Текст книги "А гоеше маме"

10

– Ой, Надька, чего делается – жуть, – с порога затрещала Зин ка, едва Надежда открыла ей дверь, предварительно отправив Яшку на чердак. – Представляешь, иду по улице, вдруг все как побегут кто куда, а немцы с полицаями с двух сторон квартал перекрыли, грузовики подогнали и грузят всех подряд. И меня тоже схватили, чудом отбилась. Слава богу, у меня аусвайс, что на пекарне работаю, а так бы – на вокзал и в Германию. Всех подряд хватают, хоть с дому не выходи. Бабу одну хотели в машину запихнуть, так она такой визг подняла. Плачет, орет, что ребенок дома грудной, а им хоть бы хны. Так она при всех сиську наружу вывернула и брызжет им в морду молоком, а они, сволочи, гогочут и в машину ее заталкивают. Хорошо, офицер подошел, отпустил. И так по всему городу – хватают всех подряд. Биржа каждый день повестки шлет людям. Вызывают вроде как здесь на работу, а сами грузят в товарняки – и в Германию, а там, говорят, не сахар. Даже письма не дают домой писать. Ой, Надька, что будет, что будет? Слава богу, хоть этих сволочей, что у меня жили, куда-то отправили, а то жизни совсем не было. Своим не делились, а мое все до крошки сожрали, дома хоть шаром покати. Раньше и куры были, и поросенка батя с маманей держали – все сожрали. Одна надежда – на огород. Я уже было подрядилась на Вокзальную ходить, менять, так там тоже лавочку прикрыли. Похватали всех, у кого продукты нашли, и в тюрьму свезли. Говорят, что кого-то даже расстреляли, чтобы другим неповадно было. А что им, гадам, с них станется.

– Ну вот видишь, а ты так хотела с офицером немецким познакомиться, – не отрываясь от шитья, вспомнила давний разговор Надежда.

– Да я и сейчас не против. Я ведь не за просто так. Вон у меня был один еще по весне – красавчик и в звании. В ресторан приглашал и в кино сводил. Говорил, мол, если б не семья, женился бы…

– Ну и где он сейчас?

– А хрен его знает. Пропал.

– Ты чего, Зинка, не понимаешь или прикидываешься? – посмотрела с укоризной на подругу Надежда. – Поматросил и бросил. Вот куда он пропал.

– А хоть бы и так, – ухмыльнулась Зинка. – Не он первый, не он последний. Я что, святым духом жить должна? Пока молодая и не замужем, могу и погулять, мне там печати не ставят, чай, не смылится. Что у меня, на лбу написано, сколько их у меня было?

– Побойся Бога. Совсем, что ль, с ума свихнулась? Люди же кругом, они все видят.

– А мне люди не указ, да и Бога не боюсь. Сдается мне, что и нет его вовсе, Бога этого, – подбоченилась с вызовом Зинаида. – Вот объясни мне, Надька, дуре непутевой: если все в руках Божьих, то получается, что евреев он собственными руками всех до единого со свету сжил и ни стариков, ни детей безвинных не пощадил? Уж кто-кто, а они-то поближе нашего с тобой к нему были. За что ж он так народ свой? Молчишь? Вот то-то! Каждый раз, как иду по улице мимо Гореликов или мимо Муськиного дома, аж мурашки по коже. Жуть. Столько людей поубивать – и как ни в чем не бывало. Как будто и не жили они здесь вовсе, и, что самое страшное, всем наплевать. Завтра за поляков возьмутся или за староверов, и опять все морды в другую сторону своротят: мол, не меня – и слава богу. Ох, скорее бы это все кончилось…

– Ну а как кончится и Сергей твой вернется? Что ему скажешь?

