Текст книги "А гоеше маме"

Всего на несколько секунд пережил жену аптекарь Мендель, наповал сраженный метким винтовочным выстрелом. Упал навзничь, широко раскинув руки со сжатыми кулаками, кузнец Мотл. Рядом на боку, неестественно вывернув руку, остановившимся взглядом смотрела на мужа Соня.

– Мама! Мама! – дергая за рукав бездыханное тело матери, плакал перепачканный в крови ребенок.

Прижимая к груди свой саквояж и терзаясь бессилием хоть чем-то помочь умирающим вокруг людям, дико озирался по сторонам доктор Мейер Френкель, но пулеметная очередь оборвала и его жизнь, а с ней – и терзания о невыполненном врачебном долге. Упали друг на друга скошенные свинцом Ривка, старик Залман и баба Люба. Еще дышал, захлебываясь кровью, Зямка, а поодаль, на песке у самой кромки воды, замер навсегда Бенька.

Истошно кричал, прижимая окровавленные руки к простреленному животу и суча по песку ногами, Рыжий Мендл. В луже крови лежал ничком, вытянувшись во весь свой немалый рост, богач Борух-Шолом Лейбович, а чуть поодаль, раскачиваясь и обхватив голову руками, сидел на земле у мертвых тел жены и дочери обезумевший от горя бедняк Бейрах Фрост. Закрывая собой грудного ребенка, мелко трясясь от страха и часто икая, куда-то ползла Соня Мазас. Кто-то плакал и беспрерывно жаловался на боль… Кто-то пытался… нет… все…

– Будьте вы все прокляты, сволочи! – с поднятым с земли камнем шел прямо на смертельные кусты Соломон Зильбер, но, срезанный пулеметной очередью, упал навзничь.

Попробовал приподняться, чтобы из последних сил все-таки бросить камень, но силы стремительно покидали непослушное тело. Откинувшись на спину и прерывисто дыша, Соломон еще какое-то время бормотал проклятия убийцам, но вскоре затих. Ненадолго пережив хозяина, разлетелась в щепки скрипка Изьки Флейшмана. Рядом со своим пробитым пулями барабаном лежал ничком барабанщик Шмуль. Так и не выпустив из рук кларнет, удивленно уставился широко открытыми глазами в безоблачное небо балагур и весельчак Мендл Риц.

– Злаааата, Злаааточкаааа! – обняв тело убитой жены и не обращая внимания на хлещущую из простреленной ноги кровь, сотрясался в рыданиях Додик Лин.

Со дня на день они со Златой ждали появления на свет первенца…

Один за другим, скошенные пулеметными очередями, падали люди в густую июльскую пыль, смешанную со свежей дымящейся кровью, хрипели, корчились в предсмертных судорогах и затихали навсегда. Шлосберги, Сандлеры, Трупины, Зильберманы, Лейбовичи, Ганзлеры, Сегалы, Френкели, Зильберы, Флейшманы, Зубовичи, Фросты, Лины… Мужчины и женщины, старики и дети, бедные и богатые, образованные и не очень – все сто восемьдесят шесть евреев Силене.

Ища спасения в этом аду, судорожно метался по залитой кровью поляне Яшка.

– Падай! Падай! – перекрикивая треск пулеметов и винтовочных выстрелов, истошно кричал ему сзади Иосиф, но обезумевший от страха Яшка, втянув голову в плечи, продолжал куда-то бежать, пока не упал, споткнувшись о чье-то тело.

Он попытался было встать, но на спину сверху навалился кто-то очень тяжелый, придавив к земле и заливая кровью. Человек что-то бормотал и всхлипывал, затем захрипел, и Яшка почувствовал, как напряглось придавившее его тело, выгнулось в предсмертной судороге, дернулось и обмякло, став еще тяжелей. Хлещущая из раны горячая кровь текла Яшке на шею и за ухом стекала на и без того забрызганную кровью траву. От навалившегося сверху веса стало трудно дышать, онемели придавленные рука и нога. Яшка попробовал высвободиться, но не смог и от ужаса всего происходящего вокруг: от мертвого тела над собой, от хлюпающей под щекой крови и от страха, что вот-вот задохнется, – потерял сознание.

– Кончай стрелять! Стой! Кому сказал, прекратить! – срывая голос, орал из кустов Альфред Тимбергс и, как только стрельба смолкла, первым выскочил на поляну.

