Текст книги "ТРИОН. Полёты биоробота в пространстве и времени. Историко-философский приключенческий роман"

Интеллектуальная пьянка

В дальнем углу погребка освободился столик. Рассадкой руководил Ушаков:

– Малоросс Бобринский, садись справа от меня! Радищев, Кутузов! Вы, как всегда, – слева! Итак, господа студенты! Зачем мы пришли сюда?

– Чтобы предаться веселью!

– Ты хочешь сказать, что мы собираемся вести себя как немцы? Не можем веселиться без пива и вина?

Радищев улыбнулся:

– Есть мнение – немцы пьют, чтобы поболтать и повеселиться, а русские пьют, чтобы напиться.

– Вредное мнение! Поступим вопреки!

– Как это, вопреки, Фёдор Васильевич?

– Будем провозглашать тост. – Каждый поочерёдно… И запивать в меру.

– Ну, это легко!

– В нашем случае довольно сложно. Не будем превращать тосты в обычную болтологию, а сделаем так… Каждый из вас воспроизводит по памяти любимую цитату из Гельвеция. Сразу после этого умеренно запиваем и обсуждаем. И так по кругу! Machen wir eine intellektuelle Runde! (Интеллектуальный тост по кругу). Радищев начинай!

Радищев встал и без особого напряжения процитировал:

– Тот более к познанию истины способен, кто умеет различные мнения выслушивать, подобно тому, как лошадь, которая прошла страну во всех направлениях, знает ее лучше, чем лошадь, привязанная к колесу и всегда идущая лишь по небольшому кругу.

Трион заметил про себя, что юный Александр озвучил мысль Гельвеция близко к тексту.

Ушаков улыбнулся:

– Хорошая здравица в честь лошади, которая… Бобринский, что-нубудь добавить хочешь?

Трион встрепенулся: «Сейчас мы их повергнем словами позднего Радищева. Посмотри, Глебушка, не отобразится ли удивление на лице будущего автора этих слов»:

– Есть лошади, привязанные не к колесу, а к колеснице. Тоже бредущие… «Изобретал мысль един, другие же, яко пленники, к колеснице торжествователя сего пригвожденные, бредут ему вослед. Они говорят говоренное, мыслят в мысли другого и нередко не лучше суть младенца, лепечущего вослед своея няньки».

За столом воцарилась тишина. Ушаков кашлянул:

– Верно, но витевато!

Радищев почесал затылок.

Заговорил Алексей Кутузов:

– Учение нам на то и дано, чтоб мыслям проговариваемым внимать. А чьи они, то не столь важно. Мы их усваиваем, своими делаем. Значит, наши они. Мы, ведомо, попугаям не уподобляемся…

Ушаков встал:

– Чтоб языки наши с мыслями дружили и на чужих идеях бездумно не залипались, предлагаю сделать два больших глотка из бокалов наших!

Все дружно сделали по два больших глотка, как повелел начальствующий Ушаков. Две здравницы – два глотка.

Александр Радищев недоверчиво посмотрел на «Григория Бобринского»:

– Мне понравилась твоя цитата, но что-то я не припомню, чтобы Гельвеций в своей работе «Об уме» об этом писал.

Трион быстро нашёлся. Глеб, придав серьёзность выражению своего лица, невозмутимо выговорил:

Это из его более ранних произведений, из «Записных книжек» («Notes de la main».

Вмешался Ушаков:

– Когда сказано, в какой работе, и на какой странице – это не обязательно. Иначе мы отсюда трезвые уйдём. Продолжаем движение по кругу! Кто следующий?

Вызвался Андрей Рубановский:

– «Мы замечаем в вещах чаще всего то, что желаем найти».

Подобревший Ушаков обратился к «Бобринскому»:

– Что скажешь на это, Гриша?

– Полностью с этим согласен, Фёдор Васильевич!..

– Откуда знаешь, как меня зовут?

– Так, я слышу не только то, что желаю слышать, но и то, что говорят другие. Тебя все так кличут, как старшего… А к сказанному вашим товарищем добавить хотел бы. – Люди слышат в речи других то, что знают. А чего не знают – не слышат.

– Похвально! Да имеющий уши, да услышит! Значит – поймёт. Выпьем, господа студенты, за услышанное!

