Текст книги "ТРИОН. Полёты биоробота в пространстве и времени. Историко-философский приключенческий роман"

В поисках утерянной личности

Монах наблюдал, как «русский студент» пытается прийти в себя. Его взгляд становился всё более осмысленным. Иногда он смотрел на монаха так пронзительно, что тому становилось не по себе. Когда больной начинал говорить, монаху казалось, что он обращается к нему со своими малопонятными речами. Несколько раз он назвал монаха Авелем. Тот возразил: «Я не Авель, у меня другое имя». Потом махнул рукой: «Ну, да Бог с тобой! Зови меня так, как твоей душе угодно. Душа твоя из тела то и дело вылетает, мечется где-то рядом, потом снова возвращается».

Однажды монах спросил больного «А, как имя твоё? Не вспомнил?» Ответ последовал незамедлительно: «Нет, Авель, не вспомнил я имени своего… Не знаю, кто я… Но мне земляки сообщили, что меня Григорием звали».

– Ну, вот и имя твоё русское обнаружилось… Человек без имени существо безродное. Имя силу придаёт…

А, голова твоя как? Всё ещё болит?.. Даст Бог, скоро боли пройдут и к тебе память вернётся. Бог тебя болью лечит. Твоим лекарям известно, почему болит…

Григорий посмотрел сквозь монаха:

– Причина моих болей не во мне, а в других. Всё, что происходит со мной, зависит не от моей, а от чужой воли.

Монах закивал:

– На всё воля Божья!

Григорий продолжил:

– У меня и мыслей-то своих нет. Они все чужие…

Монах выразил удивление:

– А чьи же они, коли не твои?

Григорий обхватил голову руками:

– Не знаю я, Авель. Не ведаю. Как будто чью-то книгу читаю.

Монах понимающе кивнул:

– А ты читай себе, авось что-нибудь вычитаешь. И мне интересно будет. Оговори всё, что там у тебя в твоей книге написано.

Григорий лёг на кровать, повернулся на бок в сторону сидящего монаха:

– У меня две жизни. Одна моя, телесная. Другая духовная, независимая. Она не моя, чья-то. Чужая духовность и собственная душа не уживаются.

Ты правильно сказал, душу свою я никак не успокою. Мне не удаётся привязать её к плоти. Душа ведь – это маленький свет в теле человека. Этот свет стремится слиться с большим Светом. Как говорил один античный мудрец, подобное устремляется к подобному. Кажется, это сказал Платон… Он поведал своим ученикам, что душа человека вынаруживается через глаза. Сдаётся мне, не только через глаза, но и через наш язык, через нашу речь. Люди говорят, пропуская говорённое сквозь душу. Бездушные речи слушать тошно…

Монах внимательно посмотрел на больного:

– А ты и от души говоришь. Правильно складываешь слова, словно на кровле черепицу укладываешь. И слушать тебя приятно. Иисус тоже со своими учениками говорил. Сын Божий будил души их с помощью своих речей.

– Ты понимаешь меня, Авель… Человек говорит также, чтобы самовыразиться и установить связь с миром. Он желает заявить о себе, обращаясь к другим. Человеку нужен собеседник, чтобы выговориться, чтобы быть услышанным. Вот. Как я сейчас… Правда, говорю я не своё… Из чужого, пытаюсь что-то новое сотворить…

Есть и другая цель говорения. Человек изрекает мысли, чтобы уподобить себе внимающего, чтобы подогнать его под себя. Двое людей разговаривают, и каждый из них хочет видеть себя в собеседнике.

У говорящего свои представления о слушающем. Они более или менее уже установились в его уме. Собственные образы и убеждения говорящего о собеседнике обволакивают все его мысли. На самом деле он говорит не с другим, а в лице другого с самим собой.

Монах выразил крайнее удивление:

– Странно как-то получается! Разве, ты сейчас не со мной разговариваешь?

Григорий отвечал медленно, с расстановкой:

– Внешне я сообщаю что-то тебе. Приобщаю тебя к своему мнению о чём-то. Я наделяю тебя своим «Я». Я подгоняю тебя под себя. Делаю тебя своим вторым «Я», чтобы между нами было что-то общее. Я приобщаю тебя к своим думам. В этом и состоит весь смысл нашего общения.

Монах виновато улыбнулся:

– Я многого не улавливаю, что ты мне сейчас изъясняешь. Я, грешным делом, считал, что люди говорят, чтобы понуждать друг друга к делу, к работе!