Он безумным взглядом озирался вокруг, уже не из кустов, а вблизи созерцая проделанную работу. Но работа была еще не закончена.

– Все сюда живо! Так. Половина с той стороны и половина с этой, идем навстречу друг другу, проверяем каждого и достреливаем. Каждого! Ни один жид не должен уйти. Понятно? Андрис, лезь в воду, тащи на берег этих, что в воде.

Не снимая сапог, Андрис полез в воду, безошибочно двинулся к тому месту, где вода на поверхности была окрашена в красный цвет, и, пошарив рукой под водой, вытащил за волосы безжизненное тело с простреленной головой.

– Никак Лейбеле Дер Крумер? – вгляделся в лицо убитого Андрис. – Ну надо же, вроде хромой, а чуть не удрал. Я даже и не думал, что он плавать умеет.

– Давай тащи его на берег и еще там вокруг посмотри, – стоя на берегу, командовал Тимбергс. – А ты, Гунар, что стоишь? Иди заткни ему глотку, и так в ушах звенит, так еще этого жида вопли слушать.

На земле, по-прежнему прижимая окровавленные руки к животу, корчился и громко стонал от боли Рыжий Мендл. Гунар подошел к раненому, передернул затвор и не целясь выстрелил. Пуля впилась в тело, но не убила, а только ранила, и Мендл закричал еще громче.

– Ты что, мудак, патроны переводишь, – вырывая у Гунара из рук винтовку и переворачивая ее, заорал на нерадивого самоохранщика взбешенный Тимбергс. – Если с двух шагов не можешь попасть, так добивай прикладом.

С этими словами он замахнулся и с силой опустил приклад на голову Мендла. Раздался треск расколовшегося черепа. Тело дернулось и затихло.

– Понял? На, держи.

– Понял, да вот только винтовку жалко, перемазалась вся. Лучше бы ты, Альфред, штыки повыдавал…

– Я тебе сейчас выдам, мало не покажется. И без штыка справишься.

Две шеренги забрызганных кровью убийц медленно двигались навстречу друг другу, тщательно вглядываясь в мертвые лица и достреливая еще живых. А таких было много. Кто-то был ранен, кто-то просто потерял сознание от страха, кто-то успел вовремя упасть и вжаться в землю, отсрочив тем самым неминуемый конец. С каждым выстрелом все тише становились стоны раненых, все реже мольбы о пощаде, все незаметнее шевеление разбросанных по поляне тел. Сраженный выстрелом в упор, дернулся и завалился набок Бейрах Фрост. Добили умолявшую пощадить хотя бы ребенка Соню Мазас. Добили одной пулей обоих.

– Будешь знать, жид, как честных людей обвешивать! Кровосос пархатый! Сколько раз меня обсчитывал, и все как с гуся вода! Ни хуя! В этот раз я с тебя, паскуда жидовская, за все спрошу! – откинув в сторону пиджак и закатав по локти рукава рубашки, словно ошалелый, с раздутыми от ярости ноздрями, страшно матерился и со всей силы пинал сапогами мертвого мясника Хайма Бирмана садовник Янка Целминьш. – Всех в землю закопаю! Всех до одного! Хватит с вас, пожировали!

– Да готов он давно, что без толку молотить. Живых иди добивай, – недовольно прикрикнул на Целминьша Тимбергс.

Услышав окрик командира, Янка прекратил бить неподвижное тело и отступил на шаг. Тяжело дыша и озираясь по сторонам, тыльной стороной ладони стер со лба пот и брызги крови.

– Дай отдышаться, Альфред. До остальных тоже сейчас доберусь. До всех. Ни один живым не уйдет.

– Давай-давай, потом отдышишься, – бросил уже на ходу Тимбергс и, вскинув винтовку, выстрелил в чье-то распростертое на земле задыхающееся и хрипящее тело. Выждав, пока прекратят дергаться в предсмертных судорогах ноги, подошел ближе, ткнул стволом винтовки обмякший труп. Всмотрелся в лицо убитого, узнал лудильщика Рувку Ганзлера. Вспомнил даже, что совсем недавно жена носила ему на починку прохудившийся медный таз, но уже в следующую секунду, забыв про свою жертву, на всю поляну орал: – Живей, живей, что вы, бля, как бабы, возитесь! Времени в обрез. Их еще зарыть надо!

– Потерпи, жиденок, щас подсоблю, – передернув затвор, навис над стонущим от боли мальчишкой с простреленной ногой конюх Антон Витковский.

