Текст книги "А гоеше маме"

– Его нужно отвезти в госпиталь, – осмотрев тело ребенка, констатировал Мартин. – Я подозреваю двухстороннее воспаление легких, но точней я смогу сказать только после того, как сделаю некоторые анализы.

– Его нельзя в госпиталь, – каким-то чужим, обреченным голосом произнесла Надежда. Она все еще стояла босиком посреди кухни, с зажатым в руке ножом. – Он…

– Что значит нельзя? – немец обернулся на голос, посмотрел на нее долгим вопросительным взглядом и вдруг все понял. Расстегнул на Яшке штаны, посмотрел… и опустил голову. – Так вот почему он жил на чердаке? В любом случае ему нельзя там находиться: он там умрет. Найдите, Надья, ему место в доме, – холодно бросил Мартин и, подойдя к рукомойнику, стал тщательно мыть руки.

– Простите меня, господин офицер, я не могла поступить иначе… – всхлипнув, попыталась оправдаться Надежда, но немец даже не стал слушать, вытер руки и ушел к себе.

Через минуту вынес и положил на стол таблетки, наказав Надежде дать их Яшке прямо сейчас, а с утра он решит, что делать дальше. Повернулся и молча ушел в свою комнату.

«Проклятье, офицер немецкой армии живет под одной крышей с еврейским ребенком и русской женщиной, которая этого ребенка прячет, – лежа одетым поверх одеяла и уставившись в черный потолок, с раздражением размышлял о случившемся Мартин. – Если об этом каким-то образом станет известно, меня ждет в лучшем случае отправка на фронт, и если повезет, то не в окопы, а санитаром в полевой госпиталь… Правильно было бы самому доложить обо всем в СД или гестапо, и тогда ни у кого не возникнет ко мне никаких вопросов. Мальчишку, конечно, отправят в гетто, где он не протянет и недели, а ее наверняка расстреляют, потому что за укрывательство евреев церемониться с ней никто не будет. Боже, о чем я думаю?» Он устыдился самой мысли о доносительстве, прекрасно понимая, что никогда себе этого не простит. Вспомнил ее, стоящую босиком посреди кухни с зажатым в руке ножом, ее безумные глаза и восхитился ее мужеством. Невольно представил в похожей ситуации свою Хелену, но вынужден был признать, что жена на такой поступок не способна. Она была насквозь пропитана геббельсовской пропагандой, свято верила в свою принадлежность к высшей арийской расе, безоговорочно считала, что евреи – унтерменш и смертельные враги нации. Она не стала бы прятать даже его, будь он, не дай бог, евреем…

«Так что же все-таки делать? – задался в который раз вопросом Мартин. – Может, просто переехать в другое место, объяснив переезд слишком большой удаленностью от центра и от госпиталя? И пусть тогда они выкручиваются, как хотят, и эта русская, и ее ребенок. Моя совесть будет чиста. Как говорят русские, и овцы целы, и волки сыты».

Но и эту идею он отверг. И отверг по одной простой причине. Ему нравилась эта красивая русская женщина Надья…

Ход его мыслей прервал робкий стук в дверь.

– Кто там? – не вставая с кровати, спросил Мартин. – Это вы, Надья?

Дверь осторожно приоткрылась, и привыкшие к темноте глаза различили в дверном проеме женский силуэт. Мягко ступая босыми ногами, женщина вошла в комнату и, закрыв за собой дверь, замерла у входа. Мартин ждал, что она сейчас начнет плакать, просить прощения и умолять не губить ее и ребенка, но, к его великому удивлению, Надья, молча скрестив руки на бедрах, медленно потянула вверх ночную рубаху, постепенно открывая его взгляду мягкие линии обнаженного женского тела. Вскочив на ноги, он осторожно приблизился к ней и, словно боясь спугнуть наваждение, дотронулся до ее щеки, носа, губ, подбородка. Рука скользнула вниз по шее и наконец застыла, ощутив под ладонью живую податливую плоть тяжелой чаши груди. Надежда вздрогнула от его прикосновения, но не отстранилась. Нет, это не было наваждением. Перед ним, абсолютно нагая, стояла женщина, о которой он втайне мечтал, и Мартин, задохнувшись от желания, увлек ее на кровать…

Она вставала несколько раз ночью проверить Яшку, щупала его голову, поправляла одеяло, затем шла к себе в комнату, но Мартин настигал ее и там. Уже под утро, лежа в постели, обессиленные бессонной ночью, они заговорили о главном.