Григорий воодушевился:

Ты прав, Авель! И для этого тоже! Жаль, что слово работа имеет сродство со словом раб…

Мы говорим, чтобы побуждать друг друга к исполнению ответных или иных деяний в свою пользу. Это могут быть также совместные дела во благо других.

Монах воскликнул:

– Так в этом и кроется христианская добродетель!

Григорий улыбнулся:

– Спасибо тебе, Авель! Ты для меня свой человек. Ты мне как родной.

Потом вздохнул:

– К сожалению, не все такие, как ты. Мало добродетели в людях, слишком мало. Вот я, как мне рассказали, получил удар по голове… Могу я после этого быть добродетельным?..

Человек судит о других людях по своим меркам. Он совершает эгоистические поступки. И в этом вся трагедия! Его разум находится в ореоле усвоенных им чужих взглядов, разных точек зрения. Все его действия ограничиваются привычными, общеизвестными знаниями о мироустройстве. Любое его деяние, отклоняющееся от установленных норм и реализованное им по отношению к другим людям, воспринимается обществом как недостойное, не сообразное, и, как правило, осуждается. Общество нормализует человека-субъекта и превращает его в безвольный объект. А до всеобщего сплочения далеко… И вряд ли оно когда-нибудь наступит…

Религия объединяет людей вокруг Бога. Проповедует любовь к ближнему. Но любовь человека к человеку по-прежнему эгоистична – «Я люблю тебя постольку, поскольку я люблю себя!» «Ты не любишь другого, потому что другой не укладывается в усвоенное тобой понятие любви!».

Стало быть, «Ты – это не ты, а какое-то скопище сведений о человеке вообще…» «Ты – всего лишь жалкое проявление внешнего мира, не принадлежащее самому себе!..»

Григорий замолчал и закрыл глаза. Видно было, что разговор даётся ему с трудом.

Вдруг в дальнем конце палаты раздался громкий крик. Монах вскочил и побежал по каменному коридору к мучительно стонущему больному.

Когда монах вернулся, он обнаружил, что нары, на которых всего полчаса назад лежал «русский студент», были пусты.

«Умалишённый» затворник

Трион огляделся и увидел, что лежит в каком-то переулке на мокрой мостовой. Он встал, огляделся. Было ранее утро. Мимо Триона шёл, пошатываясь, какой-то человек в цилиндре. Трион окликнул его и осторожно спросил:

– Скажите, что это за место? Где я нахожусь?

Ответ был прост:

– Ха! Где-где… Пить нужно в меру и знать дорогу домой. Вот, как я, например… Знаю точно, что нахожусь в данный момент на Новой Басманной.

Как меня сюда занесло, затрудняюсь сказать… Но это неважно, учитывая обстоятельства… Что тут говорить? – Москва базарная… Здесь все друг друга знают. Кто где живёт. Ходят друг к другу в гости. Чай пить. Вот, как я, например. Чай пил до утра…

Опираясь на трость, он внимательно посмотрел на Триона:

– С кем имею честь? – Вроде не из дворовых…. Но одет не по форме. Непорядок’с! Потерял хозяина? Флигелёк свой ищешь? Ну-ну… Или, тоже чай пил, как я. Ха-ха! Но на дворового ты не похож. Хорошему человеку всегда готов помочь. Иди прямо, потом гляди направо, увидишь дом. В нём барыня Левашова проживает. Да тут все её владения.

Человек поправил сюртук, снял цилиндр, поклонился, едва не упав:

– Честь имею! Не могу больше задерживаться по причине, того, что очень много выпил чаю… Всё должно быть в меру…

Незнакомец продолжил путь, покачиваясь, что-то бормоча себе под нос.

Трион напряг свою память: «Москва. Переулок на Новой Басманной. Левашова. Где-то 1829—1831 г. г. Пётр Яковлевич Чаадаев! Как раз в это время он проживал здесь в затворничестве. Был объявлен душевнобольным. Царь Николай Первый выразился предельно ясно по поводу «Философских писем» Чаадаева, назвав их «смесью дерзкой бессмыслицы, достойной умалишённого». Царя поняли неправильно… Умалишённый – это ещё не душевнобольной.

«Была не была!» Трион направился к дому Левашовой. На перекрёстке он заметил бывшего незнакомца в цилиндре. Тот с кем-то разговаривал. Движения его рук были размеренные, осанка прямая. Куда улетучилось опьянение от выпитого «чая»? Что это? Тайный полицейский надзор?

