Текст книги "Теоэстетика. 7 лекций о красоте"

Эту тему развивает Аверинцев в проповеди о десяти прокаженных. Я много читал литературы на тему благодарения, но для меня до сих пор проповедь Аверинцева – самый сильный, концентрированный эскиз богословия благодарения. Мы все помним историю про прокаженных. Сергей Сергеевич спрашивает: почему прокаженных? Потому что это не просто болезнь, а такая, которая не приводит к сочувствию, к состраданию, – наоборот, тебя из-за нее еще и исторгают из общества. Мало того, что тебе плохо, так тебя еще изгоняют. И вот оказывается, что в таком положении человек находится на пределе отчаяния. Все, о чем он просит, это быть исцеленным, мольба его достигает своего предела; и вдруг на нее получен ответ – исцеление. Аверинцев говорит, что проблема просьбы, какой бы великой она ни была, заключается в том, что когда мы исцелены, то мы, может быть, и готовы бы поблагодарить, но мы не помним, как мы страдали! Человек, который умирал от жажды, раз напившись, через короткое время просто не может вспомнить, почему это было так мучительно.

Оказывается, говорит Аверинцев, что самый глубокий опыт нашей жизни уносится рекой суеты, «экклесиастовой» рекой, в беспамятство; и то, что было нашей жизнью, нашим страданием, нашим прошением, нашей глубиной, оказывается смытым реализованной просьбой, на которую был получен ответ. Тот один-единственный человек, который вернулся и благодарил, – это не вежливый человек, не человек, который просто вспомнил, что надо сказать спасибо. Христос ему говорит, что он блажен, – почему? Потому что он может войти в реку жизни. Благодарение есть наша возможность спасти свою собственную жизнь от беспамятства.

Аверинцев утверждает, что проблема дара как раз в том, что он не может быть прочитан как ответ на просьбу. Это не вопрос молитвы прошения. Молитва благодарения – это то, что позволяет сохранить жизнь для вечности. Однако, говорит он, проблема заключается в том, что для того, чтобы узнать дар среди данности как чего-то естественного, нам необходима работа благодарения. Например, работа благодарного воспоминания: когда через много лет мы вспоминаем, что за какой-то частью нашей подлинной жизни стоит встреча, которая не была нами когда-то узнана, – сама эта работа припоминания является формой благодарения. Благодаря работе благодарения вещи, которые мы воспринимаем как естественные и данные, вдруг раскрываются как дар.

Таким образом, дар приходит в нашу жизнь в качестве дара только как результат работы благодарения, а не наоборот. То есть благодарение оказывается узнаванием дара среди данности. Аверинцев в своей проповеди говорит, что, конечно, когда речь заходит о благодарении, мы все вспоминаем последние слова Иоанна Златоуста, который благодарил за все, следуя призыву апостола Павла, и обычно думаем, что мы – маленькие люди и нам никогда не повторить то, за что благодарит Златоуст. Мы не можем быть уверены, что нам удастся так принять смерть, страдания. Однако Сергей Сергеевич говорит: призыв «за все благодарите» существует в такой форме, в которой мы обязаны его принять. Это «всё» – не какие-то великие деяния, а самые простые, естественные вещи: вода, воздух, хлеб, друзья…. Оказывается, что христианин – это не тот, кто акцентирует особенно выдающиеся события, а тот, кто естественное и данное воспринимает и раскрывает как дар. Работа узнавания дара в данном и естественном называется благодарением.

Благодарение – это работа, некоторое усилие. Это усилие владыка Антоний связывает с духовной нищетой, – тем, о чем в Нагорной проповеди, в заповедях блаженства говорится «блаженны нищие духом», – и поясняет, что достижение этой нищеты есть первое условие, первый шаг, с которого начинается работа благодарения.

Владыка Антоний – великий проповедник, но среди его проповедей есть несколько совсем особенных, которые он читал в России. Каждый раз, когда он приезжал в Россию, он не был уверен, что приедет еще раз. Поэтому, читая проповедь в России, он знал, что это может быть первой и последней встречей с людьми, которых он видит перед собой. Из-за этого проповеди получались особенно яркими и горячими. Поскольку у него не было времени долго разговаривать, то они были очень краткими – он хотел выразить все самое главное и разделить со слушателями самое дорогое и ценное из того, что он понял. Проповедь о благодарности, фрагмент из которой я хочу привести, – одна из проповедей, читавшихся владыкой в России.

