбался; он рассказывал, как солить треску. Тощий, одна нога босиком, держал в руке лохматый полуботинок и объяснял на живом примере особенности полёта валенка. Кто-то спорил, кто-то смеялся, кто-то громко жевал батон. Тихая, убогая собачонка болталась у жующего под ногами и слизывала с асфальта крошки.

Я тыкнул Щелчкова в бок, но это уже был не Щелчков, а какой-то гражданин в шляпе. Он странно на меня посмотрел, но тыкать в ответ не стал – наверное, не хотел связываться.

Щелчков куда-то исчез и объявился только через минуту; в руке у него был огурец, зато валенков почему-то не было.

– Я его у кощея выменял. – Он ткнул огурец мне в нос. – На валенки, пропади они пропадом. На, кусай половину.

– Не буду, – сказал я, морщась. – От него ухом воняет.

– Как хочешь, – сказал Щелчков и сунул огурец в рот.

Сунул и тут же вынул.

Глава третья

Спичечный коробок с ракетой

У стенки на газетной подстилке лежал скромный спичечный коробок с космической ракетой на этикетке.

Коробок лежал не один. Рядом с ним на той же газете расположились, тесня друг друга, кучки гвоздиков, шайб, шурупов, маленькие моточки проволоки, лампочки со сгоревшей нитью, горка пластиковых пробок от бутылок из-под шампанского, заводная курочка-ряба, мутный полосатый стакан, деревянная подставка для чайника в виде профиля Пушкина-лицеиста и прочие чудеса и диковины.

Но ни Пушкин, ни железный свисток нас не интересовали. Мы видели одну лишь ракету, ласточкой летящую среди звёзд. И гордую надпись «СССР» на её красивом боку.

У Щелчкова такой этикетки не было. Были с Белкой и Стрелкой, с первым искусственным спутником Земли, с Циолковским было четыре штуки, а вот просто с ракетой не было. И у меня не было.

Я бросился к коробку первым. Шаг у меня был шире, и руки длиннее, чем у Щелчкова, на целых два сантиметра. Я расставил руки крестом, заслоняя от Щелчкова газету. Я забыл, что такое дружба. Я забыл, что он мой сосед и мы сидим с ним за одной партой. Я забыл, что я ему должен за три контрольные по русскому языку. Я забыл, что прошедшим летом брал у него сачок и удочку. Я забыл, где я живу. В каком городе и на какой планете. Я забыл своё имя. И отчество, и даже фамилию. Я помнил только одно. Дома в коробке из-под зефира хранится моё сокровище. Моя коллекция спичечных этикеток. В двух тонких тетрадках в клеточку. Которую я собирал полгода. По урнам, улицам, по дворам, выменивал у друзей-приятелей, выпрашивал у знакомых и незнакомых. И в этой моей коллекции не хватает самого главного – маленькой наклейки с ракетой.

Звёзды на наклейке вдруг ожили и замерцали, как в настоящем небе. В иллюминаторе ракетного корабля появилось человеческое лицо и подмигнуло мне добрым глазом. Или это мне показалось сдуру?

– Чем, ребята, интересуетесь? – раздался голос непонятно откуда. – Стаканом? Курочкой-рябой? Есть шурупчики для мелкой работы, «пусто-пусто» из домино, графин…

Меня как в сугроб воткнули. Или окатили водой. Я резко повертел головой и упёрся глазами в стену. У стены сидел старичок. Я палец собственный готов был отдать на съедение – только что у стены никакого старичка не было.

– С лёгким паром, – сказал я нервно. И добавил: – Спокойной ночи.