За столом воцарилось оживление. Все начали говорить друг с другом о вещах для Гельвеция далеко второстепенных. На другом конце стола завязалась дискуссия на тему, почему бандиты, сосланные из Англии в Америку становятся честными людьми. Видно было, что к этому разговору особенно прислушивался Радищев. Потом он выразил вполголоса своё несогласие сидящему рядом Алексею Кутузову: «Не все сосланные – бандиты. Понеже бандитами называют иногда честных, несогласных людей». Трион по этому поводу поделился с Глебом: «Вот они ростки будущего бунтаря! Обострённое чувство несправедливости. От кого это у него?». Кто-то вслух вещал, прихлёбывая пиво: «Критика происходит от зависти. Критиками становятся немоглые писатели»…

Заказали ещё по большой кружке на каждого. За столом началось беспричинное веселье. Серьёзные разговоры прекратились. Пошла обычная болтовня.

Ушаков сидел молча, почти отрешённо. Пил пиво и о чём-то думал, явно не о радостном. Глеб-Трион стал рассматривать погребок. Тут было довольно уютно. Деревянные столы, удобные лавки. На стенах просматривались сквозь табачный дым какие-то рисунки, краски местами потемнели. «Жаль, что это когда-то разрушат до основания».

Сквозь голоса захмелевших студентов, Глеб вдруг услышал, придвинувшегося к нему Фёдора Ушакова, пытающегося перекричать шум:

– Григорий, что на родине говорят о предстоящей войне с Турцией?

– Про войну с Турцией ничего не слыхал, а вот про новое Уложение законов… Поговаривают, что императрица комиссию из выборных депутатов создала. В Грановитой палате Московского кремля заседают. «Наказ» императрицы вышел. Сказывают, что за основу был взят трактат Ш. Монтескье «О духе законов».

– Да! Идеи Просвещения долетели до матушки России…

– Говорят, что всё в сословные привилегии выльется…

– А во что же ещё выливаться-то?.. Читал я, что в комиссии, помимо дворян, государственные крестьяне, казаки и даже инородцы представлены.

Радищев, подключившийся к разговору, заметил: «Лучше бы крепостническое право отменили».

Глеб продолжал: «В Наказе сказано, что цель власти не в том состоит, чтоб у людей естественную их вольность отнять, но чтобы действие их на пользу общества направить».

Радищев махнул рукой: «Впустую всё это! Не договорятся они. Дворяне упрощения торговли имениями требуют. Купцы оставить за собой единоличное право торговли возжелали. Крестьяне против тяжёлых условий жизни выступают…».

Ушаков горько вздохнул:

– Эх! Зря я покинул государственную службу! Ужо был бы произведён в секретари майорского ранга. Поменял службу на учёбу. В юриспруденции пока не преуспел. Время противу меня работает. Не успею отечеству послужить.

Трион пригорюнился: «Странно как-то, Глеб, что мы с тобой с живыми покойниками разговариваем… Мы-то с тобой живём, или это мираж? Не увязывается как-то… Вращаемся в давно несуществующем мире».

Веселье было в самом разгаре. Компания захмелела. Трион заговорил: «Ты только посмотри, Глебушка, как служат Бахусу российские студиозы! Мы с тобой не меньше выпили за компанию, но хоть бы в одном глазу. Недоработали наши учёные отцы!»

– Скорее человеческую генетику перехитрили! Homo non bibens! Ты лучше подумай, куда мы с тобой поведём наше небренное тело после этой пьянки. Ему отдыхать надо.

Трион молчал некоторое время, потом прошептал: «Обрати внимание на Ушакова! Как-то странно он на тебя пялится…»

Глеб взглянул на Ушакова. Тот внимательно рассматривал рукав его студенческого мундира.

– Что ты там увидел, Фёдор Васильевич?

– Да вот обнаружил… У тебя, Гриша, точно такое же пятно на рукаве, как и у меня. Я его только вчера посадил. Не успел застирать…

Глеб смутился. Опустил руку под стол..:

– Бывают странные совпадения… Вот и моя фамилия тебе кого-то напоминает…

Ушаков вздохнул:

– Что-то мне не по себе. Пора…

В это время в подвальчик ввалились двое пьяных. Это были изысканно одетые молодые люди. Они пели не в унисон известную немецкую песенку про Cусанну. Качаясь, прошли к соседнему столику на свободные места. Усевшись, позвали официанта: «Herr Ober!»; заказали пиво и начали громко разговаривать.