– Признайся, Надья, ты пришла ко мне, боясь, что я выдам тебя и ребенка? – повернул к ней голову Мартин. – Если ты сделала это только из-за этого, то…

– Не только, – покраснев, перебила его Надежда. – Вы понравились мне с самого начала, господин офицер.

– Не называй меня так, Надья. Мое имя Мартин, и я хочу, чтобы ты меня называла по имени. И еще я хочу, чтобы ты знала: я не наци. Да, я немецкий офицер и я патриот Германии, но я не член их партии. Я военный врач, и я исполняю свой долг. В армии очень много солдат и офицеров, не разделяющих политику уничтожения мирного населения, и я один из них. Никто не говорит об этом вслух, но многим стыдно за свою страну. Когда-нибудь нам придется ответить за все, – откинувшись на подушку, он уставился в потолок и долго молчал, думая о чем-то своем. Затем снова повернулся к ней. – Надья, кто тебе этот ребенок?

– Он сын моей подруги, которая сейчас с мужем и свекровью в гетто.

– Они что, оставили его у тебя?

– Нет. За несколько дней до начала войны он уехал на каникулы к родственникам. Это здесь недалеко, километров двадцать. Еще летом всех евреев там расстреляли, а он чудом спасся и добрался до города. Дома он никого не нашел: к тому времени они уже были в гетто…

– Он знает, где находится его семья?

– Да, я сказала ему, и он все понимает. Он знает, что в опасности. Я не знаю, как долго его родителей продержат в гетто, но как только их отпустят, он сразу же вернется домой.

– Я боюсь, Надья, что ему некуда будет возвращаться. Из гетто только одна дорога… – он почувствовал, как вздрогнуло ее тело. – Извини, я не хотел тебя расстраивать, но, к сожалению, это правда. У тебя есть кто-нибудь, желательно за городом, кто мог бы его спрятать у себя? Я бы помог его перевезти.

– Нет, – замотала головой Надежда, и глаза ее моментально наполнились слезами. – Я не отпущу его никуда от себя. Я никогда себе не прощу, если с ним что-нибудь случится.

– Надья, девочка моя, человек, прячущий евреев, должен отдавать себе отчет в том, что, если об этом станет известно, его расстреляют. Ты понимаешь это? – не отступался от своего Мартин.

Кивнув в ответ, она уткнулась ему в плечо, и он вдруг понял, что говорить с ней на эту тему совершенно бессмысленно. Она была готова идти на любые жертвы ради спасения этого неродного ей ребенка, и он в который раз восхитился этой женщиной.

– Давай сделаем так: Курт отвезет меня в госпиталь, и я сразу отправлю его назад с лекарствами. Я скажу ему, что это для тебя. Курт хороший парень, но лишнего ему знать не надо. Хотя бы три – четыре дня постарайся никого из посторонних не пускать в дом. У ребенка сильный кашель, и это может привлечь внимание. Ты все поняла?

Вместо ответа она прижалась к нему плотнее. Она была благодарна ему за все.

– Ты действительно могла бы ударить меня ножом? – приподнявшись на локте, навис над ней Мартин.

– Не знаю, – пожала плечами Надя. – Вчера, наверное, смогла бы, сегодня – нет.

– Вчера я был тоже на тебя зол, а сейчас я хочу тебя опять, – Мартин прижал ее к себе, и Надежда почувствовала, как снова восстает его мужское естество…

От прикосновения прохладной ладони Яшка с трудом открыл глаза.

– Ну как ты, Яшенька? Давай я тебе чай с малиной сделаю – пропотеешь, легче станет.

