Текст книги "А гоеше маме"

2

Впервые в жизни Яшка был по-настоящему счастлив. Свобода! Наконец-то закончился шабес, когда жизнь в Силене замирает на целые сутки и во всех еврейских домах только и делают, что жгут свечи, едят и молятся. Уже с сегодняшнего утра в любой момент можно будет пойти на улицу и поиграть с местными мальчишками, без спросу отправиться с Бенькой в лес за ягодами или взять в сарае удочки и сбегать на озеро порыбачить, а заодно и искупаться.

– Везет же тебе, Бенька! – с завистью и восхищением произнес Яшка, поспевая за братом в сторону леса – проверить заветные Бенькины места на предмет первых лисичек. – Меня бы баба Фира ни в жисть не отпустила бы в лес за грибами.

– А ты оставайся с нами жить. Я тебя научу грибы искать, рыбу будем вместе ловить, а зимой – на санках кататься. Вместе будет веселей, а то Зямка со мной больше не играется: он уже почти взрослый. У него в следующем году будет бар-мицва. Хочешь, я попрошу папу и маму, и они тебя оставят у нас жить?

– Не, Бенька, не могу, – грустно ответил Яшка. – Мои мама с папой тогда расстроятся: я ведь у них один, – да и баба Фира такой гвалт поднимет! Я лучше каждое лето буду приезжать к тебе сюда, а ты приезжай ко мне. Я тебя познакомлю с мальчишками с моей улицы – с Пашкой, с Юзькой, с Левкой. Левка знаешь, как в битку играет, он у всех выигрывает, и еще он очень сильный. Все гои его боятся. Он за меня заступается всегда. А ты с гоями дружишь?

– Только с Костькой и Санькой: они хорошие. Я бы их с собой за грибами позвал, но они сегодня не могут: они по воскресеньям в церковь ходят. Мы празднуем субботу, а они – воскресенье. А с другими я не дружу: они обзываются жидами. Мне Костька сказал, что они нас не любят потому, что мы их бога на крест прибили, и еще он говорит, что евреи в мацу кровь детей добавляют. Так ему его папка сказал. Но это неправда. Я сам видел, как бабушка пекла мацу, и никакой крови она не добавляла. Врут они все.

– А мне баба Фира рассказывала, что бог один на всех, а этот дядька, которого на крест прибили, – что он совсем не бог, а мамзер ^[32], и что звали его Еська Дер Столяр. Она говорила, что он хотел быть самым главным и чтобы все его слушались, но другие дядьки, которые были главней его, взяли и прибили его гвоздями на крест, и он умер, а потом воскрес. Но баба Фира говорит, что это все бобес майсес ^[33], и еще она мне сказала, что если я когда-нибудь в жизни дотронусь до креста, то у меня руки отсохнут и отвалятся. Ты думаешь, это правда?

– Не знаю, – пожал плечами Бенька и задумался. – Может, и правда. А ты, Яшка, кем хочешь стать, когда вырастешь?

– Папа сказал, что я, когда вырасту, буду инженером или врачом, но вообще-то я хочу на паровозе ездить. Они по разным городам ездят. Здорово. Мы с пацанами много раз бегали на станцию смотреть на паровозы и однажды даже видели, как пушки и танки везли куда-то. Наверное, на войну. А ты кем хочешь стать, когда вырастешь?

– Не знаю. Наверное, тоже буду с тобой на паровозе ездить. А научиться трудно?

– Не-е, он сам по рельсам едет, куда рельсы, туда и он. Надо только на станциях его останавливать, и все. А ты, Бенька, слышал про войну? Говорят, что скоро начнется.

– Да, Костька сказал, что ему Мартыныш говорил и другие мальчишки, что скоро немцы придут и выгонят всех русских и жидов. Я за русских буду, а ты?