– Дяденька, не убивайте! Дяденька, я еще маленький. Я еще жить хочу! Дядень…

Пуля пробила мальчишку насквозь. Тело дернулось и замерло. Из открытых детских глаз, в которых так и застыла мольба о пощаде, скатилась на безжизненный висок слезинка, а изо рта вытекла тонкая струйка крови.

– Не повезло тебе, малец, жидом уродиться, – посочувствовал ребенку Антон, мельком глянул на стремительно растекающееся на детской рубашке красное пятно и заскользил цепким взглядом вокруг в поисках новой жертвы.

– Ну, блядь, надо же, аж внутри хлюпает. Все сапоги насквозь мокрые, портянки хоть выжимай, – очередной раз вступив в лужу крови, выматерился Арнольд Цукурс – Илга моя увидит – точно из дому выгонит.

– Да не бзди ты, Арнольд, принесешь ей барахла жидовского да пару платьев, она тебя еще и в жопу целовать будет, – под общий хохот поддел Арнольда староста Карлис Антиньш. – А за сапоги не волнуйся, попроси вон у Йоськи – он тебе новые сошьет. Правда, Йоська? – Антинып толкнул сапогом неподвижное тело сапожника.

– А кто там под ним? Ну-ка, Карлис, глянь-ка, – увидев торчащую из-под мертвого тела руку, приказал Тимбергс.

Староста с трудом отпихнул сапогом в сторону тело убитого сапожника и внимательно вгляделся в ничком лежащего на траве залитого кровью мальчика.

Яшка очнулся от того, что кто-то скинул лежавшего на нем человека. Затаив дыхание и зажмурив глаза, он замер, боясь шелохнуться, с ужасом сознавая, что именно сейчас решится его судьба, жить ему или не жить. Сердце колотилось с такой силой, что Яшке казалось, полицаи слышат, как оно стучит.

– Ну что там, живой?

– Да какой там живой. Посмотри, сколько кровищи с него натекло, – сказал кто-то совсем рядом, и Яшка понял, что говорят о нем.

Карлис подцепил дулом винтовки Яшкину онемевшую руку и, приподняв, отпустил. Рука безвольно упала в лужу крови, забрызгав ствол винтовки. Староста поморщился и, обтерев оружие о мальчишечьи штаны, пошел дальше, не заметив, как на них расплывается мокрое пятно.

– Ну что, все? – окинул взглядом мертвую поляну Тимбергс. – Уходим, подводы на дороге ждут.

– Подожди, Альфред, мне тут со старым знакомым попрощаться надо, – Приекулис сидел на корточках возле еще живого ребе, с интересом разглядывая окрашенную в красный цвет седую бороду и пузырящуюся кровавую пену в уголках рта. – Ну что, пархатый, не помогли тебе твои молитвы?

Мойше-Бер с трудом разлепил отяжелевшие веки и уставился подслеповатыми глазами в лицо коменданта. Пошарив ослабевшей окровавленной рукой, старик нащупал голенище сапога Приекулиса и, ухватившись за его край, из последних сил попробовал приподняться.

– Ду… фарштейст… аф идиш? ^[66] – с трудом прошептал ребе.

– А биселе ^[67], – улыбнулся Приекулис, участливо склонившись над стариком.

– Их вел… зогн дир… эпес зеер вихтик… Брох… аф дир… ун аф… дайне киндер… ун аф дайне ейниклс… Эр алц гезен… ун ду вел бацолн фар ундзер блют… ^[68] – голова Мойше-Бера запрокинулась назад и безвольно завалилась вправо.

Две пули, выпущенные в старика Приекулисом, вошли в уже бездыханное тело.

– Проклинать он меня будет, пророк херов, морда жидовская, – трижды поплевал через плечо комендант. – Пошли!

– А где Дайнис? – оглянулся по сторонам Тимбергс.

– Блюет в кустах, – хохотнул Цукурс. – Слабак, чуть не сомлел с непривычки.

– Можно подумать, ты каждый день евреев стреляешь, – заступился за Дайниса Карлис Антиньш.

– А мне все одно – что на бойне свиней колоть, что жидов на тот свет отправлять. Скотина – она ведь тоже живая и подыхать не хочет, но раз надо – значит, надо.