– Вот лампочка, – продолжал старичок, – вещь в хозяйстве совершенно незаменимая. Любая мама спасибо скажет. Применяется для ручной штопки. Вот вроде бы обыкновенная пробка от бутылки из-под шампанского. А надеваешь её на ножку стула, и на паркете ни единой царапины. Не пробка – настоящее чудо. А этот стакан, видите? – Старичок подхватил с газеты мутный полосатый стакан, поставил его себе на ладонь и другой ладонью прихлопнул. Ладони сложились плотно; стакан куда-то исчез. – Фокус-покус. – Старичок рассмеялся. – Ловкость рук и никакого мошенничества. – Старичок приподнял ладонь. На руке я увидел кольца, уложенные одно в другое. – Сделано в ГДР, – сказал он, переворачивая бывший стакан кверху дном. – А в придачу ещё и зеркальце. – Старичок показал нам зеркальце. – Выпил, стакан сложил и смотри, какой ты весь из себя красивый.

– Ко… ко… ко… – зазаикался Щелчков, оттеснив меня плечом в сторону и не отрывая взгляда от коробка.

– «Ко… ко… ко…»? – улыбнулся дедушка. – Вы имеете в виду курочку-рябу или спичечный коробок с ракетой? Вижу, вижу, что не курочку-рябу, а коробок. Хотите знать, сколько я за него возьму? Всё зависит от покупателя. Иному не отдам и за рубль, а иному и без денег не жалко.

Старичок внимательно посмотрел на Щелчкова. Тот топтался со своим огурцом, зажатым в кулаке, как граната. Наверное, огурцу было больно, крупные солёные слёзы катились у него по щеке и падали на пыльный асфальт. Видя такое дело, старичок пожевал губами.

– Ладно, ладно, уговорил, сдаюсь. Значит, так: ты мне – огурец, я тебе – коробок с ракетой. Если ты, конечно, не возражаешь. Огурец – продукт положительный, улучшает пищеварение организма. Особенно когда натощак.

Он взял двумя пальцами огурец, повертел его так и этак, лизнул, посмотрел на свет, поскрёб огурцом о стенку и, видимо не найдя дефектов, убрал огурец в карман.

Это было очень обидно – видеть, как у тебя из-под носа беспардонно умыкнули сокровище.

«Валенки мы вместе спасали, огурец был тоже напополам, а наклейка будет в его коллекции», – думал я, моргая по-лягушачьи.

Мне хотелось застрелиться и умереть. Чтобы этот подлец Щелчков, когда меня похоронят, пришёл на мою могилу и, рыдая, сказал. Прости, сказал бы Щелчков. Я был жадиной и нахалом. Валенки мы вместе спасали, огурец был тоже напополам, а спичечный коробок с ракетой я присвоил себе. И тут он достаёт коробок и кладёт на мою могилу. Я жду, когда он уйдёт, и тихонечко, чтобы никто не видел, быстро вылезаю из-под земли. Кладу коробок в карман и уплываю на плоту в Африку.

– Так, несанкционированная торговля! – Голос прогремел будто с неба. – Ваши документики, гражданин.

Я вздрогнул от неожиданности. Рядом с нами, красношляпый, как мухомор, вырос хмурый милиционер с дубинкой. Он жевал свой могучий ус, а его казённый полуботинок выбивал на асфальте дробь.

– Чего там с ними миндальничать. За руки, за ноги и в тюрьму. Правильно, товарищ Гаврилов?

Хмурый милиционер обернулся. Мы со Щелчковым тоже. Тощегрудый огуречный торговец, тот самый, чей предательский огурец заставил меня усомниться в порядочности отдельных личностей, улыбался милиционеру благостно. Ноги его были обуты в спасённые нами валенки, рабочий халат распахнут. На груди по горбушкам волн плыли лодочки, киты и русалки.

– А у вас, гражданин Ухарев, советов никто не спрашивает.

– Я чего – я ничего. Развели, говорю, спекулянтов на свою голову. Тюрьма по ним плачет, баланда стынет.

Тощий в валенках втянулся в толпу.

Хмурый милиционер вздохнул и вернулся к своим баранам.

– Ваши, гражданин, документы, – повторил он, глядя на старичка. Веснушки на курносом милицейском носу заалели, как на болоте клюква, – из-за низкого скоса крыши выплыло весеннее солнце.