– Попозже, теть Надя, – тихо прошептал Яшка и снова закрыл глаза.

– Ну спи, спи, сон – лучшее лекарство, проснешься – тогда выпьешь.

Надежда поправила одеяло и, тихонько ступая босыми ногами, вышла из кухни. В комнате остановилась, прислушалась к себе – истома приятная во всем теле.

– Ох, боже мой, грех-то какой. Прости, Господи, – кинулась к иконе, зажгла лампадку, перекрестилась.

Вспомнила, как ходила к наставнику в последний раз, когда с Николаем у них случилось. Батюшка тогда наказал поклоны бить да читать тропарь и кондак преподобному Нифонту, прося его заступничества от нечистых дел. А как теперь быть? Моленную на Виленской еще в первые дни бомбой побило, сгорела, только стены и остались. Значит, придется самой. Надежда взяла тяжелую, в кожаном переплете книгу, открыла, попыталась прочесть молитву, но мысли путались, смысл ускользал. Перед глазами то и дело возникали бесстыдные сцены прошедшей ночи, только при воспоминании о которых щеки заливались румянцем, перехватывало дыхание и начинала кружиться голова. Еще с малолетства помнила, как отец говорил, что мольба о снятии греха свои требования имеет: все внимание на ней сосредотачивать надобно, как будто сам Господь перед тобой находится. А если о другом думаешь, то только воздух сотрясаешь, а молитвы нет.

– Прости, Господи, – Надежда аккуратно положила книгу на место и еще раз перекрестилась.

Воспитанная в строгих старообрядческих традициях, она старалась, насколько это возможно, от традиций этих не отступать, но не раз уже ловила себя на том, что делает это больше для родителей, чем для себя самой. И вроде угол красный в доме, с иконой и лампадой, как у староверов положено, и книги тут же молитвенные старинные, и в моленную по праздникам, да и все остальное по закону. В обиходе – тоже: никогда не пила и не курила, дом всегда в чистоте, наличники на окнах резные, кругом рушники расшитые. В общем, все как у общины, но, в отличие от общины, разницы между собой и иноверцами Надежда не видела. С детства с Муськой да с Зинкой подруги. Муська – еврейка, Зинка – так там вообще не разберешь: батька из поляков, то ли католик, то ли лютеранин, мать православная. Да и кому какое дело, кто кем уродился, лишь бы человек был хороший. И хоть держала, как у староверов положено, «поганую» кружку на гвозде у ведра с водой для чужих, но в душе этому противилась, стеснялась. Вот и сейчас порешила, что все в руках Божьих, поймет, простит, а к немцу, в конце концов, не за усладой ходила, а за-ради ребенка больного. Почитай, от верной гибели сберегла.

«Ой что это я стою? Ребенок больной, а хата нетоплена», – спохватилась Надежда, сунула ноги в стоптанные ботинки, накинула старенькую телогрейку, на голову – платок и выскочила во двор за дровами. Только успела растопить печь, вернулся шофер Мартина с лекарствами.

– Доброе утро, фрейлейн. Это оберштабсартц велел передать вам, – Курт протянул Надежде перевязанный тесемкой пакет. – И просил напомнить: там внутри инструкция, и вы должны принимать лекарства, точно как там написано.

– Спасибо, Курт, я очень благодарна вам за заботу, – симулируя болезнь, сиплым голосом поблагодарила шофера Надежда.

– Пустяки, – отмахнулся Курт. – Могу я дать вам один совет?

– Да, конечно.

– Нагрейте пиво, добавьте ложку меда и выпейте. На следующий день вы будете полностью здоровы. А если нет меда, то можно просто над паром нагреть пиво и выпить. В этом случае вы просто хорошо пропотеете. Это народный немецкий рецепт. Так меня лечила всегда мама. Только не говорите оберштабсартцу, что я вам это сказал: он будет на меня сердиться. Выздоравливайте, – Курт приложил руку к пилотке, щелкнул каблуками и побежал к машине. Яшка принял лекарства, выпил горячий чай и опять уснул. Воспользовавшись свободной минуткой, Надежда быстро оделась и выскользнула за дверь. Для нее начиналась новая жизнь, и она полностью отдавала себе отчет в том, что будет еще не одна такая ночь, а значит, надо быть готовой к разным неожиданностям. Ну еще куда ни шло без мужа родить – так то не велик грех, а вот от немца понести… этого Надежда страшилась очень. Как говорится, береженого бог бережет.