– Так, хватит болтать, – осадил Карлиса и Арнольда Тимбергс. – Сейчас идем к дороге и разворачиваем подводы. Как приедем, по домам никому не расходиться. Сначала соберем мужиков с лопатами и пригоним закапывать. До вечера все нужно закончить. Сровняем с землей, а там уж можно и по домам с чистой совестью. На всякий случай здесь останутся Антон с Имантом. Посторонних не подпускайте, ну и если кто из жидов воскреснет – добейте. Мы за час, самое большее полтора обернемся. Всем все понятно? Вперед!

– Как что, так сразу Имант. Раскомандовался, командир хренов, – проводив взглядом удаляющихся в лес Тимбергса с подручными, пробурчал Имант. – Как бы без нас шмотки жидовские не поделили.

– Ну и пусть делят, мы себе и здесь что-нибудь урвем.

– Да что здесь урвешь? Бона сколько добра подырявили – если и заштопать, так кровь ни в жисть не отмоешь. Мужики илукстенские рассказывали, как они своих евреев стреляли. Так там все по-людски было: сначала раздели до исподнего, а затем уже на тот свет отправили. Не то что здесь…

– Да я тебе, Имант, не про шмотки жидовские толкую, а про то, что под шмотками спрятано. Неужто ты думаешь, что они, хитрожопые, все отдали?

– А ты, Антоша, не дурак, – сообразив, на что намекает Антон, заулыбался Имант, предвкушая скорую поживу.

– Я, Имант, хоть евреев и на дух не переношу, но задарма стрелять не стал бы. Мне что, больше всех надо? Пусть Тимбергс с Эрькой Приекулисом и Антиньш перед новой властью выслуживаются, а я заработать хочу. Понял?

– Да и я не задарма согласился. Мне тоже чины не нужны, а вот дом поправить не мешало бы.

– Ну тогда давай, Имант, время зря терять не будем. Чтоб не толкаться, давай разделимся. Вон посередине – видишь, толстая баба лежит, Песька Зубович? Вот давай все, что от нее справа, ты проверяй, а что слева – мое. Старайся кольца, серьги – короче, то, что на виду, не брать, а то вернутся Альфред с Эрькой – поднимут шум, хлопот не оберешься. Шарь по карманам и по подкладкам.

– Договорились, – закинув винтовку за спину, заспешил на свой участок Имант.

Вот и первая добыча. Несколько золотых колечек и золотая десятка, найденные за подкладкой у Абрама Цейтлина, перекочевали за подкладку Имантовой кепки, а золотые карманные часы Шолом-Боруха Лейбовича Антон засунул себе за голенище. Работали споро, не отвлекаясь, и где-то примерно через час сошлись в центре.

– Ну что, Имант, не остался внакладе?

– Да есть кое-что, – скромно потупился Имант. – А что у тебя?

– И у меня чуть-чуть, – хитро улыбнулся в ответ Антон. – Послушай, Имант, ты не обидишься, если я на твоей территории кое-кого навещу?

– Да ради бога, валяй, что мне, жалко, что ли? Только вон туда, к Сегалихе, близко не подходи. Обосралась, видно, со страху – вонища такая, что аж глаза липнут. Чуть не вывернуло.

Мирьям он заметил издалека – она лежала на боку, и если б Антон не знал, что она мертва, подумал бы, что спит. Взял за плечо, повернул на спину. Пуля прошила тело девушки прямо посередине, под грудью. Вокруг дырки на платье растеклось большое кровавое пятно. Антон вгляделся в лицо Мирьям. Припухлость от побоев прошла, лишь под приоткрытым глазом выделялся небольшой черно-желтый синяк. Даже после смерти, посеревшее, с заострившимися чертами, лицо оставалось красивым. Взгляд скользнул ниже, на разорванное на груди платье. Осторожно концом винтовки откинул в стороны куски ткани. С минуту полюбовался, потом присел рядом на корточки, закрыл девушке глаза и аккуратно, чтобы не измазаться в крови, пощупал остывающую упругую девичью грудь. Потянул вверх подол, заголив стройные белые ноги, заглянул под него…

– А то, Антошка, давай, пока тепленькая, – хохотнул за спиной Имант. – Я никому не скажу.

– Да пошел ты… – огрызнулся Антон, поднимаясь. – Нравилась она мне. Еще со школы, мы вместе учились. Хоть и жидовочка, но ладная девка была. Ей-богу, если бы Мендл за меня отдал, женился бы не глядя.