Чего, собственно, боялись власти? Причастность Чаадаева к декабристскому заговору была оспорена. Он и сам резко критиковал своих бывших товарищей по службе – считал, что их антимонархический порыв отодвинул нацию на полвека назад. Страх перед инакомыслием? Свободофобия? Не тогда ли он укрепился в верховных эшелонах власти и продолжал крепчать, не смотря на смену формаций? Первый наглядный пример того, как нужно «мягко» бороться против «разномыслия». В советское время всё это вылилось в «карательную психиатрию».

В памяти Триона всплыли слова врача, которого приставили наблюдать за «сумасшедшим»: «Если б не моя семья, жена да шестеро детей, я бы им показал, кто на самом деле сумасшедший».

«А что, если..? Кажется, лечащим врачом философа-публициста, был сам ректор Московского университета, он же тайный советник, Аркадий Алексеевич Альфонский…

Трион постучал в парадную дверь. Дверь открыл сонный слуга:

– Вам кого? Я к Петру Яковлевичу от профессора Альфонского! Извольте доложить.

– Сейчас доложу о Вас. Хозяин уже давно проснулся. Он работает по утрам.

Слуга скрылся. Скоро он возвратился:

– Пётр Яковлевич просит Вас пройти в гостиную.

Трион прошёл вслед за слугой через тёмный коридор в просторный зал. Утренний свет уже осветил тёмные стены гостиной с портретами на стенах. Но в комнате ещё горели свечи. У окна стоял стол, за которым сидел сам Чаадаев. Какое портретное сходство! Вот он храбрый офицер, «испытанный в трёх исполинских походах» против Наполеона, имеющий множество наград! Интеллектуал. «Жестокосердный себялюб». «Дамский философ».

Гордая осанка. Брови дугой. Нет ли в нём тюркской крови? «Чагадай» у турков означает «честный, храбрый, искренний».

Трион решил сыграть задуманную роль:

– Доброе утро, Пётр Яковлевич! Я от Аркадия Алексеевича. Он сегодня не может посетить Вас. Чувствует себя неважно…

– Странно. Он обычно не наведывался ко мне столь рано…

Чаадаев посмотрел в сторону Триона, потом закрыл лицо руками, вышел из-за стола:

– Вы как-то странно выглядите… Как Вас…

– Я доктор медицины Моквиц Михаил Фёдорович. Пусть Вас не пугает мой странный вид. По дороге к Вам меня ограбили после того, как я вышел из кареты, недалеко от Вашего переулка. Я не стал заявлять в полицию. Знаю, что вокруг этого поднимется много шума. Это не в моих интересах. Чтоб Вас не смущать своим видом, прикажите принести мне какую-нибудь более приглядную одежду. Меня устроит простой халат, если можно.

Чаадаев ещё раз посмотрел на Триона:

– Чудеса в решете, да и только!

Через пять минут Трион с гордостью облачился в один из халатов хозяина и позволил себе пошутить:

– Сейчас мы можем разговаривать на равных. Мы оба в халатах.

Трион вспомнил о недугах «своего» пациента и приступил к делу. Я знаю, что Вас мучает головокружение. Мы попробуем Вам ставить мушку на затылок, но не сегодня…

– Да. Голова кружится у меня день и ночь. Это доводит меня до припадков. Я иногда даже теряю сознание. После я прихожу в совершенное расслабление. В голову ничего не лезет… Аркадий Алексеевич просто издевается надо мной. Говорит – надо чтобы сначала что-то влезло в тебя, чтобы что-то могло из тебя потом вылезти. Право я не знаю, что мне делать, Михаил Фёдорович. Сколько докторов, столько и рецептов лечения.

– Пётр Яковлевич! Как говорят в наших кругах – «не навреди». Лично я полагаю, что всё дело в регулярном приёме и дозировке…

Трион говорил о перспективах лечения минуты три. Казалось, что «Басманный философ» совершенно не слышит Триона. Видно было, что ему больше нравилось, когда выслушивают его:

– Мое нервическое расположение… всякую мысль превращает в ощущение, до такой степени, что вместо слов у меня каждый раз вырывается либо смех, либо слезы, либо жест… Мой физический недуг перерастает в печаль и отчаяние. Дума о загробной каре преследует меня неотступно…

Трион решил не вдаваться в медицинские темы:

– Всё в руках Всевышнего. Я бы рекомендовал Вам…

Чаадаев глядел куда-то в сторону:

– Божий разум пронизывает нас. Он заставляет творить, познавать, а мы, к большому нашему сожалению, не можем понять самих себя и постоянно отходим от божьего провидения. Хотим обрести свободу.