– Перед каждым разом, как с мужиком ложишься, полстакана выпивай, – поставила на стол литровую банку с бурой жидкостью Верка Помидориха. – А закончится, так еще дам. Да не смущайся, девка, многие бабы нонче спрашивают: время смутное, боятся брюхатиться. Одно беда – не каждую травку в городе найдешь, а за город супостаты не пущают. Хорошо, запаслась с лета, а то бы и не помогла тебе.

– Спасибо, баба Вера, – Надя расплатилась с Помидорихой и сунула банку в сумку.

– Ну видишь, пришла к тебе твоя любовь. Я ж тебе говорила, – пряча деньги в карман, вспомнила свое давнее пророчество старуха и улыбнулась беззубым ртом.

– Да какая там любовь, – отмахнулась Надежда. – Ходит один, помогает. Время-то сама знаешь, какое. Тошно без мужика, а так хоть изредка, да осчастливит.

– Да, бабий век короткий, – согласилась Помидориха и тяжело вздохнула. – Но без любви нехорошо. Ладно, ступай с богом. Я чего знаю, то со мной и в могилу уйдет.

И это было правдой. Много секретов знала Помидориха, но языком не болтала, и люди шли к ней и с болячками своими, и с сердечными тайнами.

Уже через неделю Яшка начал вставать, а через две полностью оправился от болезни. И хотя немца теперь можно было больше не опасаться, но Яшка предпочитал на всякий случай лишний раз на глаза ему не попадаться – либо в Надиной комнате прятался, книжки читал, либо лежал тихонько на печи за занавеской. Надежда как-то посетовала на то, что ребенка жалко, на свежем воздухе не бывает, занять его, кроме чтения, нечем. Сверстники носятся по улице, а он, бедный, должен сидеть в четырех стенах да от каждого звука постороннего шарахаться. Мартин ничего не ответил, но на следующее утро поднял Яшку в шесть утра. Яшка с опаской, нехотя слез с печи и поплелся за немцем в его комнату, где тот заставил его вместе с собой делать зарядку, приседать и отжиматься от пола, наказав независимо от того, дома он или нет, повторять упражнения каждое утро. При всем старании Яшка смог отжаться от пола один раз, в то время как немец легко проделал это тридцать раз. Затем оба умылись холодной водой из рукомойника и растерлись полотенцем.

Большого восторга от новой обязанности, вставать ни свет ни заря и делать зарядку, Яшка поначалу не испытывал, но со временем втянулся и повторял упражнения уже не только по утрам, но и несколько раз в течение дня. Особенно ему нравились упражнения с гантелями, которые специально для него где-то раздобыл Мартин. После них руки наливались силой, и Яшка с гордостью ощупывал перед зеркалом твердый холмик бицепса.

– Теть Надь, потрогай, – приставал Яшка к Надежде, со всей силы напрягая согнутую в локте руку. – Правда, я теперь сильный?

– Ого! Вот это да! – оторвавшись от шитья, с восторгом щупала Яшкину руку Надя. – Пошел бы ты лучше почитал или порешал задачки, а то таскаешь целыми днями это тяжеленное железо. Давай я сейчас закончу, и мы с тобой позанимаемся немного. Хорошо?

– Хорошо, тетя Надя, только я еще немножко поподнимаю и все. Когда мама с папой и бабушка приедут, пусть увидят, какой я стал сильный, и Юзька теперь меня никогда не поборет. Правда, тетя Надь?

– Правда.

– А скоро их отпустят, тетя Надя?

– Скоро, скоро, – поспешила успокоить Яшку Надежда, со страхом подумав о том, что однажды придется как-то сказать ему всю правду.