– Имеются, а как же, мы ж понимаем. – Старичок ничуть не смутился, а, напротив, заулыбался весело. – Даже солнце, – показал он на солнце, – живёт по установленному закону. Восход тогда-то, заход во столько-то. А уж мне, старому человеку, без закона нельзя никак. Вам паспорт? Или справочку из собеса? Вы штопкой, я извиняюсь, не увлекаетесь? А то грибок, пожалуйста, в виде лампочки. Очень нужная в домоводстве вещь. И шурупчики для мелкой работы… – Тут старик подскочил на месте и схватился руками за голову. – Ну конечно! Как я сразу не догадался! – Он поднял с газеты стакан и завертел им перед носом милиционера. – Стакан дорожный складной гэдээровский со специальным зеркальцем для бритья. Мечта всякого культурного человека…

Милиционер мотнул головой и почесал себе за ухом дубинкой.

– Вы мне, это… – сказал он строго. – Вы мне уши, в смысле, зубы не заговаривайте.

– Что вы, что вы. – Старичок поклонился. – Вот, пожалуйста, мои документы.

И летучим движением руки он поднял с земли коробок с ракетой и протянул его стражу порядка.

Тот повёл себя как-то странно. Не кричал, не топал ногами, а поднёс коробок к глазам и вяло зашевелил губами. Затем отдал коробок владельцу, козырнул и сказал: «Порядок».

И тут над рыночными рядами пронёсся звериный рык. Люди втянули головы. Рык превратился в стон, затем в глухие жалобные похрюкивания.

– Посторонись! – Прореживая толпу дубинкой, усатый милиционер Гаврилов уже двигался к источнику шума. – В чём дело? Почему крик?

– Грабёж среди бела дня. – Толстый дядька в кровавом фартуке тёрся крупной щекой в щетине о свисающую баранью ногу. Брови и глаза его были грустные. – Я присел завязать шнурок, ну, секунда, ну, пять от силы, и па-а-жал-ста – украли свиную голову. У Кляпова голову не украли, у Тумакова голову не украли, у Ухарева огурцы не похитили, а у Бегонии – пожалуйста, хить?

– Протокол… Свидетели… Есть свидетели?

Милиционер обвёл глазами толпу, постукивая карандашиком по планшету. Задержался взглядом на подозрительной старушке с усами, выхватил зрачком из толпы инвалида на железной ноге. Но ничего похожего на свиное рыло не обнаружил.

Среди шума и поднявшейся суеты мы забыли про коробок с ракетой, а когда вспомнили и вернулись к стене, там уже никого не было. Старичок бесследно исчез, и ракета на коробке тоже.

Глава четвёртая

Подвиг хулигана Матросова

С рынка мы возвращались молча. Молча перешли через мост, молча повернули на набережную, миновав молчаливых сфинксов. Я угрюмо посматривал на Щелчкова, он угрюмо посматривал на меня – видно, чувствовал, как кусает совесть.

Если я когда-нибудь и сержусь, это длится ну час от силы. На этот раз моё сердитое состояние продолжалось ровно двадцать минут. Я уже собрался остановиться и протянуть товарищу руку дружбы, как из-за толстого ствола тополя, потеющего на тёплом солнце, вылезла сначала нога, затем весь хулиган Матросов.

– Какие люди! Какая встреча!

Вразвалку, людоедской походкой он медленно шагнул нам навстречу и грудью загородил дорогу. Следом из-за того же дерева вышли Громилин с Ватниковым и начинающий хулиган Звягин. С наглыми улыбочками на лицах они встали за спиной атамана.

– Хе-хе, мордобой заказывали? – скаля зубы, сказал Матросов.

Хулиганы Громилин с Ватниковым идиотски загоготали. Начинающий хулиган Звягин схватился за свой впалый живот.

Мы насупились и ждали, что будет. Хотя ждать было особенно нечего; встречи с хулиганом Матросовым кончались известно чем.