– Кто, Мендл? – захохотал Имант. – Да он быстрей бы свою бороду и пейсы по волоску бы выдернул, чем за гоя бы ее выдал.

– Да, тут ты прав, – грустно согласился Антон. – Не выдал бы, а сейчас и спрашивать не у кого. Да ладно, хер с ними. Пока наши не приехали, пойду морду сполосну и помою сапоги, а то моя как увидит, так ее кондрашка хватит.

– Подожди, я с тобой, – сняв с плеча винтовку и положив ее на траву, Имант направился вслед за Антоном к воде. – Знаешь, я покойников не боюсь, но одному жутковато было бы, а с тобой вот похер.

– А чего их бояться? Как по мне, так мертвый жид завсегда лучше, чем живой, – усмехнулся Антон. – Мирьям бы пожалел, а остальных… туда им и дорога. Вот скажи, Имант, ну отдали бы они тебе живые-то, что ты с них дохлых поснимал? То-то. Язык только за зубами держи.

– Да что ты, Антоша, кто ж об этом говорит? – замахал руками Имант. – Век тебе благодарен буду. Я добро помню…

Яшка осторожно приподнял голову. Полицаи стояли у воды спиной к поляне и были заняты своими сапогами.

Сейчас… сейчас или никогда…

С трудом поборов парализованное страхом тело, Яшка пополз к тем кустам, из которых еще совсем недавно плевалась пулями смерть, а сейчас, словно осознав содеянное, они шелестели на ветру, звали к себе, как будто хотели искупить вину, укрыть и спасти. Изо всех сил вжимаясь в землю, он полз, лавируя между мертвыми телами, каждый раз до боли зажмуриваясь от страха, когда проползал мимо очередного мертвеца. Десять метров, восемь, семь… Еще раз оглянулся. Антон с Имантом что-то обсуждали, стоя у воды. Пять, четыре… До кустов оставалось совсем чуть-чуть, но Яшка, испугавшись, что полицаи сейчас вернутся и он не успеет доползти, вдруг запаниковал, вскочил на ноги и метнулся в спасительные заросли. Жуткий, ни с чем не сравнимый страх гнал его неизвестно куда. Он бежал не оглядываясь, бежал задыхаясь, продираясь сквозь кусты, спотыкаясь о коряги. Падал, поднимался и снова бежал. Бешено колотилось сердце, отдаваясь в мозгу единственной короткой мыслью: живой, живой, живой, живой!

7

Степан проснулся затемно, злой и невыспавшийся. Всю ночь ворочался и мучили кошмары. От изрядно выпитого накануне мутило и раскалывалась голова. Зачерпнул кружкой воды из ведра, жадно выпил. Повело в сторону. Постоял с минуту с закрытыми глазами, держась за стену, потом скинул дверной крючок и вышел на порог. Утренняя прохлада слегка отрезвила, в памяти медленно начали всплывать события вчерашнего дня. Вспомнил, как ввалились Приекулис, весь перемазанный в крови, и с ним этот живодер Цукурс. Заставили взять лопату и вместе с другими мужиками на подводах отвезли к озеру. Всплыли в памяти лежащие друг на друге трупы евреев. Потом, уже вечером, когда вернулись, Колюня Косой заходил с бутылкой. Помянули – а как не помянуть, все-таки жизнь бок о бок прожили. Позже Ванька с женкой зашел, тоже поминали…

– Хоть бы на кладбище отвезли да похоронили по-людски. Все б греха меньше было, – Степан тяжело вздохнул, перекрестился и пошел отпирать сарай. – Ох, не ведают, что творят… ох, не ведают. Ведь перед Богом ответ придется держать, если раньше с них не спросят…

– Ну мать твою, Дашка, хоть кол на голове теши! Сколько ни талдычу – как об стенку горох, – увидев незапертую сарайную дверь, в сердцах выматерил жену Степан. – Сколько раз говорил: закрывай на щеколду. Ей-богу, однажды вожжами перетяну.

Ступив внутрь, пошарил рукой по стене, ища висящий на крюке хомут, и вдруг замер.

– Кто здесь? – обернулся Степан на шорох за спиной, но рассмотреть в кромешной темноте ничего не смог. Выскочил из сарая, задвинул щеколду, побежал в дом.

– Случилось чего? – увидев испуганное лицо мужа, застыла на пороге кухни Дарья.

– А хер его знает, случилось или нет. В сарае кто-то.