Радищев, отвернувшись от Кутузова, взглянул в их сторону:

– Мне кажется, что я их на лекции у Готшеда видел.

Ушаков, не глядя на пришедших, уверенно констатировал:

– Один из них Эрнст Бериш. Точно знаю, на брудершафт с ним по пьяни пил. Он тут завсегдатай. Опытный бурш по бабьей части! Второго не знаю.

В разговор встрял Алексей Кутузов:

– Второй – какой-то Гете из Франкфурта на Майне. На семинаре у Геллерта его слышал. Он там свои стихи читал. Поэтом себя мнит.

Глеб не сдержался:

– Почему «мнит»? Он и есть поэт! Скоро о нём заговорит вся Германия!

– Все вопросительно уставились на Глеба.

Ушаков хмыкнул:

– Ты-то откуда об этом ведаешь? Не уж-то, в Малороссии о немецких поэтах больше знают, чем в Германии? Да ты, Григорий, я вижу, провидец какой-то! Ну-ка, предскажи кому-нибудь из нас великое будущее… Обо мне не надо пророчествовать… Я и без тебя знаю, что меня в будущем ждёт.

Внутри Глеба завозмущался Трион: «Кто тебя, Глебушка, за язык тянул? Вот и выкручивайся сам. Я умываю руки!»

Глеб натужено улыбнулся:

– Господа студенты, признаюсь вам. Я – не Бобринский. Прошу прощения у всех за этот проступок. Настоящему Бобринскому – сыну императрицы Екатерины и её фаворита Орлова – недавно исполнилось всего восемь лет. Его зовут Алексей. Он, кстати, пребывает здесь, в Лейпциге, в одном из закрытых пансионатов.

Ушаков почесал подбородок:

– А, я начал подозревать тебя с самого начала, ведь история появления Бобринского на свет мне в основных чертах известна была!

Глеб продолжал:

– Я – странствующий монах Григорий…

Радищев возмущённо заговорил:

– Кто один раз соврал, тому веры нет!..

Ушаков положил руку на плечо Радищеву:

– Постой, Александр, успокойся!.. Давай лучше спросим самозванца о том, что ему о нас известно…

Глеб неожиданно для себя огрызнулся:

– Вы считаете меня тайным агентом вашего надзирателя Бокума?

Кутузов язвительно хохотнул:

– Вы слышите, господа? – Он сам проговорился! Да его потребно отметелить и отсюда взашей выгнать!

Трион забеспокоился:

Да, Глебушка, сейчас тебя отдубасят и повредят твоё физио. Придётся подключаться. Тело не только твоё. Тебя станут бить, а мне будет больно… Ничего не остаётся… – Идём ва-банк! Только больше никакой самодеятельности! Чётко выполняй мои мысленные команды!

– Господа студиозы! Взашей меня выгнать вы завсегда успеете! Тут, Фёдор Васильевич, просил меня ваше будущее предсказать. Так я могу это сделать, ежели кому интересно.

Все загалдели. Кто-то высказывал недовольство. Кто-то с недоверием улыбался.

– Ты хочешь, чтобы мы твои пьяные фантазии выслушивали?

– Пусть говорит!

– Я, например, не желаю знать, когда я помру. Это пророчество будет меня всю жизнь преследовать.

Глеб поднял руку, призывая к тишине:

– Я не пророк! Я человек из будущего! Я знаю о вас из исторических энциклопедий и могу привести здесь только те факты, которые сохранили о вас потомки.

На противоположном конце стола раздался хохот:

– Гришка-монах! Он же царский сын. Он же пустобрех из будущего!

– Ври, да не завирайся!

– Сейчас в три короба наталдычит…

Встал Рубановский:

– Я хочу о себе узнать! Чего мне бояться…

Глеб заставил себя улыбнуться:

– Андрей Кириллович, тебе действительно нечего бояться. Ты – будущий титулярный советник, сочинитель на немецком языке рассуждений «О размножении народа», переводчик на немецкий язык Вольтера «Рассуждение о человеке». Между прочим, издашь свои книги здесь в Лейпциге в 1771, незадолго до отъезда в Россию по окончанию учёбы.

Рубановский побледнел и сел, закрыв лицо руками.