– Ой, ну какой же он мой? Ну познакомилась до войны, погуляли с месяцок. Кто знает, где он и что с ним. Может, убили давно. Ну а вернется целым, так недолго и по новой любовь закрутить. Делов-то, – практично рассудила Зинка и тут же переключилась на другое: – Слыхала? Партизаны в городе орудуют. Немцы с полицаями рыскают повсюду, а поймать не могут. Говорят, вроде сожгли что-то или подорвали. А еще в городе болтают, что русские больше не бегут – вроде как остановили немчуру под Сталинградом. Другие говорят, мол, даже погнали их и что вроде мир будут заключать. А чего им? Ворон ворону глаз не выклюет. Только непонятно, что с нами будет. Самих по себе не оставят – либо под немцами останемся, либо под Сталина опять пойдем…

– Ты меньше болтай, – прервала Зинкину тираду Надежда. – Особенно про дела на фронте да про партизан. Я-то ладно, а кто другой услышит – так и не посмотрят ни на твоих ухажеров, ни на твою работу.

– Да я чего, я только тебе. Посмотри: ровно навела? – Зинка повернулась задом и, задрав платье, выставила напоказ нарисованные химическим карандашом прямо на голых ногах стрелки.

– Это что, новая мода такая? – взглянув с завистью на Зинкины стройные ноги, спросила Надежда.

– Деревня ты, Надька, – с жалостью посмотрела на подругу Зинка. – Сейчас все так носят. Без чулок же не пойдешь, а так…

– А потрогает кто?

– Смешная ты, Надька. Ну и пусть трогают. Им чего, чулки мои надо или то, что под чулками? – усмехнулась Зинка. – Давай и тебе такие нарисуем. Пойдем вечером прогуляемся. Может, познакомимся с кем у «Эдена» – там сегодня вечером только для немцев сеанс.

– Да иди ты, – отмахнулась Надежда. – Еще не хватало, чтобы меня кто-нибудь с немцами увидел. Что, своих мужиков мало?

– Со своими не разгуляешься: все приличные места только для немцев.

– Нет, Зинка, мне дошить заказ нужно срочный, да и в огороде собиралась покопаться. Карточки урезали, того и гляди, вообще прекратят отоваривать. А так хоть с огорода соберу все, что можно, замариную на зиму.

– Ну как хочешь, – распрямив плечи, поправила перед зеркалом грудь Зинаида. – А я пойду. Завтра, может, забегу вечерком, расскажу, как было.

– Смотри там, осторожней, – напутствовала подругу Надежда.

– Ой, не первый раз, – отмахнулась в ответ Зинка и выпорхнула за дверь.

«Да, ей легче», – подумала Надежда, сравнивая свое положение с Зинкиным. Работает в пекарне, зарабатывает хорошо, броня от Германии, карточки наверняка усиленные. Да и хахали эти все ее – тоже не просто так: кто-кто, а Зинка задарма пальцем не пошевелит. Про свои дела не хотелось даже думать. Для того чтобы сохранить карточки, нужно свое дело на новый год перерегистрировать, а с чего налог платить, если заказов почти нет? Люди новое не шьют, старое донашивают. Если что и перешивают, так стараются сами – экономят. Идти на биржу и регистрироваться на работу Надежда опасалась – боялась отправки в Германию, да и Яшку одного держать взаперти целыми днями тоже не хотела. Мало ли чего в голову взбредет, того и гляди выскочит сдуру на улицу. Ведь ребенок совсем еще. И так все норовит то воду с колодца помочь принести, то в огороде подсобить. Выпускала пару раз во двор подышать, а то сердце разрывается смотреть, как чахнет в четырех стенах без воздуха. Продуктовые запасы тоже подходили к концу. Оставались, правда, соль да мыло, но это был неприкосновенный запас на самый крайний случай. Отец приходил, проверил сарай, сказал, что если зима не будет лютая, то дров должно хватить до весны. В крайнем случае, сказал, порубит на дрова курятник, все одно пустует.

– Ох, когда это все кончится? – тяжело вздохнула Надежда, смахнув накатившую слезу.