Степан схватил со стола лампу, прихватил топор в сенях и выскочил за порог. Следом с ухватом выбежала Дарья. Присутствие за спиной жены придало духу, и, отодвинув щеколду, он резко распахнул дверь. Из темноты на него смотрели два испуганных глаза.

– Ах ты ворюга! Ты что здесь делаешь? – высветив лампой мальчишку лет восьми-девяти, грозно надвинулся на него Степан, схватил за шиворот и выволок из сарая. – Я тебе покажу, цыганское отродье, как на чужое зариться! Я тебя, мать твою…

И вдруг осекся на полуслове, разглядев пришитую на вымазанной в грязи рубашке желтую шестиконечную звезду.

– Ты это… чей будешь, малец? – смягчив тон и ослабив хватку, спросил Степан. – Силенский, местный?

– Я… из… Даугавпилса… приехал к дяде Йосе… в гости… – заикаясь и всхлипывая, ответил Яшка.

– Йоськи-сапожника племяш, что ли? – спросил Степан и, увидев, как мальчишка кивнул головой, помрачнел. – Вот горе-то! Сапожник он от бога был, царство ему небесное… Всех порешили изверги – и его, и женку с ребятишками. Так ты, получается, у меня все эти дни прятался?

– Нет, я со всеми… сначала… в синагоге сидел, а потом… когда на озере всех убили, я убежал…

– Как убежал? – округлил глаза Степан. – Там же всех…

– Дядьки когда проверяли – подумали, что я убитый, потому что дядя Йося на меня упал и из него кровь прямо на меня текла. Вот они и подумали… а потом, когда они ушли, я убежал. Я сначала в лесу сидел, а когда темнеть стало, я волков забоялся. Вот я и пришел сюда. Но я, дяденька, спал, я ничего не воровал… Я хотел только до утра побыть, а утром идти домой, в город. Меня дома мама с папой ждут и бабушка.

– А дорогу-то домой знаешь?

Яшка отрицательно покачал головой.

– Ох, что делается-то, боже ж ты мой, – перекрестилась за спиной мужа Дарья. – Ты сведи его, Степушка, от греха подальше, до Тимбергса, пусть они там разбираются, а у нас своих забот полон рот. Не дай бог прознают…

– Не прознают, если язык прикусишь, – сверкнул глазами на жену Степан. – Совсем свихнулась, что ли? Ты что, дура, не понимаешь, что они с ним сделают?

– А с нами что сделают, коль прознают? – Не сдавалась Дарья. – Вона – как с цепи сорвались…

– Да что ты мне заладила – прознают, не прознают, – оборвал жену Степан. – Плевать я хотел на них. А мальца не сдам, греха на душу не возьму. Умоем, накормим, и я его в город свезу. Все одно на базар с утра собирался. Так что давай живо плиту разжигай и воду грей, помыть его надо, а я пока коня запрягу и ящики в телегу погружу. И не греми там сильно, пацанов разбудишь.

Дарья завела Яшку в дом, но тут же выскочила назад и позвала Степана:

– Что делать, Степушка? Я по темноте-то подумала, он в грязи где-то вывалялся, а он весь в кровище засохшей с головы до ног. Его б самого отмыть, а одежку его день кипятить будешь – и то не отстираешь. Ох ты, господи боже мой… Чего делать-то?

– Ты, Дашка, не паникуй. Вот что, его самого помой, а портки дай ему Пашкины старые и рубашку какую найди. А его тряпки за сараем закопай, да поглубже, дабы собаки не разрыли. Объясняй потом… Да, и голодный он, поди, собери ему в дорогу поесть чего. И чтоб ни одна живая душа не знала. Поняла?

– Да поняла я, поняла. Сам спьяну Колюне своему не сболтни… – огрызнулась Дарья и пошла в дом.

Когда Яшка, наспех помытый и одетый в застиранную рубашку с заплатками и подвязанные веревкой на поясе штаны, держа в руке узелок с едой, появился в сопровождении Дарьи на пороге, он был похож на обычного крестьянского паренька. Не к месту были разве что курчавые черные волосы да грустные карие глаза. Порывшись в сундуке, Дарья отыскала Степанову старую кепку, и Яшкины волосы вместе с ушами и глазами надежно укрылись от любопытных взоров.

– Ну давай, малец, залазь, поехали, – скомандовал Степан и тронул со двора.