«Если только мы осознаем, что ничто из того, что мы называем своим, нам не принадлежит, и одновременно поймем, что это нам дано Богом и людьми, – вокруг нас начинает водворяться Божие Царство. …Если мы были бы действительно внимательны к тому, что происходит в жизни, мы из всего могли бы собрать, как пчела собирает мед, благодарность. Благодарность за каждое движение, за дыхание свободное, за небо открытое, за все человеческие отношения… И тогда жизнь делалась бы все богаче и богаче, по мере того, как мы будто беднели бы все больше и больше. Потому что когда у человека больше ничего нет, и он осознает, что все в жизни – милость и любовь, он уже вошел в Царство Божие»[42]42
  Антоний, митрополит Сурожский. О благодарности // Любовь всепобеждающая: проповеди, произнесенные в России. СПб.: Сатисъ, 1994. С. 153.


[Закрыть].

То есть Царствие Божие – где-то очень близко. Это не вершина горы, это нечто ближайшее.

Мы открываем работу духовной нищеты – и она же является работой благодарения.

Теперь мне хотелось бы показать, как труд благодарения и опыт встречи можно богословски помыслить и какие могут быть слабые места в этом опыте. Собственно говоря, это является нервом начинания Ганса Урса фон Бальтазара. Это великий швейцарский богослов, который родился в 1905 году в Люцерне и умер в 1988 году. Я до сих пор без содрогания не могу читать, что он умер в августе 1988 года. Я этот август помню очень хорошо – я был в армии в брянском лесу, все было очень по-советски, но важно, что это было лето, связанное с 1000-летием Крещения Руси, и это проникало даже в Советскую армию, даже туда уже как-то доносилось, что что-то происходит. И уж совсем невозможно было представить, что в это время завершается большая-большая жизнь.

Кратко расскажу, кто такой Бальтазар. Важно понимать, что он был хорошо музыкально и литературно образованным человеком, который закончил университет и написал диссертацию по литературе. Всю жизнь музицировал и играл концерты Моцарта, на этой страсти к Моцарту сошелся с Карлом Бартом[43]43
  Карл Барт (1886–1968) – выдающийся швейцарский теолог, кальвинист, один из основателей «диалектической теологии».


[Закрыть] – другим великим богословом. После того как получил идеальное литературное и музыкальное образование, он вступил в Орден иезуитов; в годы обучения внутри Ордена из его жизни ушло искусство. По его словам, он пережил две эстетических травмы. С одной стороны, это было протестантское богословие, которое научилось отрицать эстетику, и самым ярким оппонентом Бальтазара в этом отношении был Кьеркегор[44]44
  Серен Кьеркегор (1813–1855) – датский религиозный философ, богослов и писатель, предтеча экзистенциализма.


[Закрыть], потому что именно он был ответственен за изгнание эстетики из протестантской мысли. С другой же стороны, это была школа иезуитской мысли, высокой схоластики, где нужно было мыслить последовательно, сильно, строго, и все это Бальтазара очень привлекало, но проблема была в том, что музыка, литература – все это было изгнано из системы иезуитского образования. Для Бальтазара это оказалось решающей травмой, потому что его не оставлял вопрос: почему Церковь забыла о красоте? Почему она ее не воспринимала как источник подготовки богословов?

В то время в католическом богословии происходит поворот к отцам Церкви, и Бальтазар начинает писать свои знаменитые биографические и богословские работы. Фактически это католическая неопатристика. Появляются его работы о преподобном Максиме Исповеднике, об Оригене, о Григории Нисском – целый цикл портретов. Бальтазар был мастером такого богословского портретирования. Кроме того, он очень много переводил авторов, которых считал первостепенными: Жоржа Бернаноса[45]45
  Жорж Бернанос (1888–1948) – французский писатель-модернист, публицист, католик, один из вдохновителей французского Сопротивления.