Кто-то спросил:

– Что с тобой, Андрей?

Рубановский поднял голову:

– Он прав в одном. Я сейчас завершаю работу над этими рассуждениями на немецком языке и с местным издательством договариваюсь…

Глеб продолжил:

В воспоминаниях твоих соотечественников и однокашников – не буду говорить каких – ты характеризуешься как необыкновенно прилежный человек, посвящавший каждый день четырнадцать часов на учение. Про тебя ходила шутка. Будто бы одна молодая девушка, имея связь с тобой, была в интересном положении и… товарищи твои, шутя удивлялись, как ты мог улучить время для любовной интриги.

Раздался хохот. Рубановский вскочил и, то ли смеха ради, то ли всерьёз закричал:

– Кто из вас такое про меня понарассказывал? Признавайтесь!

Кутузов, хохотавший громче всех, заговорил, прерываясь:

– Откуда нам знать?.. Время этой шутки пока не пришло… Ты здесь по девкам ещё не шастал… а ужо пишешь о размножении…

Глеб продолжил:

– Вопрос к тебе Андрей Кириллович… Литературоведы твоей и последующей эпохи приписывают тебе анонимную публикацию «Известие о некоторых русских писателях», написанную на немецком языке и напечатанную в лейпцигском журнале «Новая библиотека изящных наук и свободных искусств» в 1768 году…

Радищев вдруг взволнованно заговорил:

– Так вот оно что… Удивительно! Я вчера с этой статьёй ознакомился. Чудно ты, Андрей, про Ломоносова пишешь. Вроде бы факты на лицо, но они все в дифирамбовые ореолы облачены, да и только: «Ломоносов – звезда первой величины. Ломоносов – создатель великолепной русской грамматики. В его одах следы прекрасного духа…» А где слова по сути?

Рубановский вскочил:

– Не надо меня обвинять! Если ты веришь этому монаху… Так, он сказал только что – автор статьи там не значится. Не так ли? И я могу сейчас всем заявить, что этот опус я не писал! Негоже вменять мне в ложное достоинство то, чего я не делал. Надумал, ты, Радищев, тут мне судилище устраивать!..

Ушаков поспешил разрядить обстановку:

– «Господин титулярный советник!» Хорошая карьера… Андрей! Не кипятись ты! Ну не писал, так не писал. Пусть потомки разбираются. Авось автора найдут…

Видно было, что сложившаяся за столом ситуация, была Ушакову не по душе:

– Я думаю, никто из присутствующих обременять себя будущим больше не желает. Будущее для нас пока не существует. Прошлое ушло в небытие. Настоящее не устойчиво и преходяще…

Не глядя на Глеба, Ушаков продолжил:

– Расскажи-ка нам, достопочтенный монах, о будущем вон того субъекта за соседним столом, которого, как нам поведали, зовут Гёте. Ты ранее начал нам вещать о том, что это будущий известный немецкий поэт. Так, продолжай! Нам легче слушать правду о других, чем о себе.

Радищев тихо обратился к Ушакову:

– Фёдор Васильевич! А не пригласить ли этого Гёте к нашему столу? Пусть о себе послушает.

Ушаков задумался:

– Пригласить-то можно. Сейчас переговорю с Беришем… Только как наши кульбиты на этих дружков подействуют. К тому же они нам не ровня – пьяны до нельзя. Но попробовать можно…

Ушаков встал и направился к столу Бериша и Гёте.

Глеб посмотрел на притихших студентов. Все с нескрываемым любопытством и подозрительностью смотрели на него.

Глеб обратился к Радищеву:

– Александр! В вашей компании так принято, не спрашивать гостей об их согласии? А вот так сразу, как само собой разумеющееся, использовать их в угоду своих желаний? Я своего согласия на беседу с Гёте не давал, хотя это для меня трудностей не представляет.