Она давно уже решила, что чем больше пройдет времени, тем легче будет заговорить об этом. Он и так уже реже вспоминает. А может, и действительно обойдется, может, дай бог, вернутся. Вот бы еще ему друзей да на свежий воздух… Надежда тяжело вздохнула, понимая, что это невозможно.

Но так уж случилось, что Яшка узнал о судьбе своих родных гораздо раньше. В тот день Надежда собралась в город отоварить рационные карточки. Как обычно, проинструктировала Яшку сидеть тихо, в окна, упаси боже, не выглядывать, а если кто будет стучать – к дверям не подходить. Навесила снаружи на дверь замок, мол, никого нет дома, и ушла. Новостроенский магазин, отпускающий продукты по карточкам, оказался закрыт, и пришлось тащиться в город. Отстояв очередь, Надежда сделала необходимые покупки и вышла из магазина. Через дорогу заскочила в мануфактурный, осмотрела достаточно скудный ассортимент тканей. Вспомнила, как чуть ли не дрались здесь за дешевый ситец русские в сороковом, выкупив все, что было в магазине, за считанные часы. Купила нитки и, выйдя на улицу, осмотрелась по сторонам.

Людей на улице было немного, редкие прохожие торопились по своим делам. Пара человек читали объявления у афишной тумбы на углу. Надежда подошла тоже. Во вновь открывшемся кинотеатре «Эден» показывали «Эшнапурский тигр», в главной роли Ла Яна, «Сальто-мортале», «Таковы уж эти мужчины» и «Танец вокруг света». Сеанс в 19:00 – только для немцев. Театр ставил русскую классику – Чехова и Гоголя, а также «Голубое небо» – пьесу о вакханалии НКВД. Газеты пестрели объявлениями о наборе во вспомогательную полицию мужчин в возрасте от 18 до 45 лет с безупречным прошлым. Биржа труда предупреждала горожан о том, что все трудоспособные жители Даугавпилса в возрасте от 14 до 55 лет обязаны трудиться на работах по повесткам биржи труда. Выезд трудоспособных лиц из Даугавпилса может производиться только с разрешения городской управы. В случаях самовольного выезда из Даугавпилса, а также неявки по повесткам биржи труда в течение 7 дней со времени самовольного отъезда виновные будут привлекаться к ответственности как за саботаж, а имущество их будет конфисковываться. Также сообщалось о торжественной отправке молодежи в Германию, которая пройдет в сопровождении духового оркестра. Принять участие приглашались все желающие. Гебитскомиссар Фридрих Швунг в Daugavas vesnesis сообщал о том, что эпидемия тифа пошла на спад, и на этой же странице было напечатано напоминание горожанам о запрете передачи в еврейское гетто и в лагерь военнопленных каких-либо продуктов. Замеченные в нарушении вышеизложенного приказа будут караться расстрелом. В последних новостях с Восточного фронта газета торжественно сообщала о том, что Красная армия продолжает отступать на всех направлениях, неся значительные потери в живой силе и технике. Ленинград в кольце, в городе террор и голод. Дальше шел длинный список городов, освобожденных от большевистско-жидовской заразы. Пробежав глазами основные заголовки, Надежда направилась к дому. Прошел навстречу немецкий патруль – офицер и два рослых солдата в касках и с железными бляхами на груди. Громко смеясь и толкая друг дружку, обогнали Надю двое пацанов примерно одного с Яшкой возраста.

«Счастливые: могут вот так запросто бегать по улицам, – с завистью смотря им вслед, подумала о сидящем безвылазно дома Яшке. – Хотя и у них детства нет: сейчас у всех на уме, чем хату натопить да как поесть досыта. Слава богу, Мартин на постое, так хоть все самое необходимое есть. А как другие перебиваются?»

Мальчишки впереди вдруг кинулись лепить из мокрого снега снежки и бросать в одиноко бредущего прямо по проезжей части старика в подвязанном веревкой вытертом пальто с нашитыми на груди и на спине желтыми звездами. Никак не реагируя на обстреливающих его пацанов, шел он, сутулый, шаркая рваными ботинками по мокрому снегу, сжимая в руке деревянный ящичек с плотницким инструментом. Вот один снежок угодил старику в затылок, сбив с головы старенькую кепку…

– Ура! Я убил жида! – радостно закричал пацан.