Трион перебил:

Пётр Яковлевич! Я Вас очень хорошо понимаю. Все знают, что царь повелел, чтобы Вы «не смели ничего писать». Это всё равно, что мне доктору запретили бы лечить. Государь хочет оградить Вас от последующих неприятностей…

Чаадаев остановил взгляд на Трионе, но не ответил. Трион подумал: «Может он не догадался, куда я клоню? То, что не может стремление к свободе уживаться со стремлением к Богу это общеизвестное мнение, о котором его современники долго и мучительно дискутировали. Неужели он не уловил главный смысл моей реплики – «не нужно позволять себе вольностей, они приводят к передрягам»?

Лакей принёс самовар, чашки, сахар и какие-то печёности к завтраку. Трион вспомнил слова незнакомца, возможно агента тайной полиции, про «чай» и улыбнулся.

Чаадаев налил себе чаю, сделав жест рукой, что предлагает это сделать своему раннему гостю. Потом снова на минуту закрыл лицо рукой, показывая всем своим видом, что он находится во власти своей гениальной мысли. Затем вдохновенно заговорил:

– Свободы нет реально, есть лишь идея свободы. Наша свобода заключается лишь в том, что мы не сознаём нашей зависимости. Свобода не должна быть разрушительной. Вольность может привести человека к безответственным действиям, потрясти всё мироздание. Свобода творчески проявляется там, где следует высшему началу и нацелена не на зло, а на добро.

Трион пил чай и наслаждался общением с гением восемнадцатого столетия, философию которого, как выяснилось в двадцать первом веке, не оценили по достоинству его современники.

– Петр Яковлевич! Я очень рад, что мы с Вами отвлеклись от медицинских проблем. На мой взгляд, лучшее лекарство для Вас выходить в свет, участвовать в дискуссиях… Сегодня это стало возможным. Время меняется… В продолжение нашей беседы, я только хотел уточнить один момент. Человеческий разум подпитывается светом Божьего разума. Свобода мысли каждого из нас ограничена всевышним Разумом…

Не успел Трион сформулировать свой вопрос, как Чаадаев, как бы предвидя его, начал отвечать:

– Способность сливаться (с другими людьми) – симпатия, любовь, сострадание… – это есть замечательное свойство нашей природы. Без этого «слияния» и общения с другими людьми мы были бы с детства лишены разумности, не отличались бы от животных – мирно щипали бы траву.

– Вы говорите о социальности человека, но…

И снова Трион не смог договорить до конца. Философ-затворник продолжил излагать своё мнение:

– В день создания человека Бог беседовал с ним, и человек слушал и понимал, – таково истинное происхождение разума. Индивидуальный разум зависит от всеобщего разума. Неверно, что человек рождается на свет с «готовым» разумом. Мысль человека есть мысль рода человеческого, направляемая Богом. Субъективный разум лишь разобщает человека от всего окружающего и затуманивает все предметы.

Трион решил перехватить авторство и заговорил словами Чаадаева из его «Философских писем»:

– Зависимость от высшего разума предполагает, что все силы человеческого ума, все средства познания покоятся на покорности человека?

Чаадаев согласился и заговорил таким тоном, как будто он делает одолжение внимающему Триону:

– Да. Пагубное «Я» лишь отдаляет нас от Бога. В человеческом духе нет никакой истины, кроме той, какую вложил в него Бог! Мы приобщаемся к океану идей, но часто ошибаемся, потому что не упразднили свою обособляющую свободу.

Трион поспешил задать вопрос:

– Означает ли это, что мы не обладаем в полной мере разумом, а лишь пользуемся субъективным рассудком, которому, выражаясь словами Канта, не доступна трансцендентальность?

Чаадаев сделал паузу, громко отхлёбывая остывший чай из чашки:

– Я не придерживаюсь запутанных словословий Канта… Его учение об автономном разуме вызывает во мне чувство неприятия. А вот то, что он сказал о «верховной логике», которая тяготеет над нами независимо от нашей воли, – эта идея заслуживает всяческого внимания. Все движение человеческого духа – не что иное, как отражение непрерывного действия Бога на мир… Значительная часть (наших мыслей и поступков) определяется чем-то таким, что нам отнюдь не принадлежит; самое хорошее, самое возвышенное, для нас полезное из происходящего в нас вовсе не нами производится. Все благо, какое мы совершаем, есть прямое следствие присущей нам способности подчиняться неведомой силе. И эта сила, без нашего ведома действующая на нас, никогда не ошибается, – она же ведет вселенную к ее предназначению».