– А я слышал, как бабушка говорила, что немцы хорошие и никого не тронут. Поэтому я не знаю, за кого я буду. Жалко только, что нас с тобой на войну не возьмут: мы еще маленькие…

Не найдя лисичек, но вдоволь наевшись земляники и до одурения накупавшись в теплом пруду у мельницы, Яшка с Бенькой отправились домой. Беньке было строго-настрого приказано глаз не спускать с брата, нигде не оставлять его одного, не уходить далеко в лес и каждый день быть вовремя к обеду. Поэтому было решено ненадолго вернуться домой, побыть на виду во дворе, покушать, а затем накопать в огороде червей и вечером сбегать на рыбалку. Бенька со знанием дела рассказывал восхищенно слушавшему его Яшке о преимуществах вечернего клева перед утренним, о том, какую большую рыбу он однажды поймал и какая вообще рыба водится в озере. Уже недалеко от дома они остановились посмотреть, как соседские мальчишки играют в ножички. Игра была в самом разгаре, когда из окна высунулась тетя Песя, мама рыжего Ицика, и во всю мощь своих могучих легких возвестила сыну о том, что он должен немедленно все бросить и бежать домой.

– Мама, ну я сейчас доиграю и приду, – взмолился Ицик об отсрочке, для того чтобы закончить игру, в которой у него были неплохие шансы на победу, но Песя была неумолима.

– Я тебе доиграю! Их л дир ойсрайсн ди энд мит де фис ун ду дер нох кен шпилензех мит зей ви мит цацкес ^[34]. А ну давай домой сейчас же! И вы все – а ну марш по домам! Родители небось сбились с ног, разыскивая, а они тут как ни в чем не бывало в ножички играют.

– И меня ищут? – удивленно и одновременно испуганно спросил Бенька.

– И тебя тоже.

– А что случилось, тетя Песя?

– Что-что. Война началась, вот что.

Когда запыхавшийся Бенька, а за ним и Яшка вбежали в дом, чтобы сообщить услышанную от Песи Зубович новость, вся семья была уже в сборе и за столом полным ходом обсуждалось, что принесет с собой война и что делать дальше.

– Мы люди простые, честно работаем, никуда не лезем, – успокаивал всех собравшихся оптимистично настроенный Иосиф. – Никто нас не тронет, и нечего панику поднимать раньше времени.

– Ой, Йосенька, не знаю, – то и дело прижимая к заплаканным глазам платок, причитала Ривка. – Сердце мое чует недоброе. Ой, готиньке, что же будет?

– Что будет, что будет! Ничего не будет. И меньше слушай свое сердце, слушай лучше мужа своего, – прикрикнул на дочку старик Залман. – Йоська прав, никому мы не нужны. Ну придут немцы – так что? Что я, немцев не видел? Выпрут красных отсюда, и будет все, как было. И ребе так думает, и Мендл Дер Гелер, и Бейрах тоже. Потому что это умные люди. Только мишугенер ^[35] Блюм считает, что нужно бежать. Ну так на то он и мишугенер. Пусть бежит. Правда, Бенька? – старик повернулся к внуку и подмигнул.

– Правда, дед, наперегонки со своей Хаей-Сорой, – тут же нашелся Бенька, и все засмеялись.

– Так, Яшка, давай теперь с тобой решать, – подошел и обнял племянника Иосиф. – Покушаем, и я, наверное, отвезу тебя в город.

– Я же только что приехал, – заморгал полными от слез глазами Яшка.

– Яшенька, дорогой мой! Папа с мамой, наверное, волнуются, ну а баба Фира… ты сам знаешь. Она им там всю кровь выпьет за то, что они тебя отпустили. Давай сделаем так: через полтора часа автобус в Даугавпилс. Я тебя отвезу, и, если там у них все в порядке, то следующим вместе и вернемся. Договорились?

– Да, – кивнул, улыбаясь сквозь слезы, Яшка.

– А сейчас давайте оба мыть руки и за стол.