Вообще хулиган Матросов был злым гением нашей улицы. Из школы его выперли в третьем классе за сожжение новогодней ёлки. Родители на него махнули рукой, милиция смотрела сквозь пальцы. Иногда его, конечно, ловили, приводили в детскую комнату, но терпения у тамошних воспитателей хватало часа на два; а потом его выпроваживали обратно.

Про подвиги его ходили легенды. К примеру, прошедшим летом на спор с хулиганом Ватниковым он совершил глубоководное погружение в бочку с квасом у кинотеатра «Рекорд». Влез на бочку, откинул крышку и нырнул туда в чём мать родила. Очередь, конечно, заволновалась, тётка-продавщица занервничала. Когда на шум явился милиционер, Матросов уже сидел на крыше углового четырёхэтажного дома и поплёвывал с неё на прохожих. Из ближайшего отделения милиции прибежали два десятка милиционеров и через парадные и чёрные лестницы бросились его обезвреживать. Внизу, конечно, не остался из них никто, всем, конечно, хотелось совершить геройское задержание лично. Так вот, хулиган Матросов, чувствуя, что пахнет баландой, как какой-нибудь акробат в цирке, по хлипкой водосточной трубе в три секунды спустился вниз, у Громилина стрельнул папиросу, у Ватникова прихватил огоньку, потом вежливо помахал всем ручкой и прыгнул в отходящий трамвай.

Историй таких, как эта, про Матросова рассказывали десятки.

Вот теперь и мы со Щелчковым вляпались в очередную из них. И похоже, что в роли жертв.

– Ватников, папиросу!

Не убирая с лица улыбку, Матросов выставил над плечом два пальца – средний и указательный; Ватников достал папиросу и вставил её между пальцами предводителя. Тот сунул отраву в рот и, жамкая, приказал:

– Огня!

Громилин развёл руками; Звягин завозился в карманах, вытащил горелую спичку, но больше ничего не нашёл.

– Огня! – повторил Матросов.

– Нету! – ответил Ватников. – Мы ж, когда бачки поджигали, полный коробок счиркали.

– Плохо, – сказал Матросов. – А ты пацанов спроси. Может, они курящие?

– Да уж, эти курящие, у этих на роже видно.

Ватников обогнул Матросова и медленно направился к нам.

– Значит, так, – сказал он, приблизившись. – Кто тут из вас курящий?

– Мы не курим, – сказал Щелчков; зубы его выстукивали морзянку.

– Они не курят, – сказал Матросов. – Наверное, пацаны – отличники. Звягин, ты у нас самый умный. Ну-ка спроси отличников что-нибудь из школьной программы. С трёх раз не ответят – устроим им проветривание мозгов.

Начинающий хулиган Звягин вышел из-за плеча Матросова. Он яростно наморщил лицо, отчего оно стало похоже на грушу из сухофруктов.

– Если два пацана, – начал он свой длинный вопрос, – поставили три фингала двум другим пацанам, а те, которым они эти фингалы поставили, первым двум поставили на один фингал меньше, спрашивается, сколько осталось неподбитыми у них у всех глаз?

Быстрее всех сосчитал Матросов, хотя вопрос был обращён не к нему.

– Один, – сказал он, ковыряя в носу. – Пять отнять четыре будет один.

– Три, – сказал я секундой позже. – Неподбитыми остались три глаза.

– Ясно, три, – подтвердил Щелчков.

Лицо у хулигана Матросова сделалось табачного цвета.

– Это как это? – Он опасно взглянул на Звягина. – От пяти, – он поднял пять пальцев, – отнять четыре… – Матросов загнул четыре. – Будет… – Он долго смотрел на палец, оставшийся после операции вычитания, и медленно шевелил губами. Лицо его расплылось в улыбке, из табачного превращаясь в розовое. – Один! – Он торжественно поднял палец, потом сложил из кулака фигу и покрутил ею у меня перед носом. – Накось выкуси, математик. А теперь проверим ответ на практике.