Трион размышлял: «Какие правильные слова он подбирает для своей мысли! Так просто и ёмко. Что движет мною, искусственным роботом? Разве я движим изнутри? В этом Аристотель видел одушевлённость. Мысль не принадлежит мне. Я всецело движим извне, как будто я неодушевлённый предмет. Естественный человек – послушный исполнитель воли Божьей. Он даже не осознаёт это. Я – искусственный человек. Чья воля распространяется на меня? – Воля моих создателей? Что-то эта воля с самого начала моих приключений проявляется ошибочно»

Трион решил как можно дольше продлить своё пребывание «в гостях» у Пушкинского друга. «Торопиться некуда. Нужно обдумать своё положение. Кто-то руководствуется Божьим Промыслом, а кто-то зависит целиком и полностью от машины времени. Пока я предоставлен самому себе…».

Трион снова озвучил взгляд Чаадаева из его знаменитых писем к «таинственной незнакомке» Е.Д.Пановой.

При этом он предварил идею Канта Чаадаевской цитатой:

– Суть одна. Не обласканный Божьим светом, человек никогда не познает «вещь в себе», этот внешний мир, который не имеет соответствия в человеческом сознании. «Предоставленный самому себе, человек всегда шел лишь по пути беспредельного падения».

Чаадаев вздрогнул и привычно закрыл лицо рукой. Трион понял, что переборщил и налёг на чай – единственный выход, чтобы заполнить неудобное молчание в разговоре. Его вдруг снова охватило веселое настроение: «Как бы не опьянеть…».

Трион решил оживить беседу и придать монологам Чаадаева иное направление:

– Пётр Яковлевич! В обществе говорят, что Вы очень резко отзываетесь о России. Зачем же Вы вернулись сюда обратно в 1826 году, рискуя оказаться на каторге по навету, если Вас не устраивает наше отечество?

Чадаев снова заговорил как бы с самим собой. Это были своего рода размышления вслух в присутствии благодарных слушателей:

– Я никогда не предавал своё отечество. Я офицер и честно служил своей родине. Но изучая историю развития человеческой культуры, в основном западной, я пришёл к некоторым неутешительным выводам, замалчивать которые было бы большим преступлением, хуже предательства!

Одной из особенностей развития России – это то, что мы все еще открываем истины, ставшие избитыми в других странах и даже у народов, гораздо более нас отсталых. Мы не принадлежим ни к Западу, ни к Востоку. И не имеем традиций ни того, ни другого. Мы стоим как бы вне времени, всемирное воспитание человеческого рода на нас не распространилось. Мы живем лишь в самом ограниченном настоящем без прошедшего и без будущего среди плоского застоя. В нашем уме нет ничего, лично нам присущего, у нас нет своего лица! Наша культура, если её можно так назвать, всецело заимствована и подражательна! Мы воспринимаем только совершенно готовые идеи!

Трион не выдержал:

– Вы не правы! Позвольте с Вами не согласиться…

Но «прозападника» Чадаева уже невозможно было остановить:

– Наше участие в общем движении человеческого разума сводится к слепому, поверхностному, очень часто бестолковому подражанию другим народам, к обезьянничеству. Всем нам не хватает какой-то устойчивости, какой-то последовательности в уме, какой-то логики.

Трион понял, что если он сейчас возразит, это не помешает Чаадаеву проигнорировать его протесты и развивать своё мнение дальше. «Вот они крамольные мысли, за которые Чаадаев мог поплатиться. Да его за такие слова убили бы современники на дуэли. Николай Первый на самом деле пощадил Чаадаева. Практически император спас его от неминуемой пули взбешённых патриотов своего отечества, объявив его «умалишённым»! «Что с дурака возьмёшь!».

Чаадаев продолжал бичевать «русскую цивилизацию»:

– В наших лицах – немота, холодность, неуверенность! Мало того, в нас проявляется всё чаще и чаще равнодушие к добру и злу, ко всякой истине, ко всякой лжи.