11

Любимым занятием Юзьки Красовского было забраться после школы на чердак, где он оборудовал себе командный пункт, в котором сам был и командиром, и солдатом, и расстреливать из чердачного окна все, что попадало в поле его зрения. Из экипировки Юзька имел вырезанную из цельной доски винтовку, настоящую немецкую кепку «фельдмютце» со свастикой над козырьком и настоящий военно-полевой бинокль отца, который тот снял с убитого в первые дни войны лейтенанта Красной армии. Выставив винтовку в окно, Юзька медленно рассматривал в бинокль подконтрольную территорию – окрестные соседские дворы и кусок улицы. Обнаружив цель, Юзька брал ее на мушку, командовал сам себе по-немецки: «Feuer», – и нажимал на курок. В этот сладостный момент мыслями он был далеко на Восточном фронте, где, целясь уже из настоящей винтовки, а лучше – из пулемета, расстреливал наступающих жидов и коммунистов.

Внимательно изучая в бинокль заросший бурьяном, заброшенный двор бывших соседей Гореликов, Юзька вспомнил своего довоенного товарища Левку. До войны летом вместе гоняли в футбол, в битку играли, а зимой крюком цеплялись за машины. Веселое было время, но Левка оказался врагом, потому что был евреем, и его вместе с его мамашей, толстой Рейзой, и его батькой Пейсахом, ломовым извозчиком, загнали в гетто. Двух Левкиных сестер, старшую Шейну и младшую Ханеле, тоже забрали вместе с ними. Другой Юзькин довоенный дружок, Яшка Розин, был тоже жидом и вместе со своими родителями и бабой Фирой был отправлен туда же, в еврейское гетто, откуда, по словам отца, была только одна дорога – в Погулянку. В школе ходили разговоры, что там, в Погулянке, евреев расстреливают и что это хорошо, потому что без них жизнь станет лучше. Особенно Юзька не любил Яшкину бабушку Фиру, что было вполне взаимным, ибо баба Фира никогда не пускала Юзьку во двор и вечно называла его обидными словами «шейгец» ^[70] и «ганеф» ^[71]. Он же в свою очередь про себя называл ее старой жидовкой. Третий довоенный Юзькин друг, Пашка, был чистым русаком, но с ним Юзьке не разрешал дружить отец, потому что Пашкин папка добровольно удрал вместе с Красной армией, в то время как его, Юзькин, служил в полиции, охранял важные объекты и даже несколько раз ездил в лес ловить настоящих партизан. Больше друзей у Юзьки на улице не было, но он на этот счет не переживал, глубоко веря в то, что будущему снайперу они не нужны, ибо эта специальность не терпит посторонних, которые только отвлекают и притупляют бдительность. Но вот за что Юзька серьезно переживал – так это за то, чтобы война не кончилась быстро, ведь ему еще надо было вырасти. Пока же он втайне мечтал прославиться поимкой настоящего партизана или беглого еврея. Тогда бы все завидовали ему в школе, а от властей он мог бы получить железный крест или быть принятым в гитлерюгенд. Однажды перед фильмом в киножурнале показывали этих ребят в красивой форме и с кинжалом на поясе. С тех пор Юзька бредил членством в этой организации.

Не обнаружив ничего интересного во дворе Гореликов, он внимательно осмотрел следующий двор – стариков Громовых. Там тоже все было спокойно. Они редко выходили на улицу, предпочитая сидеть дома взаперти. За Громовыми жила Надька-портниха, и Юзька припал к окулярам, разглядывая ее задранный кверху круглый зад. Портниха что-то собирала с грядок в огороде. Опустив на грудь бинокль, Юзька покрепче взялся за цевье, мысленно дослал патрон в патронник и прицелился в Надькину задницу, но выстрелить не успел. Между винтовкой и целью появился незнакомый объект, и Юзька, отложив в сторону винтовку, опять припал к окулярам бинокля. Он не мог поверить своим глазам: перед ним как на ладони стоял его бывший приятель, а ныне лютый враг – еврей Яшка Розин. За то время, которое они не виделись, Яшка немного подрос и возмужал, но это был, несомненно, он, в этом Юзька был совершенно уверен.