После обеда всей семьей пошли провожать Иосифа с Яшкой на остановку, но автобус не пришел. Обычно он всегда был вовремя, но сегодня почему-то опаздывал. Неизвестно, сколько времени они ждали бы у остановки, если б не подъехала грузовая машина с красноармейцами в кузове. Из кабины выскочил молодой командир и, подойдя к ожидающим на остановке людям, начал расспрашивать, не видел ли кто-нибудь в окрестностях подозрительных личностей, возможно даже переодетых в красноармейскую форму, а заодно очень скупо поведал о том, что город на военном положении, что была бомбежка, что есть убитые и что мост перекрыт для проезда гражданских, а соответственно и автобуса сегодня не будет. Люди обступили военного, взволнованно наперебой закидывали его вопросами, пытаясь выяснить подробности произошедшего в Даугавпилсе, но командир, то ли в силу своей неинформированности, то ли не желая сеять панику, толком не ответил ни на один поставленный вопрос и, запрыгнув на подножку грузовика, скомандовал водителю трогать. Машина развернулась и, оставляя за собой клубы пыли, помчалась обратно к шоссе.

Если кто-то из присутствующих и обрадовался услышанному, так, наверное, только Яшка с Бенькой. Бенька радовался тому, что отъезд брата на какое-то время откладывается и, возможно, запланированная на вечер рыбалка еще состоится, а Яшка если и жалел о чем-то, так только, пожалуй, о том, что своими глазами не увидел бомбежку и все подробности придется по возвращении выслушивать от Левки, Юзьки и Пашки, которые наверняка половину наврут.

Придя домой, Иосиф сел за стол и надолго задумался. На душе было тревожно.

– Как там мама, как брат с семьей, что делать с Яшкой? Они, наверное, там с ума сходят, ждут новостей от него, а тут, как назло, никак не добраться.

– Послушай, Йось, – пришла на помощь мужу Ривка. – Ну сам подумай: им же там, в городе, гораздо ближе до моста, чем нам. Я уверена, что, если откроют дорогу, они об этом сразу узнают и Левка с Мусей тут же сами приедут и заберут Яшку. И потом, если там бросают бомбы, то лучше пусть он будет здесь пока, с нами. По крайней мере, здесь безопасней.

– Да, пожалуй, ты права, пусть он лучше будет у нас, – согласился с доводами жены Иосиф. – Только Беньке скажи, чтобы далеко от дома не уходили: неизвестно, кто там по лесу нынче шляется, да и Левка в любой момент приехать может. Чтоб я их не бегал, не искал, – Иосиф тяжело поднялся из-за стола, подошел к жене и, обняв ее, поцеловал в щеку. – Не волнуйся, все будет хорошо. Иди занимайся своими делами, а я пойду немножко поработаю: Митька с утра заходил, просил набойки набить.

3

Следующие несколько дней прошли относительно спокойно. Иосиф целыми днями работал в мастерской, иногда ему помогал Зямка, Ривка трудилась на кухне и в огороде, а Яшка с Бенькой и другими мальчишками с утра до вечера бегали к дороге смотреть на отступающие из Белоруссии в сторону Даугавпилса войска. Они шли нескончаемым потоком – усталые, растерянные, угрюмые. Было много раненых. Их, наспех перевязанных, везли на грузовиках и подводах, остальные солдаты хоть и строем, но не в ногу шли пешком. Иногда пехоту сменяли грохочущие танки и артиллерия на конной тяге, и тогда мальчишки с замиранием сердца буквально впитывали в себя все детали доселе не виданной ими военной техники. Но длилось это недолго, уже к вечеру среды дорога опустела. Лишь изредка в сторону города, догоняя отступающие войска, проносились на большой скорости военные грузовики или армейские штабные легковушки.

День подходил к концу. Иосиф отпустил по домам своих помощников и уже собирался вешать на дверь замок, когда в мастерскую зашел живший по соседству Федор, отец Бенькиного друга Саньки. Не было, пожалуй, во всем Силене дома, в котором бы в свое время не потрудился Федор – высокого класса столяр, плотник, да и вообще мастер на все руки. Кому ворота новые сделает, кому полы перестелит, кому забор покосившийся поправит, кому крыльцо обновит. Мог крышу перекрыть и даже печь сложить не хуже любого печника. Был он мужиком спокойным, рассудительным, с уважением относился к людям, за что и его ценили и уважали все в округе.

– Здорово, Федор! Как дела? – поприветствовал соседа Иосиф. – Что-то ты какой-то угрюмый. Случилось чего?