Чаадаев замолчал, потом снова заговорил в том же тоне:

– Мы должны бы были сочетать в себе два великих начала духовной природы – воображение и разум, и объединить в нашей цивилизации историю всего земного шара. Но этого не случилось!

Глядя на нас, можно сказать, что по отношению к нам всеобщий закон человечества сведен на нет. Одинокие в мире, мы миру ничего не дали, ничего у мира не взяли, мы не внесли в массу человеческих идей ни одной мысли, мы ни в чем не содействовали движению вперед человеческого разума, а все, что досталось нам от этого движения, мы исказили. Мы ничего не придумали в области воображения и из того, что создано воображением других, мы заимствовали одну лишь обманчивую внешность и бесполезную роскошь.

Трион снова не сдержался:

– Но может быть об этом говорить ещё рано? Сотни лет под монгольским игом…

Чаадаев даже не удосужился выслушать до конца:

– Может быть! Всё может быть! Но пока в крови у нас есть нечто, отвергающее всякий настоящий прогресс. Одним словом, мы жили и сейчас еще живем для того, чтобы преподать какой-то великий урок отдаленным потомкам. Какой – я пока затрудняюсь сказать. Но я чувствую, несмотря ни на что – мы принадлежим к числу тех наций, которые существуют лишь для того, чтобы дать миру какой-нибудь важный урок.

Трион не выдержал, заговорил, почти дословно цитируя Чаадаева:

– Да, Вы же писали Тургеневу о том, что Россия призвана к необъятному умственному делу: ее задача – дать в свое время разрешение всем вопросам, возбуждающим споры в Европе. Россия, если только она уразумеет свое призвание, должна взять на себя инициативу проведения всех великодушных мыслей, ибо она не имеет привязанностей, страстей, идей и интересов Европы. Мы призваны обучить Европу множеству вещей, которых ей не понять без этого. Придет день, когда мы станем умственным средоточием Европы… таков будет логический результат нашего долгого одиночества… наша вселенская миссия уже началась…

Чем Дальше Трион воспроизводил содержание письма к Тургеневу, тем бледнее становилось лицо Чаадаева. Он встал из-за стола. Подошёл к Триону и выдохнул:

– Кто Вы?!

Трион не мог совладать с собой:

– Я пророк! Пришёл, чтобы избавить Вас от болезни и подтвердить Вашу истину!

Чаадаев схватился за голову, колени его подогнулись, и он повалился на пол! Трион успел схватить его за полы халата и смягчить удар:

«Что я наделал? Дал волю своему безбожному «я».

Он встал на колени перед неподвижно лежащим Чаадаевым:

– Прости меня Пётр Яковлевич! Нет у меня связи с истинным божьим светом. Нет подпитки. Мой разум не принадлежит к естественной природе…

Вдруг по телу Чаадаева пробежала крупная дрожь. Он начал приходить в себя. Застонал, открыл глаза:

– Доктор!.. Кажется, со мной случился очередной припадок…

Триона осенила мысль: «Он ещё долго будет приходить в себя. И не скоро восстановит в памяти последнее событие». Трион склонился над Чаадаевым:

– Пётр Яковлевич, Вам нужно срочно ложиться в больницу к Солокогорскому.

Трион помог Чаадаеву подняться и уложил его на гостиный диван. Потом позвал слугу, отвёл его в сторону и прошептал:

– Любезный! Ваш хозяин нуждается в срочном лечении. Его нужно доставить в лечебницу. В какую – он Вам скажет, как только полностью придёт в себя. А сейчас позаботься о его одежде. Принеси сюда из гардероба панталоны, жилет, фрак хозяина. Не забудь цилиндр и трость. Помоги ему одеться!

Слуга бросил на Триона дикий, испуганный взгляд:

– Слушаюсь!

Трион поймал себя на мысли: «Кажется, я задумал что-то неприличное. Переодеться в одежду Чаадаева и „благородно“ сбежать из дома? – Но как я буду щеголять в этой робе, без приличной одежды по Москве? Меня живо сведут в околоток и могут упечь в психиатричку. Что делать?»

В зал вошёл лакей с одеждой в руках. Чаадаев лежал на диване с закрытыми глазами. Казалось, что он спит. Трион ждал, когда лакей уйдёт. Он подошёл к окну, отодвинул занавеску. Стены соседних домов были озарены ярким утренним солнцем.

Вдруг Трион почувствовал, что тело его сжимается и постепенно растворяется в пространстве. Окно раздвинулось и его поглотило безвременье.