[Закрыть], Шарля Пеги[46]46
  Шарль Пеги (1873–1914) – французский поэт, писатель, драматург, эссеист, католик.


[Закрыть] и других. Его упрекали в том, что он рассеивается и зря тратит свои силы на переводы, на издание новых книг, но для него это было важно.

Интересно, что, когда он должен был выбрать – либо путь священника, либо стать профессором, либо возглавить студенческую общину при университете, – он выбрал общину. Это был его первый эксцентричный поступок, когда явно великий ученый отказался от профессорства в пользу работы с молодежью. Потом был его знаменитый уход из Ордена иезуитов, который он мотивировал тем, что мы переживаем рассвет католических движений, что уже недостаточно традиционной формы монашества и должны появиться мирянские движения. Ему не разрешили, оставаясь в Ордене, создавать такое движение, и он вышел из Ордена. У него начинаются несколько нескладные годы. Например, он оказывается единственным крупным богословом, которого не пригласили на Второй Ватиканский собор. Сразу после Собора создается богословская комиссия, в которую его уже пригласили, и там он знакомится со всеми молодыми богословами, которые затем создадут «Communio» – один из самых авторитетных богословских католических журналов.

Один из самых интересных фактов истории богословской мысли ХХ века состоит в том, что именно тогда, когда в 60-е годы происходит Второй Ватиканский собор, пока все люди заняты Собором, а Бальтазара не пригласили, – он что-то пишет; а с 1961 года начинаются сюрпризы. Начинают выходить один за другим огромные тома книги, которая называется «Слава Божия. Теоэстетика». До этого Бальтазара упрекали в том, что он разбрасывается, пишет маленькие книжки, а надо бы сделать что-то обстоятельное, – и тут начинают выходить эти семь томов «Теоэстетики», и каждый такого объема, что, наверно, было трудно успевать прочитывать один том до выхода следующего. Но критики – это такие люди, которые могут быстро критиковать; и по мере выхода семи томов уже укрепилось мнение, что у такого рода подхода к богословию, когда теоэстетика оказывается первым богословием, есть проблема, которая воспринималась как то, что преодолевается Вторым Ватиканским собором. Проблема заключалась в том, что эстетика созерцательна и не может нам пояснить, как из эстетики можно получить социальную концепцию, социальное учение Церкви, то в ней, что открывается миру. Бальтазара критиковали за то, что он развивает очень консервативную, очень традиционную программу.

И пока это все накапливалось, собиралось, как туча, Бальтазар все писал и писал, и уже одной «Теоэстетикой» он существенно изменил представление о том, каким может быть богословие, – потому что вдруг в богословие ворвались источники, которых никто не ждал. Но самое главное – если теоэстетика в истории Церкви уже имела место, хоть и давно, то дальше он делает то, чего, кажется, не было никогда. Он начинает публиковать «Теодраму» – пятитомный труд, посвященный тому, как из теоэстетики раскрыть программу человеческого действия в ответ на действие Божие, тому, как мы можем раскрыть вопрос о драматургии церковного присутствия в мире. Для того, чтобы ответить на этот вопрос, он делает шаг, которого никто не ожидал: он использует театральные теории, все то, что к тому времени человечество накопило в размышлениях о театре. И это был совершенно неожиданный, вызывающий поступок, – когда вдруг из ниоткуда появилась теодрама. Хотя для него это было возвращение к тому, чем он так хорошо занимался в своей ранней диссертации, – к литературе, к музыке.

«Теодрама» – это работы 70-х годов; уже в 80-х он начинает издавать «Теологику», огромный корпус, 15 томов. Последний том выходил, когда он уже умирал.

Умирал он тоже интересно. Папа Иоанн Павел Второй сделал так, что Бальтазара провозгласили кардиналом. Для Бальтазара это был самый тяжелый выбор в жизни, потому что он уже несколько раз уже отказывался, по глубоким причинам, связанным с его призванием, которые мы здесь не будем обсуждать. Но Иоанну Павлу Второму он отказать не смог, согласился, поехал в Ватикан, заказал одежду (эта пошитая одежда до сих существует) – и за два дня до поставления в кардиналы умер. Так и остался «кардиналом в пути». В справочниках он кардинал. Это произошло в 1988-м году.

