Текст книги "А гоеше маме"

Надежда слушала, не перебивая, чувствуя, как стынет в жилах кровь и бегут мурашки по спине и щекам. Перед глазами стояла жуткая картина кровавой бойни, в которой чудом выжил этот невинный мальчуган, сын ее лучшей подруги Яшка Розин. Она сидела неподвижно, уставившись в одну точку, не обращая внимания на катящиеся по щекам слезы, и думала о том, как изменилась в одночасье жизнь, а вместе с ней – и люди. Еще вчера – холуи новой советской власти, а сегодня – ее заклятые враги, словно псы за кость, прислуживающие немцам. Еще вчера – добрые соседи, а сегодня – убийцы. Боже мой, что делается… Господи, спаси и сохрани…

Из оцепенения Надежду вывел стук в дверь.

– Иди туда, быстро, и ни звука. Сиди тихо-тихо, пока я тебя не позову. Понял? – наспех смахнув с лица слезы, она буквально втолкнула Яшку в свою комнату и плотно закрыла за ним дверь.

К счастью, заказчица куда-то очень спешила, а потому, второпях взглянув на сшитое для нее постельное белье, быстро расплатилась, забрала пакет и ушла.

– А зачем вы меня спрятали, тетя Надя? – испытывающе глядя в глаза Надежде, спросил Яшка, когда она открыла дверь, чтобы выпустить его из комнаты.

Надежда на какой-то миг замешкалась с ответом, но, понимая, что другого выхода нет и обман рано или поздно откроется, решилась на откровенный разговор.

– Вот что, Яша, садись, давай поговорим начистоту, – она тяжело вздохнула и присела напротив. – Ты уже взрослый мальчик, а потому не хочу я тебе врать и скажу, как есть. Твои мама с папой и бабушка находятся в еврейском гетто, это за Двиной. Туда немцы с полицаями согнали всех городских евреев, и я тебя обманула, когда сказала, что им там живется хорошо. Ничего хорошего там нет. Им и так там несладко, а если бы и ты был там, с ними, им было бы еще хуже. Ну что я тебе объясняю, ведь после того, что ты сам пережил, тебе и так понятно, как немцы относятся к вам, евреям. И было бы полбеды, если бы только немцы. Свои не лучше. Столько сволочей кругом развелось – сегодня не знаешь, кому можно верить. За-ради того, чтобы выслужиться перед немцами, люди готовы на все. Продадут за копейку и глазом не моргнут. Так что нам с тобой нужно быть очень осторожными. Сам понимаешь, если кто-то узнает, что ты здесь, нам обоим не поздоровится.

Изо всех сил сдерживая слезы, Яшка мужественно выслушал Надежду и, сглотнув подступивший к горлу ком, только спросил:

– Тетя Надя, а маму с папой и бабушку тоже убьют?

– Ну что ты, как их могут убить? Здесь же город, люди кругом. Я думаю, их подержат немного и отпустят: зимой там жить все равно нельзя.

Надежда действительно верила в такой исход событий. Еврейские дома стояли заколоченные, никто в них не вселился, и теплилась у нее надежда, что хозяева однажды вернутся. Ходили, правда, слухи о том, что расстреляли много людей за тюрьмой, на днях клиентка божилась, мол, сама видела, как за лютеранским кладбищем евреев убивали, да и местные пацаны хвалились, что на пески бегали золото искать. Но гнала от себя Надежда дурные мысли, не хотела верить в плохое. Каждый день перед иконой просила за подругу.

– Давай лучше подумаем, где тебя устроить. Я тебе сейчас что-то скажу, но ты не бойся, хорошо? – Яшка кивнул, и Надежда, собравшись с духом, выпалила: – Немец у меня живет, офицер…

Яшка моментально напрягся и стал испуганно озираться по сторонам.

– Да ты не волнуйся, – поспешила успокоить мальчишку Надя. – Он здесь только ночует, да и то не каждый день. А утром за ним машина приезжает, забирает и увозит. Если бы не он, я бы тебя в его комнату поселила или на печке постелила, но он может заметить. Давай, знаешь что, полезли на чердак, там сейчас тепло и я тебя там пока спрячу, а потом что-нибудь придумаем.

На чердак вела не приставная лестница с улицы, как у большинства соседей, а крытая, прямо из сеней. С одной стороны, это было удобно: снаружи никто ничего не мог увидеть, – но, с другой стороны, было опасно тем, что спрятаться от непрошеных гостей там было негде. В любом случае других вариантов не было, и, осмотрев чердак, Надежда решила постелить Яшке за трубой, рассудив, что и от входа не видно, и от комнаты постояльца далеко, и, если похолодает, у трубы будет тепло. Идея жизни на чердаке Яшке понравилась. Дома ему туда лазить не разрешали, но когда он изредка туда все-таки без спроса забирался, то всегда испытывал какое-то радостное чувство соприкосновения с чем-то старинным и неизвестным. Вот и сейчас, пока Надежда сооружала ему постель, таская снизу наверх разные тряпки, старые одеяла и подушки, Яшка с трепетом обследовал свое новое жилище. Чего здесь только не было. Старинные сундуки, весь в пыли граммофон с большущей трубой, какие-то инструменты в ящике, стопками перевязанные веревкой книги, потемневший от времени самовар с медалями на брюхе и даже немецкая каска времен Первой мировой войны.