Матросов поплевал на кулак. Я напрягся, ожидая удара. Сзади сипло, как натруженный чайник, мне в затылок дышал Щелчков. Рука моя, не знаю зачем, сунулась в карман брюк. И сразу же нащупала коробок. Откуда он там взялся, не понимаю. Пальцем я погладил наклейку.

Глава пятая

Похититель свиного рыла

Только я это сделал, как сверху, с необхватного тополя, под которым мы все стояли, посыпались какие-то щепочки и прочий древесный вздор. Ветки наверху заскрипели.

Мы разом подняли головы.

Метрах в четырёх над землёй из рогатины раздвоенного ствола на нас глядело свиное рыло.

От этого угрюмого взгляда в голове моей стало пусто: оттуда выдуло и память о коробке, чудесным образом объявившемся у меня в кармане, и о коварном хулигане Матросове, и вообще обо всём на свете. На всякий случай я зажмурил глаза. Когда я их наконец разжмурил, вокруг стояли тишина и покой. Топот хулиганской четвёрки делался всё тише и тише и скоро затих совсем. Значит, от Матросова мы отделались. Оставалось свиное рыло.

Прикрывая руками голову, я с опаской взглянул наверх.

Рыло никуда не исчезло; молча пялилось на нас с высоты, и совершенно неясно было, какие мысли у него на уме. Так оно смотрело, молчало, потом сказало очень знакомым голосом:

– Ребята, это я – Шкипидаров. Снимите меня отсюда, я уже всю задницу отсидел!

Сзади зашевелился Щелчков.

– Какой же ты Шкипидаров, – сказал он, выступая вперёд. – У Шкипидарова лицо не такое. И вообще, Шкипидаров рыжий.

– Шкипидаров я, Шкипидаров, – не унималось свиное рыло. – Это я от погони спрятался.

Вплотную подойдя к дереву, Щелчков задумчиво поскрёб по стволу.

– Голос будто похожий, – сказал он, сощурив глаз. – Но лицо… – Он снова задумался. Потом хитро посмотрел на меня, подмигнул и спросил у рыла: – Слушай, если ты Шкипидаров, ответь-ка мне тогда на вопрос: в пятницу в школьной столовке сколько ты съел пирожков на спор с Барановым и Козловым?

– Одиннадцать, – ответило рыло. – Шесть с мясом и пять с повидлом.

Всё правильно. Мы со Щелчковым переглянулись.

– Как же ты так забрался, – спросил Щелчков, – что слезть обратно не можешь? И почему у тебя другое лицо?

– Это у меня не лицо. Лицо моё – оно вот… – Из-за рыла высунулась рука, подвинула рыло в сторону, и мы увидели лицо Шкипидарова, всё в солнечных апрельских веснушках. – А как на дерево забрался, не знаю. Думал, за мной погоня.

– Интересно, – сказал Щелчков, – а не то ли это самое рыло, которое на базаре стыбзили? Шкипидаров, а Шкипидаров? Скажи честно, ты его стыбзил?

Я внимательно пригляделся к рылу. Может, то, а может, не то. Рыла они рыла и есть, все на одно лицо. Сонными заплывшими глазками оно глядело за Египетский мост. Я украдкой проследил его взгляд, но подозрительного ничего не заметил.

На дереве сопел Шкипидаров.

– Ладно, – сказал Щелчков. – Мне без разницы – стыбзил или не стыбзил. Если бы не твоё рыло, мы так просто от Матросова не отделались бы. – Он стащил с себя форменный пиджачок с чернильными разводами на кармане. – Шкипидаров, ты видел когда-нибудь, как работают пожарные на пожаре? Как они спасают людей с горящих этажей зданий? Не видел? Сейчас увидишь. – Щелчков протянул мне край своей снятой с плеча одёжки; сам взялся за другой край, второй рукой ухватившись за воротник. Я проделал то же самое, что и он. – На-а-тягиваем! – сказал Щелчков. Что есть силы мы натянули куртку. – Эй, там, наверху! – крикнул он сопящему Шкипидарову. – На счёт «один» – прыгай. – И, не медля, повёл отсчёт: – Три, два…