– Папа, папа! Отгадай, кого я только что видел! – вбежал в комнату запыхавшийся Юзька.

– Наверное, партизана, – подыграл сыну отец, не отвлекаясь от тарелки горячих кислых щей, заботливо поданных ему женой, Юзькиной матерью Броней.

– А вот и нет! Я Яшку Розина только что видел, – торжественно объявил Юзька, но ожидаемой реакции со стороны отца не последовало.

– Какого Яшку, что ты болтаешь? – отмахнулся отец. – Сгинул твой Яшка давно, забудь о нем и не вспоминай. Иди лучше уроки делай.

– Ты что, мне не веришь? – обиделся Юзька. – Вот те крест, не вру. Хочешь, иди сам посмотри, он у Надьки-портнихи во дворе.

Стаська чертыхнулся, отложил в сторону ложку и кусок хлеба, встал из-за стола и пошел за сыном во двор к чердачной лестнице.

Вернувшись, сел за стол и, сосредоточенно о чем-то думая, дохлебал щи.

– Ну что там, и вправду Яшка? – выпроводив из комнаты сына, осторожно спросила мужа Броня.

– Да, – кивнул головой Стаська, вспомнив, как покупала у него Надежда теплые вещи якобы для племянника в Резекне. Сейчас он точно знал, кто был тем племянником. – Нужно меры принимать.

– Ты чего удумал? – зашипела Броня, сев за стол напротив мужа. – Выбрось с дурьей своей башки и Юзьке скажи, чтобы не болтал. Понял? И так люди сторонятся, когда меня видят, на другую сторону улицы переходят. Не хватало еще, чтобы говорили, что ты ребенка погубил. Нам здесь жить…

– Да что ты мелешь, Бронислава? Какой ребенок? Жид он, и место его в Погулянке вместе с этой паскудой Надькой. Да и мне зачтется…

– Зачтется, зачтется, – сверкнув глазами, ощетинилась на Стаську жена. – Вот погоди, немцев погонят – так тебе зачтется, да так зачтется, что мало не покажется. Не смей трогать его, понял? Мало, что ли, крови пролил? Лови своих партизан, а у себя в доме не гадь. Смотри, вот те крест, тронешь – ни на шаг к себе не подпущу, на коленях ползать будешь – не дам, а то и вообще уйду, заберу Юзьку и, ей-богу, уйду. Понял?

– Да что ты так кипятишься, Бронька? – испугавшись угроз жены, пошел на попятную Стаська. – Что ты думаешь, нужен мне этот жиденок? Я ж не просто так – за эти вещи поощряют. Дрова можно было бы выпросить или поросенка…

– Не смей, не будь дураком: ненадолго все это… Сам говорил, нехороши у них дела на фронте, того и гляди, побегут. Что тогда делать будем?

– Ладно, будь по-твоему, – примирительно махнул рукой Стаська. – Давай котлеты.

Но про соседку Стаська не забыл. К жене, конечно, прислушался и сыну наказал язык за зубами держать до поры, чтобы не спугнуть, а сам тем временем принял решение, как с пользой для себя соседку к ногтю прижать. На следующий день под вечер он уже стучался в дверь Надеждиного дома. Яшка, как обычно, затаился на чердаке, Надежда же, увидев в окно соседа-полицая, пошла открывать, про себя решив, что Стаська опять принес что-нибудь на продажу.

– Выйди, разговор есть, – исподлобья смотря на Надежду, приказал полицай.

– Чего надо? – прикрыв за собой дверь, вышла на крыльцо Надежда. – Давай быстрей, у меня там заказ срочный…

– Подождет твой заказ, – грубо оборвал соседку Стаська. – Стало мне известно, что прячешь ты у себя жиденка розинского, Яшку. Сам вчера его во дворе у тебя видел.