Теперь нам нужно как-то присмотреться к логике этого великого семитомника, который называется «Теоэстетика». Бальтазар знал, что, конечно, на свете будет мало людей, которые дочитают эту книгу до конца, потому что она все-таки большая. Поэтому он написал маленькую, которая называется «Достойна веры лишь любовь»[47]47
  См.: Бальтазар Х.У. фон. Достойна веры лишь любовь. М.: Истина и Жизнь, 1997.


[Закрыть] (1963), где представил очень емкий, очень красивый методологический очерк теоэстетики.

Вначале о томах. Первый том называется «Созерцание формы»[48]48
  См.: Бальтазар Х.У. фон. Слава Господа. Богословская эстетика. Т. III: Созерцание формы. М.: ББИ, 2019.


[Закрыть]. «Форма» по-немецки – это «гештальт» (Gestalt), это термин Гете, и Бальтазар отталкивается от гетеанской традиции (поскольку он занимался Гете, немецкой барочной и романтической литературой). Собственно говоря, первый том нас интересует больше всего, но, чтобы был понятен масштаб этой работы, надо перечислить остальные тома. Один том посвящен так называемым клерикальным стилям. Там речь идет о формах свидетельства святых отцов. Еще один том называется «Мирянские стили». Интересно, что этот том начинается с Данте, а ближе к концу появляется Владимир Соловьев. Потом есть еще два тома, посвященных античной и христианской метафизике, и два тома, посвященных один Ветхому, другой – Новому Завету.

Нас интересует только методологическая первая часть. Она посвящена тому, что узнавание и познание – это не тождественные вещи: Бальтазар рассматривает их в ключе отношений веры и знания и упрекает предшествующую ему богословскую традицию в так называемых двух редукциях. Он говорит, что когда мы затеваем богословствование, то всегда очень важно, с чего мы начинаем. Мы начинаем, конечно, с главного, с того, что мы считаем наиболее близким ядру, сердцу христианства. Что это за сердце? Бальтазар говорит, что раньше в том, что понималось под сердцем христианства, имела место космологическая редукция. Она предлагала определенное понимание христианства как того, что свидетельствует о тайне мироустройства, космоса. По Бальтазару, когда мы познаем космос и порядок в космосе, идя в познании по пути Истины, мы можем открыть Божественное как порядок – однако при этом мы не достигаем глубины, потому что останавливаемся на богопознании и не идем дальше. Бальтазар утверждает, что эта редукция была свойственна Средневековью, а потом, в эпоху Возрождения и в Новое время, возникла вторая богословская редукция – антропологическая, против которой он уже возражает. Он не говорит, что это ошибка, и признает ценность подобного богословия, но утверждает, что оно тоже не достигает последней глубины. Согласно мысли Бальтазара, всматриваясь в глубины человеческих вопросов, в антропологическую структуру человека, можно дойти до Бога, но нельзя дойти до глубины богообщения. Есть вещи, которые мы никогда не раскроем, идя по пути раскрытия антропологической структуры.

Что он имеет в виду? Приведу пример из Евангелия. Мы помним, что случилось после чуда умножения хлебов и рыбы: Христос оказывается в Капернауме, и люди, пережившие это чудо, по-человечески пошли максимально далеко: они поняли, что перед ними Царь, и пошли провозглашать Его Царем. Тут важна антропологическая сторона: люди, которые потратили много энергии, чтобы прославить и идентифицировать Христа как Царя, тем самым достигли предела своего человеческого усилия. Они были свидетелями чуда, они совершили путешествие, они в синагоге, они в одном шаге от прославления Того, Кто это чудо совершил. И вдруг Он начинает говорить то, что их очень смущает.