– Здорово, Иосиф! А то сам не знаешь, что случилось. Поди не каждый день война, – Федор положил свои большие натруженные руки на прилавок, выдержал паузу и, оглянувшись по сторонам, как будто боялся, что кто-то кроме Иосифа может его услышать, произнес: – Я зачем пришел-то… Тут дело такое… Ну, в общем, зашли ко мне вчера, уже поздно было, Эрька Приекулис с Тимбергсом Альфредом и Карлис Антиньш с ними. Все трое – подвыпившие. Я поначалу подумал, что Лиго все еще празднуют, а они смеются, говорят, что поважней, мол, повод есть. Короче, новую власть обмывали. Начали издалека – мол, как я к немцам отношусь, как – к евреям и коммунистам. Ну я им отвечаю, что я никогда никакие стороны не брал и брать не хочу. Мол, мне без разницы, кто еврей, а кто нет. В коммунистах не состоял и в айзсаргах тоже. А они мне: мол, так не пойдет, или ты за новый порядок, или ты против. Ну а против – сам понимаешь, значит, враг. Короче, много всякого нехорошего болтали, и понял я, Иосиф, что настроены они серьезно. И не у меня одного они были. Ходят из дома в дом, мужиков в свои ряды агитируют и против вас настраивают. Сам знаешь: кто мимо ушей пропустит, а кто и прислушается. Мол, кто с ними будет, тому и добро ваше достанется, а задарма поживиться, сам знаешь, завсегда охотники найдутся. Хвалились, что оружие у них есть и что как только немцы придут, так евреям и коммунистам хана. Ты бы, Иосиф, уезжал отсюда от греха подальше. Не нравятся мне их эти разговоры, и кто знает, может, и правы они насчет немцев. Как бы поздно потом не было. Я еще к Трупиным заходил и к Шлосбергам. Их тоже предупредил, ведь не чужие люди, столько лет вместе по соседству отжили. Да и Санька мой с твоим Бенькой не разлей вода. Я его завсегда учу: держись ближе к евреям, авось не дураком помрешь. В общем, мой тебе совет: грузи своих на телегу, впрягай коня и догоняй русских. Я не думаю, что война долго будет. В Россию они не сунутся. Так что пересидите там месяц какой и вернетесь…

– Хороший ты человек, Федор, – выслушав соседа, грустно улыбнулся Иосиф. – Спасибо, конечно, что зашел, но мы никуда отсюда не поедем. Как будет, так будет. Здесь дом, хозяйство, старики, и скажу тебе честно: не верю я всем этим Приекулисам и Тимбергсам. И не думаю, что немцам такие помощники нужны. Я свой хлеб честно зарабатываю, и бояться мне нечего. Пусть не пугают. Как бы им самим их разговоры боком не вышли.

– Ну, как говорится, тебе решать, а мое дело малое, – протянул свою огромную ладонь Федор. – Я по-соседски посчитал своим долгом предупредить, ну а ты, Иосиф, уж сам определяй, как тебе лучше. Мужик ты умный.

– Спасибо тебе, Федор. Бывай здоров, – пожал протянутую руку Иосиф. – Все будет хорошо.

– Ох, Иосиф, твои б слова да богу в уши, – уже в дверях пробурчал себе под нос Федор.

4

– Немцы, немцы! – с порога прокричал запыхавшийся Зямка. – Там, на площади… Я сам видел… Яшка с Бенькой побежали смотреть тоже.

– Ой, боже мой! – всплеснула руками вмиг побледневшая Ривка. – Йося, иди быстрей, притащи их домой.

Сорвав с крючка в прихожей пиджак и кепку, Иосиф выскочил за дверь, бросив на ходу увязавшемуся за ним Зямке:

– Сиди в мастерской, я скоро приду.