Второй, не желая уступать товарищу, продолжал бросать снежки в еврея, пока тоже не попал. Человек молча поднял кепку, отряхнул и плотно натянул на давно не мытые, спутанные седеющие волосы. Поравнявшись с Надеждой, старик скользнул по ней равнодушным взглядом и на ходу негромко произнес:

– Здравствуй, Надя.

Надежда остановилась, оглянулась по сторонам. Никого поблизости не было, он поздоровался именно с ней. Словно почувствовав, что она идет за ним, человек свернул в первую попавшуюся подворотню. Надя зашла следом.

– Что, не узнала? – простуженным голосом спросил мужчина, и тут только Надежда увидела, что это совсем не старик.

Перед ней стоял ее бывший одноклассник Борька Авербух.

– Боря, ты? – с трудом узнав его, испуганно воскликнула Надя.

Еще год назад франт и красавец, сейчас он выглядел лет на двадцать пять старше своего возраста, смотрел на нее грустными, потухшими глазами. Худое, заросшее щетиной лицо было болезненно-серым, из-под кепки торчали словно посыпанные пеплом некогда черные, как смоль, волосы.

– Как ты? Боже мой, что ты здесь делаешь?

– Ты хочешь спросить, почему я еще живой? – грустно улыбнулся Авербух.

– Нет, что ты, я просто не ожидала тебя здесь увидеть, – попыталась улыбнуться в ответ Надежда, но улыбка получилась какая-то вымученная, неестественная.

– Я полезный еврей, Надя. Каждый день меня выгоняют из гетто на работу, а вечером я туда возвращаюсь. Я сказал им, что я плотник, и мне выдали специальную карточку, с которой я могу перемещаться по городу даже без сопровождения. В гетто это считается большой удачей.

– Ты же учился на врача? – не понимая, зачем врачу нужно становиться плотником, наивно спросила Надежда.

– Врачи им не нужны, поэтому я стал плотником. Жить захочешь – не только плотником станешь. Хотя какая это жизнь. Каждый день ждешь, что вместо работы тебя отведут в лес и расстреляют, как собаку. Вот пока держусь…

– Боренька, а ты Муську Розину там не встречал? – собравшись с духом, выпалила Надежда и тут же испугалась собственного вопроса, а еще больше – ответа.

– Нет Муськи, – буднично произнес Борис, как будто говорил о чем-то совершенно обыденном, что, впрочем, и было делом обыденным в еврейском гетто, где люди погибали ежедневно. – Их с Семкой убили еще в ноябре. Тогда большая акция была, оставили только специалистов с семьями, а остальных погнали в Погулянку и расстреляли, даже детей не пожалели. А на следующий день, после того как нас увели на работу, в гетто была еще одна акция… – глаза его заблестели, он судорожно сглотнул. – Забрали мою Хаву. Она была на пятом месяце. Даже не попрощались… А Семкина мама погибла еще в первые дни. В гетто тогда было очень много народа, многим даже не было места под крышей, спали на улице, и комендант сказал, что всех стариков переведут в другой лагерь. Немцы обещали хорошие условия для них, и мы все радовались, что они больше не будут мучиться в этой тесноте. Фира пошла, мои мама и папа тоже. На самом деле их завели в лес и расстреляли. Мы позже узнали об этом от полицаев. Вот такая жизнь, Надя. Никого у меня не осталось, а сам вот за жизнь цепляюсь. Кто-то должен выжить и рассказать потом людям… – он вдруг замолк, удивленно всматриваясь в ее лицо. – Ты что, плачешь? Я почему-то считал, что всем наплевать на нас…

– Не всем, Боря, не всем, – вытерла слезы Надежда. – Просто люди боятся. Везде приказы развешаны, что за укрывательство евреев расстрел. Слушай, а почему ты не убежишь, Боря? Ведь тебя никто не охраняет…