Это смущало даже иудеев, а современного человека смущало бы еще больше. «Вы должны есть Мою Плоть и пить Мою Кровь» – как это должно было звучать в то время, когда еще не было Тайной Вечери, когда еще не было Воскресения, когда всего этого еще не случилось? «Вы ели и насытились, но если вы не будете пить Кровь и есть Плоть Мою, то вы не войдете в Царство Небесное». Люди сделали все, что могли, но оказывается, что с позиции Христа – это еще не все, есть еще призыв к большему, и это большее никак не может быть выведено из их антропологического горизонта.

То, к чему призывает нас Господь, оказывается больше, чем максимальная человеческая готовность к пониманию; и Бальтазар говорит, что если мы не увидим этот Божий призыв в его полноте, то мы никогда не сможем прийти к христианскому требованию, просто полагаясь на антропологическое описание. В конце концов, максимум, что мы сможем сделать, – это оказаться людьми, пережившими чудо и провозглашающими Христа Царем. Точка. Однако дальше начинается Его призыв, глубину которого мы будем понимать, исходя только из события Христа: из Его жизни, из Его смерти, из Его Воскресения.

У Бальтазара был друг и оппонент Карл Ранер[49]49
  Карл Ранер (1904–1984) – выдающийся немецкий католический богослов. См.: Ранер К. Основание веры. Введение в христианское богословие. М.: ББИ, 2006.


[Закрыть], который развивал очень сложную доктрину анонимного христианства. И Бальтазар очень переживал, поскольку чувствовал, что анонимное христианство лишит христиан, с его точки зрения, самого ценного – максималистского Божественного призыва. Ориентируясь на человеческую нужду, человеческий порыв, мы сможем приблизиться к Богу, – но исполнить Его призыв мы не сможем. По Бальтазару, богословие должно строиться не из аналитики космического порядка, не из аналитики антропологической подлинности, а из чего-то третьего. Мы должны найти какой-то прямой, непосредственный способ узнать Божественную любовь как призыв, который обращен к нам в словах Христа.

Встает вопрос: а как мы узнаём это действие? И тут возникает целый рой вопросов, которые обычно задают: «а вдруг мы не узнаем?», «а вдруг не будет чуда?» – и так далее. Ответ Бальтазара довольно неожиданный: он говорит, что ситуации, в которой мы никогда в жизни не узнаем события Божьего действия, просто быть не может, потому что это событие узнавания невидимого называется «вера»; и дальше он поясняет, как вера присутствует в нашей жизни. Это никогда не интеллектуальное усилие понимания, не ситуация, когда человек не верил – и уверовал. Бальтазар утверждает, что событие веры наступает гораздо раньше: когда младенец отвечает на улыбку матери ответной улыбкой. Вера как уверенность в невидимом в нашей жизни, в нашем горизонте присутствует начиная с того дня, когда случился день рождения личности. А наша личность родилась в тот день, когда мы, будучи младенцами, узнали на лице матери не просто мышечное движение, а поняли, что она улыбается нам – и улыбнулись ей в ответ. Событие ответной улыбки, во-первых, вводит в мир нашу личность, и мать об этом свидетельствует; во-вторых, в горизонте нашего опыта появляется то, что мы можем назвать верой как уверенностью в невидимом. Это знаменитая проблема гуссерлианского солипсизма. Философы-феноменологи весь ХХ век старались найти пути введения иной субъективности посредством различных феноменологических редукций – и всегда оказывалось, что никаким образом нельзя объяснить то, как в нашу жизнь приходит узнавание Другого. Бальтазар же говорит, что мы живем, уже узнав Другого; и первый, кого мы узнаем, – это мать.

Интерес и интрига заключается в том, что мы узнаём мать в таком раннем детстве, что мы об этом событии уже не помним. Никто не помнит об этом дне. Интересно, что мать тоже не помнит. Жаль, что в нашей традиции этот день не принято фиксировать как специальный праздник. Это было бы здорово, ведь наверняка у огромного количества матерей есть тетрадки, в которых они что-то записывают о поведении младенца, и там наверняка есть запись, когда это существо улыбнулось тебе в ответ. Поскольку в нашей традиции этот день не принято помнить как специальный, то все более-менее забывают.