На площади царило праздничное оживление. Перед полицейским участком стояла легковая машина с откидным тентом – упрощенная версия гражданского «Адлер-Дипломат», а по бокам от нее – два мотоцикла с колясками и укрепленными на них пулеметами. Вездесущие мальчишки, среди них и Бенька с Яшкой, облепили со всех сторон мотоциклы и машину и, отталкивая друг друга, все норовили влезть на подножку «Адлера» и заглянуть внутрь или поглазеть вблизи на настоящий военный мотоцикл и на настоящий пулемет на нем. Добродушный немец постарше с улыбкой наблюдал за пацанами и хоть и не разрешал дотрагиваться до оружия, но зато разрешил всем желающим по очереди залезть в мотоциклетную коляску, а самому маленькому, Андрису, даже дал шоколадку. Остальные солдаты курили возле машины и оживленно обсуждали пришедших на площадь молодух, пытаясь даже заигрывать с ними. Девушки краснели, застенчиво улыбались и глупо хихикали.

Гостей, как видно, ждали. Собралось много народу. В основном это были пришедшие целыми семьями нарядно одетые латыши с заранее заготовленными для «освободителей» букетами цветов. На крыльце участка немцев встречал в парадной форме, улыбающийся старший полицейский Альфред Тимбергс. Рядом с ним стояла его жена Дайна, держа в руках поднос с наполненными рюмками и легкой закуской, а чуть поодаль – остальная свита в лице волостного старосты Карлиса Антиньша и новоиспеченного силенского коменданта Эрика Приекулиса. Приняв подношение, офицер поблагодарил радушных хозяев и в свою очередь торжественно вручил Тимбергсу аккуратно сложенный ярко-красный немецкий флаг с черной свастикой в белом круге посередине. Альфред тут же отдал указание стоявшим поодаль подручным, и уже через несколько минут под одобряющие крики и аплодисменты собравшихся флаг Великой Германии взмыл над зданием полицейского участка города Силене. Офицер обернулся к солдатам, что-то сказал им по-немецки и вместе с Тимбергсом скрылся за дверью полицейского участка. Там, по всей видимости, был накрыт стол для долгожданных гостей, так как вскоре через открытые окна можно было услышать нестройное пение известного немецкого марша, а потом, как ни странно, и русской «Катюши». Один из солдат достал из кармана губную гармошку и стал аккомпанировать поющим.

Не увидев со стороны немцев никакой опасности для Беньки и Яшки, Иосиф успокоился и осторожно приблизился к машине. Он ходил кругами вокруг «Адлера», пытаясь привлечь к себе внимание, и, когда солдаты наконец обратили свои взоры на вертящегося вокруг машины еврея, Иосиф широко улыбнулся и решительно шагнул к ним.

– Шустер! ^[36] – представился он, ткнув сначала указательным пальцем себя в грудь, а затем на свои ботинки.

– Шустер? – показывая на свои стоптанные сапоги, вопросительно посмотрел на Иосифа солдат.

– Шустер, шустер! – радостно закивал Иосиф и, пользуясь моментом, тут же присел на корточки и стал деловито рассматривать немецкие сапоги. Он даже пощупал укороченное голенище и, когда солдат специально для него задрал ногу на бампер автомобиля, внимательно рассмотрел подошву.

– А грейсе зах ^[37], – размышлял по дороге домой удовлетворенный увиденным Иосиф. – Офицерские уж точно могу не хуже сшить, а о солдатских и вообще говорить нечего. Раз плюнуть.

Весь оставшийся день Иосиф пребывал в приподнятом настроении. Как-никак наконец выяснилось, что немцы совсем не страшны и дела в скором будущем, похоже, пойдут совсем неплохо. Ведь кто-то должен же чинить стоптанную и рваную обувь для армии. Но не знал тогда Иосиф, что ждет его в том скором будущем, на которое он так надеялся.

Уже два дня спустя на заборах и на афишной тумбе в центре Силене на немецком и латышском языках появилось распоряжение гебитскомиссара Даугавпилса об ограничении гражданских прав лицам еврейской национальности на вверенной ему территории. Евреям независимо от возраста в срочном порядке предписывалось нашить на грудь и спину отличительные знаки в виде шестиконечной звезды. Запрещалось посещать какие-либо общественные места, будь то бани, библиотеки или магазины. Покупки в магазинах евреям разрешалось делать только в строго отведенные для этого часы. Нельзя было пользоваться общественным транспортом. Передвигаться пешком разрешалось только по проезжей части, ни в коем случае по тротуарам. Каждый еврей при виде немецких солдат и офицеров был обязан снимать головной убор. Также предписывалось сдать в пользу Рейха весь крупный скот. Но что было самым страшным для евреев Силене – так это то, что строго воспрещалось занятие любой коммерческой деятельностью. Если все остальное можно было как-то пережить, то этот пункт приказа по-настоящему поверг евреев в уныние. Почти все еврейское население городка, начиная с богатого лесопромышленника Лейбовича и заканчивая бедным портным Бейрахом Фростом, жило за счет своих гешефтов, составляющих порой единственный доход семьи.