Радищев хотел что-то ответить, но его опередил Рубановский:

– Я тебе, Григорий, первый поверил… И даже с твоей помощью в своё ближайшее и далёкое будущее заглянул… А не поведал бы ты нам, Григорий, о себе и о своём времени, и о твоём чудесном перемещении в сегодняшнее прошлое? Я удивляюсь, почему об этом тебя никто не спрашивает… Понимаю, что про свою судьбу узнать боятся… Вдруг там скорая, безвременная смерть… или горе какое-нибудь. Заинтересовались будущим поэтом Германии… Зачем? Мне, к примеру, от этого ни холодно, ни жарко…

Вернулся Ушаков:

– Ваш Гёте не желает, чтобы все мы о его будущем узнали, а потом судачили. Сказал, что время и место не подходящее. Оба не в настроении – граф, у которого Бериш гувернёром служил, выгнал его, потому что Бериш отпрыску евоному оплеуху отвесил. Друзья горе заливают… Что это вы тут нахохлились? Сидите как голуби обдриставшиеся…

Радищев доложился:

– Упросили мы, Фёдор Васильевич, гостя непрошенного, о себе рассказать, да о времени, из которого он к нам свалился.

– Дельная затея!

Глеб встал:

– Всё что я расскажу, покажется вам странным. Для понимания нужна аналогия, которую мне будет очень трудно подобрать. Нас разделяют более трёх веков. Я выброшен в прошлое по воле обстоятельств из 2030 года. Сначала пройдусь большими скачками по главным историческим событиям. Прошу не судить меня строго за суждения и оценку истории. Я придерживаюсь хронологии, которую запечатлели историки разных эпох.

В русско-турецкой войне Россия одержит убедительную победу. Крым станет российским. Екатерина вторая будет интенсивно населять Крым русскими и в этом преуспеет.

Кто-то из сидевших за столом крикнул «Ура!»

Сразу же после этого в России произойдёт крестьянское восстание под предводительством Емельяна Пугачёва…

Радищев уточнил:

– Нас ждёт крестьянский бунт?

Глеб повернулся к Радищеву:

– Нет! Это не локальный бунт. Это повсеместная крестьянская революция против крепостнического засилия. Революция, грандиозная по размаху и кровавым событиям – массовым убийствам крепостников, лиц дворянского сословия. Александр, отец твой вынужден будет скрываться в лесах близ Аблязова, чтобы избежать пугачёвской виселицы. Но ваши крестьяне уважали твоего отца за справедливость и не сдали его повстанцам.

Глеб увидел какое удручающее впечатление произвели его слова на Радищева.

– Пугачёвское восстание будет жестоко подавлено регулярной царской армией. Самого Пугачёва казнят в Москве – обезглавят, четвертуют.

Социальные преобразования начнутся после царствования Павла, сына Екатерины. Их возглавит Александр Первый (сын Павла и внук Екатерины). Как отмечают историки, «Александр – властитель лукавый, шагнул к трону через труп отца». Однако общественное переустройство продлится недолго. Реформаторов напугает первая французская революция 1789—1794 г.г., результатом которой станет ликвидация дворянства как особого высшего сословия, подчинение духовенства государству, выработкой мертворождённой конституции, казнью короля Людовика XVI. Далее идёт череда переворотов, массовые казни. Революция захлебнулась в собственной крови.

Все молча слушали. Каждый думал о чём-то своём.

– Затем начнётся война с Францией, против вторжения Наполеона в Россию. Русский народ объединится против общего врага. В российскую историю эта война войдёт как отечественная война 1812 года. Она закончится полной победой русских и коалиционных войск над Наполеоном. Уместно заметить, здесь в Лейпциге будет воздвигнут грандиозный памятник «Битвы народов» (Völkerschlachtdenkmal). На этом ваша эпоха закончится. Хотя не все из вас доживут до этого события.

Ушаков вдруг стукнул кулаком по столу:

– Хватит! Нам достаточно нашей истории.

Глеб ответил резко:

– Хватит, так хватит! Не я заказывал обедню! Вы меня попросили!

Радищев возбуждённо заговорил:

– Вся эта кровь от неравенства человеческого! Бунты в России от чего идут? У нас крестьян как скот продают, отрывают от семей – жён от мужей, детей от родителей, «враздробь с приплодом» так это называется.

Ушаков осуждающе посмотрел на Радищева:

– Друг мой, Александр, а ты согласишься иметь равные права с крестьянами, осуждёнными жить в труде? На равных правах вместе с ними пахать землю станешь? – Нет равенства в природе человека – не будет его и в гражданской жизни! Каждый борется за свои права… Я, вот, только против казней.