Однако на самом деле это вещь совершенно богословская – увидеть, когда это происходит у какого-нибудь младенца. Тогда бальтазаровский тезис становится решающим, потому что эту ответную улыбку ребенка нельзя ни с чем спутать. Можно целый семинар провести на тему о том, как рождается личность, но если мы хотя бы один раз в жизни видели, как это происходит, то невозможно сказать, что мы перепутали. Перепутывает только бабушка, которая в нетерпении ждет, что младенец улыбнется, а у него происходит просто спазм, потому что у него много всяких спазмов происходит в этом возрасте. Мать же не проведешь. Мать точно знает, что – спазм, что для бабушки, а что – настоящая улыбка. И она происходит, где-то между вторым и третьим месяцем: ребенок улыбнулся в ответ. Мама об этом помнит, ребенок – нет.

Бальтазар говорит, что с верой как уверенностью в невидимом Боге происходит, видимо, так же, и в столь же раннем детстве, поэтому мы не можем помнить, когда мы стали верующими, когда у нас появился опыт веры.

Дальше встает следующий вопрос: а что такое религиозная педагогика? Ведь если у ребенка уже есть опыт веры, то это значит, что мы как христианские педагоги вообще не должны заявлять, что мы передаем веру. Она уже есть, мы ее не передаем, и тем более мы ее не привносим. Другое дело – что мы с ней делаем и как мы культивируем это зерно и опыт веры? Как раз культивирование опыта веры – это, конечно, вопрос христианской педагогики.

Для Бальтазара узнавание улыбки матери и ответ на нее является искомым третьим путем богословия и рождением теоэстетики. Бальтазар говорит, что горизонт веры всегда уже есть в нашем опыте. Это не то, что придет после того, как мы подумаем, проведем катехизические занятия и примем решение, – нет, вера случается в таком младенчестве, о котором я не помню. Однако сознательное отношение к вере, сознательное отношение к этому опыту у ребенка происходит в тот момент, который мы уже помним. Эта вспышка сознания обычно связана со страхом пойти туда, куда очень хочется, – например, в темную комнату. Надо туда пойти – но, чтобы это сделать, обязательно нужна рука мамы, потому что с этой рукой мы заходим легко. Если педагогика – это детоводительство, то оказывается, что у детей этот опыт раскрывается интересным образом: это опыт тайны, в которую мне надо зайти, но страшно, и для этого нужна рука мамы. И эта рука мамы – метафора христианской педагогики. Христианский педагог не создает опыт, куда ребенку нужно пойти, он сам знает, что ему туда надо. Просто все, что мы можем сделать, это дать руку, чтобы помочь ему туда зайти.

Интересно, что ребенка на таких штучках не проведешь, и здесь есть еще одна проблема христианского образования: когда мы очень хотим привести, а ребенок не заходит. У всех в детстве был опыт, когда нас обманывали с рукой. Говорили, например: «Пошли, покажу интересное», и ты идешь, потому что тебе говорят, что купят сейчас в «Детском мире» машинку – а покупают свитер или рубашечку. Рубашечка очень хорошая и очень нужная, потому что скоро в школу. Рубашка – это очень полезная вещь. Но ты понимаешь, что весь день прошел зря, и тебе не нравится ни рубашечка, ни рука, ни мама, ни «Детский мир» – все тебе не нравится, потому что тебя обманули с рукой. И конечно, уж тем более ребенок, который ждет эту руку для того, чтобы войти в страшную комнату и посмотреть то место, где сидит Бабай, – никогда тебе не даст руку, если ты скажешь, что «надо пойти в нужное место». Ребенок точно знает, чем отличается таинственное от важного. К таинственному он хочет идти, даже несмотря на то, что оно страшное, а к важному – нет, потому что зачем? Туда можно только насильно идти.

Есть замечательное слово, с которым обратился к народу король Англии перед войной: «Я просил Бога, чтобы Он мне помог и показал, что будет дальше с народом. Он сказал: „Тебе об этом знать не надо, держись за руку – и все будет хорошо“». Это предложение вместо ви́дения – руки Божией, – это вопрос рождения сознания веры. Но сама вера появляется раньше.

Именно в этой области уверенности в невидимом проявляются разные эстетические формы богоявления, среди которых центральная – это форма Самого Христа.