– Как же жить? – вопрошали друг у друга люди, сгрудившиеся у афишной тумбы.

– Ой, как жили, так и будем жить, – успокоил всех собравшихся Рыжий Мендл. – Я вас умоляю, не поднимайте панику раньше времени. Они не хотят, чтобы я ходил с ними в магазин, – так очень хорошо. Они будут обслуживать меня отдельно и без очереди. Если нужно перед ними снять шляпу, я сниму, с меня не убудет. Не хотят, чтоб я шил, – не надо. Но я вас уверяю, долго они с такими порядками здесь не задержатся. Народ взбунтуется. Кто будет им шить одежду, кто будет им чинить обувь, кто будет стричь и лечить? Если Мотл закроет свою кузницу, то кто за него сможет сделать им приличную подкову? Кто им будет молоть муку? Я вас спрашиваю, кто? Может быть, Приекулис или этот обер-полицай Тимбергс? Гешволен зол зей верн ^[38]. Подонки. А эта желтая звезда, которую я должен пришить себе на пиджак? Ну скажите, это не смешно? Можно подумать, что они не знали раньше, что я еврей…

– Послушай, Мендл, что ты расшумелся здесь? Иди домой. Иди, иди. Какая разница, знают они, что ты еврей, или не знают? Сказано пришить – значит, надо пришить, – разом прекратил разглагольствования Мендла Соломон Зильбер, хозяин скобяной лавки. – Прочти вон там, внизу, что будет за невыполнение приказа. Ты не забывай, что сейчас военное время – поставят к стенке и глазом не моргнут. Незаменимых нет.

– Ой, боже, что будет, что будет, – громко всхлипывала и причитала, то и дело промокая глаза концом повязанного на голову платка, Соня Мазас. – Если корову заберут, то ведь хоть в могилу ложись. Чем же я детей кормить-то буду? Ой, за что нам это проклятие? Ой, за что…

– За что? Вспомните, как евреи ратовали за то, чтобы русские в Латвию пришли, и в первых рядах бежали их встречать – мол, они нам помогут, – вступил в полемику до того молча стоявший в стороне заготовитель Абрам Цейтлин. – Вот вам их помощь, налицо. Мало того что самих евреев целую кучу в Сибирь сослали, так еще и латышей обозлили. Вон ходят, волком смотрят. Вот и будем сейчас за это расплачиваться. А вы спрашиваете, за что. Вот за что…

– Можно подумать, Абраша, что, если бы коммунисты не пришли сюда в сороковом, не было бы этого приказа, – возразил Цейтлину Соломон Зильбер. – Не секрет, как они поступили со своими евреями у себя в Германии, я уже не говорю про Польшу. И длится это уже там не первый год. И коммунисты здесь ни при чем. Они просто ненавидят евреев. Вот и все. Вы же знаете, кто всегда крайний?

– Да, и то правда. Но это немцы. Ну а нашим местным-то что за прок против нас идти? Ведь жизнь бок о бок прожили. Никогда не ссорились по-крупному. Наверное, им пообещали что-нибудь, раз они все вдруг как будто озверели и в эту самоохрану позаписывались.

– Ой, да бросьте, никогда они нас не любили. Просто команды грабить не было. Посмотрите на них. Они всю свою историю под кем-то жили и кому-то служили. Вот и сейчас: немцы пришли – им будут служить верой и правдой. Нос по ветру держат. Быстро поняли, что раз немцы к евреям плохо относятся, значит, и им надо не отставать. Меня другое удивляет: Гитлер со Сталиным вроде такие друзья были, просто не разлей вода. Все газеты только об этом и писали. И Польшу оба на куски рвали, говорят, даже вместе победу праздновали. Потом Гитлер за страны вокруг себя взялся, Сталин – что к нему поближе поприсоединял. Казалось, ворон ворону глаз не выклюет, а оно вон как… Видно, не поделили что-то. В общем, дело швах. Пойду домой, «обрадую» своих, – Соломон достал из жилетного кармана старые, потертые часы, открыл крышку, посмотрел, который час, и, тяжело вздохнув, поплелся в сторону дома.