– С моим-то носом? – горько усмехнулся Авербух. – Меня, Надя, весь город охраняет – немцы, полицаи, да и любой за мешок картошки донесет на беглого жида. Да и куда бежать? Ходят разговоры про партизан где-то в Белоруссии, но разве к ним доберешься. Я в городе каждый день, иногда знакомых встречаю – отворачиваются, делают вид, что знать не знают. Помнишь, с нами учился Владька Зелинский? Я с ним вместе потом в волейбол играл в одной команде. Так он сейчас в полиции служит. Мы работали на стройке, он был в сопровождении и увидел, как одному еврею передали продукты. Ничего не сказал, а когда привели в гетто, сдал охранникам, и парня расстреляли на месте, при всех… Сегодня не знаешь, кто есть кто…

– Ой, Боря, ты заговорил насчет продуктов, а я, дура, сама и не сообразила, – Надежда полезла в сумку, достала буханку хлеба, разломила пополам и протянула половину Авербуху. Увидела, как затрепетали его ноздри и судорожно дернулся кадык на худой, заросшей щетиной шее. – Держи. Знала бы, что встречу, так я бы картохи сварила или супу…

– Спасибо, Надя, дай бог тебе здоровья, – Борис вцепился заскорузлыми пальцами с длинными грязными ногтями в кусок хлеба, понюхал его, закатив от блаженства глаза, осторожно спрятал за пазуху и, словно боясь, что хлеб заберут обратно, заторопился. – Ну я пойду, мне замок в комендатуре нужно врезать, да и нехорошо, если нас увидят вдвоем. Может, повезет, так свидимся еще, а пока прощай. Спасибо тебе еще раз.

Он виновато улыбнулся и, подхватив свой ящик с инструментом, поплелся к выходу из подворотни.

– Храни тебя Бог, – прошептала вслед Надежда, перекрестив удаляющуюся худую спину Борьки Авербуха.

Она не помнила, как добралась до дома. Отыскала в комоде черный платок, повязала на голову, зажгла перед иконой лампадку. Знала, конечно, что у евреев, когда умирает человек, все по-другому делается, да кто по-другому сделает? К наставнику идти – так что, ему другой заботы нет, как иноверцев отпевать да Псалтырь читать за упокой их душ? Решила сама молиться, пусть не так, пусть неправильно, но от сердца. Верила: Бог услышит. Слезно на коленях просила грехи простить да в Царствие Небесное принять рабов Божьих Мусю Розину, мужа ее Сему Розина и мать его Эсфирь Розину. Крестилась, била поклоны и просила, просила, просила… А когда встала с колен, вдруг почувствовала, что в комнате не одна. Оглянулась испуганно. Сзади, в дверях, стоял, весь в слезах, Яшка.

– Ох ты, боже мой, сиротинушка ты моя, – кинулась к нему Надежда, прижала к себе и завыла в голос.

Так и проплакали оба до ночи – Надя в подушку у себя в комнате, Яшка на печи за занавеской. А с утра вскочил ни свет ни заря и остервенело, из последних сил отжимался от пола, пресс качал и поднимал гантели. Надежда даже забеспокоилась, все пыталась разговорить или отвлечь чем-нибудь, но Яшка никак не реагировал и, только совсем выбившись из сил, заявил:

– Вырасту – стану сильным и отомщу, – зло сказал, по-взрослому.

Вечером со службы вернулся Мартин, увидел заплаканную, в черном платке Надежду, спросил, что произошло. Выслушав ее рассказ, помрачнел и с волнением в голосе тихо сказал:

– Мне стыдно за мою нацию. Якоб, наверное, ненавидит меня, и я его понимаю. Окажись я на его месте, я бы вел себя именно так, но я хочу, чтобы когда-нибудь, когда он станет старше, ты объяснила ему, что не все немцы нацисты и убийцы. Среди нас много образованных и порядочных людей, не приемлющих политику Гитлера, но, к сожалению, на нас всех, невзирая на лица, ляжет вина за содеянное. Нас проклянут на века. Этому нет ни оправдания, ни прощения.