От Стаськиного глаза не укрылось, как вздрогнула и побледнела Надежда.

– Я как представитель власти обязан доложить об этом своему начальству. Надеюсь, ты понимаешь, что тебе будет за укрывательство евреев? Как пить дать, вместе с жиденком к стенке поставят.

– Ну так чего пришел, иди докладывай своему начальству, – решив, что терять нечего, надвинулась на Стаську Надежда. – А что мне будет, так на то воля Божья. Все под Богом ходим, и ты тоже. Один день – и с тебя спрос будет.

– Ты что, курва староверская, пугать меня вздумала? – попытался придать голосу грозность Стаська, хотя на самом деле был растерян. Не так он представлял себе этот разговор. Думал, упадет Надька в ноги, начнет молить о пощаде, а тут вон как вышло. Но сдаваться полицай не собирался. – Больно смелая ты, я смотрю, а про батьку с маткой подумала? Небось не обрадуются старики, узнав, что единственную дочку за укрывательство жидов расстреляли.

– Чего темнишь, говори, зачем пришел, – почувствовав, что не все еще потеряно, взяла себя в руки Надежда. – Денег нет, но могу штуку ситца дать – сменяешь на водку или на что там тебе надо.

– Вот это уже другой разговор, – растянул губы в улыбке Стаська. – Но задешево не отделаешься. Штуку попридержи пока, потом заберу, мне ее сейчас не с руки тащить. Завтра вечером зайду, стол накрой, водки купи, посидим, а там видно будет, – с намеком, оценивающе осмотрел фигуру соседки полицай.

Нравилась ему Надька еще с тех времен, когда в девках ходила, но тогда она по Семке Розину сохла, а когда Семка на Муське женился, уже подумывал сватов засылать, да опоздал: выскочила Надежда замуж за Ваську-бандита.

– Я вот Броньке твоей скажу, так она тебе зараз яйца оторвет и собакам скормит. Посидит он со мной, видите ли. Водку куплю, придешь – заберешь, но в дом мой ни ногой, понял? И где гарантия, что потом не заложишь?

– Ну что я, совсем? Если по рукам ударим, то так тому и быть. Я свое слово держу, но и ты не сильно ерепенься. Дело-то серьезное, другой бы и разговаривать не стал, свел бы в гестапо – и дело с концом.

– Смотри, Стася, не сдержишь слово – прокляну, – в упор сверля глаза полицая, процедила сквозь зубы Надежда. – До седьмого колена прокляну…

– Ой, – отмахнулся Стаська, – себя кляни, коль дурой уродилась. Завтра зайду, как уговорились, и смотри мне, чтобы все в ажуре было.

Выпроводив полицая за ворота, Надежда зашла в дом, села на табурет посреди кухни и задумалась. Хоть и вела себя со Стаськой дерзко, и расстались вроде мирно, но неспокойно было на душе и страшно. Страшно, что не видела выхода из сложившейся ситуации. В голову лезли разные дурные мысли и ничего толкового. Грешным делом даже подумала: может, зазвать домой, напоить – да дать по башке топором, а потом закопать в огороде… Подумала – и сама испугалась.

– Что случилось, теть Надь? – спустился с чердака Яшка.

– Попались мы с тобой, Яшенька, попались, – посмотрела на Яшку затравленно Надежда. – Юзькин батька пронюхал, что ты у меня прячешься. Видно, подглядел вчера, полицай проклятый, когда ты во дворе был. Говорила, не надо было выходить…

– Тетя Надь, а почему он нас сразу не забрал? – помолчав, спросил Яшка. – Ведь мы же можем убежать.

– Куда бежать-то? Если откупимся, пообещал молчать. Но не верю я ему, ох, не верю. Продаст, фашист проклятый, ой, чует мое сердце, продаст.