– А клюгер менч ^[39], – проводил взглядом удаляющуюся сутулую фигуру Соломона Зильбера портной Лейба Муниц.

– Кто, Шлемка? Да бросьте. Знаете, кто оказался а клюгер менч? – опять вступил в разговор Рыжий Мендл. Он задрал указательный палец вверх и торжественно обвел всех собравшихся вопросительным взглядом. – А цудрейтер ^[40] Блюм – вот кто действительно а клюгер менч! Быстрей всех нас, умных, сообразил, чем все это пахнет. Все бросил, собрал семью и удрал. Небось в России уже давно, а мы, умные, тут. И ведь все с него смеялись. Ладно, пойду я тоже домой, что толку переливать из пустого в порожнее.

Кто знает, как долго стояли бы еще евреи у афишной тумбы и обсуждали свои насущные проблемы, не появись на площади подвыпивший патруль местных самоохранщиков во главе со здоровенным Арнольдом Цукурсом, бывшим работником скотобойни. Поговаривали, что каждый раз, забивая очередную жертву на скотобойне, Арнольд в обязательном порядке выпивал кружку свежей, еще теплой крови, отчего имел всегда красную рожу и был здоров, как бык. Если кто и мог поспорить с ним в силе, так только, пожалуй, Мотл-кузнец. Ходили слухи, что однажды они на спор померялись силой на руках и Мотл уложил Арнольда, но, когда у них об этом спрашивали, ни один, ни другой слухов этих не подтверждали.

Завидя самоохранщиков, люди поспешили разойтись по домам, дабы не злить и без того агрессивно настроенных новоиспеченных блюстителей нового порядка, призванных защитить отчизну от жидов и коммунистов.

Был на площади и Иосиф. Вернувшись домой, он долго ходил взад-вперед по двору, опустив голову и размышляя о чем-то своем. Затем, забравшись на лестницу, снял вывеску над входом в мастерскую и спрятал ее до лучших времен в сарае. Большой амбарный замок на дверях и отсутствие вывески красноречиво возвещали о том, что прекратила свое существование «Сапожная мастерская Розина», одна из лучших во всей округе.

– Бенька, иди сюда, майн кинд ^[41], – поманил к себе сына Иосиф и, когда Бенька подбежал, потрепал его по курчавой голове. – Возьми Яшку и сбегайте к Саньке. Передай от меня Федору: пусть зайдет вечером. И сразу домой, слышишь?

– Да, папа, мы быстро, – выскакивая с Яшкой за калитку, крикнул Бенька, и оба помчались вниз по улице, в сторону Санькиного дома.

Федор пришел, когда стемнело. Постучал тихонько в окно и, когда Иосиф, отодвинув щеколду, распахнул перед ним калитку, прежде чем шагнуть внутрь двора, внимательно посмотрел в оба конца пустынной улицы.

– Здорово, Иосиф, звал?

– Заходи, Федя, разговор есть, – пожал протянутую руку Иосиф. – Тут дело такое. Приказ вывесили на площади. Слыхал небось уже?

– Сам не читал, но от людей слышал. Только об этом все и говорят…

– Ну все, что там написано, я тебе перечислять не буду, но есть там один пункт, с которым я никак не согласен, – Иосиф на минуту замолчал, сглотнул подступивший вдруг к горлу ком и, справившись с волнением, выпалил: – Короче, давай, Федор, забирай Темку. Если спросят, скажешь: купил у меня пару дней назад, мол, еще до приказа. Да и мне спокойней знать, что он в хороших руках.

– Да ты чего, Иосиф? – опешил Федор. – Как же я могу… А что Ривка, дети что скажут? Может, обойдется еще?