И тут Глеб услышал уже знаковые ему суждения, которые Ушаков в прошлый раз озвучил перед своей кончиной:

– Смертная казнь в обществе не токмо не нужна, но и бесполезна. Люди по своей природе не злы, не добры… Человеческий характер от физических и гражданских условий зависит, в которых они воспитываются… Необходимо разум людей ко благу нагибать… А, прежде чем наказывать, дóлжно до того, причины, порождающие зло уничтожить…

– Фёдор Васильевич! Дай сказать. Молчал я, слушал. Накипело…

Трион зашептал внутри Глеба: «Посмотри на говорящего подольше, чтобы я его опознал… Кажется, это Челищев Пётр. Прославился через своё „Путешествие по Северу России в 1791 г.“ … Только это „путешествие“ не художественно-политическое, как у Радищева, а этнографическое. Он пол России объездит, узнает проблему изнутри…»

Глеб видел – Ушаков был недоволен, что его перебили. Он хлебнул пива из кружки:

– Говори Челищев, говори. Я никому рот не затыкаю…

– Я о нас, о русских, слово сказать хочу. Когда мы от пресмыкательства отойдём? Ничего своего нет! Мы тупо всё народное презираем. А равенства хотим. Рабски чужеземный внешний лоск и иностранное гражданское устройство заимствуем. Тут сказывали, к чему оно ведёт. К братоубийству ведёт! А мы берём в пример себе. У нас и культуры-то своей нет. Царь-батюшка, Пётр Великий с бородами всю культуру русскую напрочь выстриг. Всех нас по-французски, да по-немецки писать и балакать научили. Вон, Рубановский Алексей… Вольтера и того с французского на немецкий, а не на русский переводит. В Россию вернёмся, на каком языке с народом разговаривать будем? Да многим из нас русскому языку заново учиться придётся. Немецкие учителя нас скоро русскому языку обучать будут…

Кутузов скривил мину и как бы про себя заговорил:

– Крамольные речи мы тут ведём. Дай Бог, что среди нас доносчиков не окажется. Бокум нас за это опять под арест посадит. Послушай, гость из будущего, – он взглянул, улыбаясь, на Глеба. – Ты на нас обиду не бери, что мы тебя всё время прерываем. И до конца не дослушали… Главное, что я из сказанного тобою усвоил – это похожесть и повторение истории. Вся история – это война за собственность между людьми и между государствами. Каждый норовит отхватить себе кусок побольше и пожирнее. А чтобы страсть к обогащению и кровожадность в глаза не бросались, мы наши деяния в правильные словесные одёжи облекаем – моральные, этические и философские. Таким способом для самоуспокоения оправдываемся. Во всех воззрениях на общественное устройство культ рационализма господствует. Я против того, чтобы общество под флагом голого разума создавалось! При строительстве гражданского общества сообразно руководствоваться не разумом, а сердцем. И верой в Бога, его помыслами и заповедями! Без всякого церковного принуждения. Нужно такое общество построить, в котором ни наёмников, ни рабов не будет. Бюрократическое, полицейское государство должно исчезнуть! Навсегда! Истинная вольность состоит в добровольном повиновении законам Божества. Создатель не ошибается! Святые законы – это гарантия прав человека и гражданина.

Ушаков с сомнением на лице:

– Не верится мне, Григорий, что люди святые законы без принуждения соблюдать будут. Начитался ты идиллий Геллерта! Не преодолеть человеку конфликт бедности и богатства…

За столом разгорелась жаркая дискуссия. Каждый из присутствующих желал высказать своё собственное мнение по данной проблеме. На Глеба никто не обращал внимания, как будто его тут не было.

Глеб почувствовал недовольство Триона:

– Похоже мы с тобой, Глебушка, лишние на этом умственном пиршестве. Я-то, грешным делом, подумал, что они заинтересуются нашим будущим и от вопросов отбоя не будет. Не понятен мне этот феномен. Приземлённые ребята. Далёкое будущее их не интересует. Как справедливо запоэтизировал это поколение Михаил Юрьевич Лермонтов: «Печально я гляжу на наше поколенье! Его грядущее – иль пусто, иль темно. Меж тем, под бременем познанья и сомненья, в бездействии состарится оно». Вставай Глебушка! Уходим, молча, по-английски. Сначала в отхожее место. Переваренное пиво просится на волю. Какая тут у них антигигиена!

Глеб, незамеченный никем, вышел из-за стола, подошёл к официанту, расплатился и покинул погребок.