– Ты там, Степушка, поосторожней будь, – крикнула вслед Дарья и перекрестила телегу. – И на базаре не дешеви: яблок нонче мало.

– Сам знаю, не впервой, – пробурчал в ответ Степан и сильней дернул вожжи.

Яшка пристроился сзади на сене, между бидоном со сметаной и ящиком с ароматным ранним белым наливом. Страшно хотелось есть, и, развязав узелок с едой, он в один присест проглотил пару холодных картофелин, большой кусок черного хлеба с салом и свежий огурец. Сало Яшка ел первый раз в жизни. Дома даже упоминание о свинине было наказуемо, но сейчас, после трех голодных дней, Яшка мог бы поклясться, что ничего более вкусного, чем сало, на свете не существует.

– Ты там яблоки бери, ешь, не стесняйся, – предложил Степан, и, поскольку голод еще не был полностью утолен, Яшка с удовольствием съел, не оставив даже огрызка, два больших сочных яблока.

Ехали молча, и Яшка вскоре уснул. Сказались бессонные ночи и пережитый ужас последних дней. Он проспал крепким, безмятежным сном всю дорогу, и Степан растолкал его уже на подъезде к городу.

– Вот что, малец, там будка на мосту. Если остановят и будут спрашивать, скажешь, мол, на дороге меня встретил и попросил под везти. А так ты меня знать не знаешь. Понял?

Яшка кивнул.

– Ну, с богом! – Степан перекрестился и дернул вожжи.

На мосту был установлен пост и проверяли всех проезжающих, но Степану с Яшкой повезло. Когда они остановились перед закрытым шлагбаумом, из будки вышел толстый немец с автоматом. Второй, тоже с автоматом наперевес, подстраховывал, стоя у шлагбаума. И неизвестно, чем бы закончилась эта проверка, если бы сзади не подъехала офицерская машина с кем-то очень важным внутри, ибо водитель беспрерывно сигналил, требуя освободить дорогу.

Не желая злить начальство, толстый дал знак напарнику, и шлагбаум взлетел вверх, открывая въезд на мост.

– Ну, слава богу, кажись, пронесло, – отъехав на приличное расстояние, вытер пот со лба Степан и обернулся к Яшке. – Ты где живешь-то?

– На Новостроении, на Либавской.

– Ну так далеко я не могу, на базар опоздаю, а до Вокзальной довезу. Оттуда дорогу найдешь?

– Да, дяденька, я там с мальчишками много раз бегал.

Выехав на Вокзальную, Степан остановился у обочины и повернулся к Яшке.

– Ты, малец, того… будь осторожней. Немцы кругом, да и полицаев полно, а они вашего брата не жалуют. Так что беги домой, спрячься и не высовывайся без надобности. И погодь, с пустыми руками нехорошо, яблок возьми, – Степан нашел в телеге старую газе ту, свернул кулек, набросал в него яблок и протянул Яшке.

Яшка поблагодарил и, прижимая к груди яблоки, помчался в сторону Дворянского переезда, пересек пути и выскочил на Варшавскую, нос к носу столкнувшись с марширующей прямо ему навстречу колонной немецких солдат. Опустив голову, с колотящимся от страха сердцем, пробежал мимо. Никто не обратил на него внимания, и Яшка немного успокоился, даже перешел на шаг, но, дойдя до Мирной, откуда до Либавской было уже рукой подать, снова побежал. Ему не терпелось скорей добраться до дому. Он представлял, как все обрадуются ему и как удивятся, узнав, что он, как взрослый, сам приехал и нашел дорогу домой. Его распирала гордость за себя, ведь он столько пережил. Конечно, все очень расстроятся, когда узнают, что всех убили – и Йосю, и Ривку, и Беньку с Зямкой, и всех-всех-всех в Силене, – но зато как обрадуются, когда он им расскажет, как он спасся и убежал. А как будут ему завидовать Пашка с Юзькой и Левка, когда узнают, что с ним приключилось…

Уже на Либавской, сам не зная, почему, Яшка вдруг остановился. В душу медленно заползала какая-то смутная тревога. Он еще не до конца осознал, что произошло, но комок уже подступил к горлу, мелко задрожал подбородок и на глаза навернулись слезы. Медленно подойдя к дому, сквозь пелену, застилающую глаза, он увидел плотно закрытые ставни и забитые крест-накрест досками ворота. На запертой калитке был приклеен лист бумаги, на котором было что-то написано по-немецки, но немецкого Яшка не знал.