– Обойдется – так заберу назад, ну а нет – так тому и бывать. А насчет моих не волнуйся, я им все объяснил. Сказал, так надо. Расстроились, конечно, сидят плачут по углам, но ничего не поделаешь. Чем кому-то достанется, лучше пусть тебе служит.

– Не могу я так, – выставив перед собой руки, запротестовал Федор. – Ну как это так – забирай? Давай тогда уж действительно куплю. Ну хоть что-то возьми…

– Понимаешь, Федор, – промокнув глаза рукавом пиджака, грустно улыбнулся Иосиф, – ну как я могу его тебе продать, если он нам как родной? Мы своих не продаем. Бери за так. Будь только с ним поласковей.

– Не по-людски как-то… – все не унимался Федор. – Я б тебе сала свежего занес. Только-только порося закололи, но вам же свинину нельзя…

– Нет, Федор. Спасибо, конечно, что предложил, но пока не голодаем. И спасибо, что зашел, не отказал. Время сам видишь, какое, люди сторонятся…

– Да то нелюди, Иосиф. А вот это, – Федор ткнул пальцем в желтую звезду, аккуратно пришитую Ривкой на лацкан пиджака Иосифа, – я им запомню. Придет время – они за это ответят. Ты лучше вот что, напиши мне адрес своих в Даугавпилсе. Церкву там взялись восстанавливать, что еще в первые дни войны разбомбили. Ну и меня позвали. Грех не помочь. Поеду поработаю туда на недельку-другую. Заодно к твоим зайду – проведаю, привет передам.

– Вот за это большое спасибо, Федор, – обрадовался услышанному Иосиф. – Я ведь, как началось, так вестей от них не имею. Если увидишь, скажи им, что все у нас хорошо и за Яшку, это племяш мой, пусть не волнуются. Ну и пусть берегут себя.

– Все передам, как ты сказал, не беспокойся. Хоть чем-то отплачу…

– Ну давай, Федор, поздно уже. Я коня выведу, а ты ворота пока открывай…

Вернулся Федор через пару недель. Никого из родни Иосифа в Даугавпилсе он не нашел. Дом был заколочен. Люди из местных, с которыми Федор работал, рассказали, что многих евреев еще в первые дни забрали в тюрьму и там расстреляли, а остальных согнали в гетто, под которое в срочном порядке были выделены бывшие казармы и конюшни кавалерийского полка, что за рекой, в предмостных укреплениях.

– Я туда сам подъезжал, – виновато опустив голову и теребя в руках кепку, рассказывал Федор. – Думал, ну как я потом человеку буду слухи какие-то болтать. Как говорится, доверяй, но проверяй: дело-то нешуточное. Ну, в общем, все своими глазами видел. Все евреи там, и, говорят, не только местные, но и с других мест сгоняют туда тоже. Я, правда, издалека смотрел: близко не подойдешь, охраняется строго. Всю территорию колючкой обнесли, будка караульная на входе. Везде знаки развесили предупреждающие, чтобы близко не подходили. Тех, что покрепче, в город выводят на работы, а потом обратно туда гонят. В газете, правда, пишут, что условия у них там, в этом гетто, неплохие. Мол, и кормят хорошо, и врачи там есть. Не знаю, может, оно и так, но со стороны больше на тюрьму похоже. Место там нежилое. Ты уж извиняй, Иосиф, врать не учен, потому говорю как есть.

Выпалив на одном дыхании привезенные новости, Федор умолк. Хоть и правду сказал, но чувствовал себя скверно, муторно было на душе.

– Пойду я, Иосиф. Ты не серчай, может, оно действительно обойдется, – и, уже ступив за порог, вдруг обернулся и с укором в голосе сказал: – Теперь-то хоть понимаешь, что зря ты меня тогда не послушал? Ведь говорил я тебе: уходи, а ты…

– Кто ж знал, – тяжело вздохнул Иосиф. – Да что сейчас уж говорить. Ты вот что, Федор, если и нас куда погонят отсюда, инструмент мой себе забери. Кто знает, может, вернемся когда, а нет – так тебе самому пригодится: мужик ты мастеровой. И Темку нашего не обижай…