Назавтра Стаська забрал купленную для него Надеждой водку и рулон ситца. На вопрос, в расчете ли, хитро улыбнулся и ничего не ответил, а спустя пару дней опять пришел. Заявил, что продешевил, пугал арестом, и Надежде ничего не осталось, как отдать ему мыло и последние деньги. Оставалась еще соль, но Надежда прекрасно понимала, что Стаська явится опять и не успокоится, пока не очистит ее до нитки, а потом и глазом не моргнет – выдаст немцам.

Наутро заперла Яшку на замок, села на велосипед и поехала на Форштадт к родителям. Пока мать собирала на стол, вышла с отцом во двор, рассказала все как есть.

– Не волнуйся, что-нибудь придумаем, – выслушав невеселые новости, успокоил дочь Андрей Васильевич. – Завтра с утра поеду к куму в Вышки, переговорю с ним и с Матреной. Может, перевезем мальца к ним, мне они не откажут. Савелий – он мужик правильный, да и Матрена – баба добрая. Все время спрашивают про тебя. Митьку-то их еще перед войной призвали в Красную армию, воюет где-то. При них только Люська, старшая, осталась, помогает по хозяйству…

– Нет, папа, я Яшку одного не отпущу. Переговори с крестным – если согласится приютить двоих, вместе и поедем. Все одно жизни от этого гада не будет. Продаст рано или поздно.

– Да ты что, Надька, сдурела, что ли? – испуганно уставился на дочь Андрей Васильевич. – Как ты можешь уехать-то, ты что, приказов ихних не знаешь? Только станет известно, что ты съехала больше чем на неделю, да еще и без разрешения, тут же придут и дом конфискуют. Я уже не говорю, что будет, если тебя без регистрации поймают.

– Как будет, так будет, папа, на все воля Божья, а ребенка не дам сгубить, и так один-одинешенек на всем белом свете остался. Прикипела я к нему, сиротинушке, как родной он мне, душа болит за него. А что дом заберут – так пусть подавятся, все одно недолго им осталось. Зинка забегала, рассказывала, что сами немцы говорят: русские вроде как в наступление пошли.

– Я тоже слышал. Вроде как из полицаев даже хотят отдельную армию создать и на фронт отправить, а это им не евреев безоружных грабить и убивать. Там с них другой спрос будет. Ты, Надюха, матери пока ничего не говори: переживает она. Я ей сам потом скажу, а как от кума вернусь – сразу к тебе заеду, сообщу ответ. Договорились?

– Хорошо, папа, – улыбнулась Надежда. – Пошли в дом, сыро на воздухе.

За столом мать жаловалась дочери на жизнь, рассказывала про услышанное на улице и от соседок.

– Верка Косая намедни заходила. Пашка ее пьет с полицаями, так она все знает. Говорит, будто хотят теперь, когда с евреями покончили, за нас взяться. Мол, так и сказали: черных жидов закопали, сейчас белых начнем закапывать. Это они нас, староверов, белыми жидами зовут…

– Ой, Лизавета, хватит, – прикрикнул на жену Андрей Васильевич. – Кого ты слушаешь – Верку Косую? Она тебе наговорит. У нее одна забота – кого вслед за евреями стрелять будут. То Колька Савицкий ее Пашке эти басни рассказывал, пока самого на фронт не сослали, то теперь от Ваньки Лисовского что услышит, так сразу бежит сюда докладывать. Уж если чего немцы и задумают, так с этим полицаем Лисовским уж точно советоваться не станут. Болтает по-пьяни черт-те что, а вы с Веркой верите. Живы пока – и слава богу.

– Нет дыма без огня, – перекрестилась мать. – Не любят они нас, крайними хотят сделать. А ноне повадились ходить по дворам, партизан каких-то искать. Спиридонихи дочку свезли в Германию – говорят, батрачит там на немцев с утра до ночи. Ох, страшно, Наденька. Думали, при немце по-человечески будет, а оно вон как вышло. Сколько людей погубили антихристы, ай-яй-яй…