– Ну вот и готово. Иди приляг, посмотри, если удобно.

Яшка лег на приготовленную Надеждой постель, повертелся из стороны в сторону и удовлетворенно улыбнулся.

– Не забоишься здесь один?

– Не-а, я один не боюсь, только полицаев и немцев…

– Не волнуйся, они сюда не придут. Только, когда кто-то в доме, ты должен сидеть здесь очень тихо, ты понял?

– Тетя Надя, не бойтесь за меня, я буду сидеть тихо-тихо.

– Ну вот и хорошо, – осмотрев еще раз постель, она уже собралась было уходить, как вдруг встрепенулась. – Боже мой! Ой, ну какая же я дура! Яшенька, да ведь ты же голодный! Пошли быстро вниз, я щи разогрею.

– Тетя Надя, а сало у вас есть?

– Сало? – Надежда непонимающе посмотрела на Яшку. – А с каких это пор ты начал сало есть?

– А мне дядька Степан дал попробовать, и мне понравилось.

– Ну раз понравилось, дам я тебе сало, только ты бабе Фире никогда об этом не рассказывай, а то она с меня шкуру живьем сдерет.

– Я никому-никому не скажу, – поклялся Яшка, спускаясь вслед за Надеждой с чердака.

– Ну вот и хорошо, теперь не надо голову ломать, чем тебя кормить. Мы ведь другую еду едим, не ту, что у вас дома готовили, но у вас всегда было все вкусно. Мне мама твоя рассказывала, как что нужно делать, да я не запомнила.

После обеда Надежда села к швейной машинке, но все валилось из рук, в голову лезли нехорошие мысли и, как ни старалась Надя отогнать их и сосредоточиться на работе, ничего не получалось. Чем меньше времени оставалось до прихода немца, тем тревожней становилось на душе.

– Почти восемь, – обреченно посмотрев на настенные часы, обняла Яшку Надежда. – Пора, он вот-вот придет. Ты помнишь, что ходить по чердаку нельзя: внизу все слышно?

– Не волнуйтесь, тетя Надя, я буду сидеть там, наверху, тихо-тихо.

– Как только он уедет завтра утром, я сразу за тобой приду, без меня не спускайся. Я там старое ведро тебе поставила. Если захочешь вдруг по нужде, писай в ведро, только старайся все делать тихо. Договорились?

Яшка кивнул и хотел уже было лезть на чердак, но Надежда остановила его.

– Погоди, я сейчас… – она метнулась к себе в комнату, порылась в шкатулке и извлекла на свет маленький староверский крестик на тонкой веревке.

– На вот, надень, и тебя от беды сбережет, и мне спокойней будет, – Надежда протянула крестик Яшке, но он протестующе замахал руками и отступил на шаг.

– Неее, бабушка сказала, что если я до креста дотронусь, то у меня руки отсохнут и отвалятся.

– Ой, и ты поверил? У меня же не отвалились, а я всю жизнь ношу. Смотри, – Надя достала свой крестик и показала Яшке. – Потом снимешь, а пока надень. Мало ли что, а так крест увидят – может, поверят, что не еврей. А кто спросит – говори, что папку своего не знаешь, жил с мамой, а она русская, и крест с рождения носишь. Понял?

– А кто спросит?

– Да никто не спросит, так, на всякий случай.

– А что сказать, если спросят, почему я здесь живу?

– Скажешь, что потерялся на станции во время бомбежки и я тебя подобрала.

Яшка кивнул, осторожно взял в руки крестик и, зажмурив глаза, надел на шею.

– Ну видишь, руки на месте, ничего не случилось. Завтра правильно креститься научу, и будешь ты у меня, как настоящий шейгец ^[69]. А сейчас давай, Яшенька, полезай с богом и будь умницей там. Хорошо? – Надежда обняла Яшку, поцеловала в лоб и подтолкнула к лестнице на чердак.

Ночь прошла без сна. Немец долго не ложился, читал свои книги, потом писал письма и только после одиннадцати потушил в своей комнате свет. Надежда, затаив дыхание, всю ночь с замиранием сердца прислушивалась к каждому шороху, да так и пролежала не сомкнув глаз почти до самого утра. Задремала уже с рассветом, но как только за офицером захлопнулась входная дверь, тут же вскочила с кровати и побежала в сени, к чердачной лестнице.

Яшка безмятежно спал на своем новом месте, и Надежде пришлось изрядно потрудиться, прежде чем ей удалось его окончательно разбудить. С вечера, оставшись один на чердаке, он долго не мог заснуть. Пережитое не отпускало и заставляло снова и снова прокручивать увиденное в памяти. Перед глазами то и дело вставали страшные картины последних дней. Он отчетливо видел мечущихся в поисках спасения по поляне людей, слышал оглушительный треск пулеметов, душераздирающие вопли раненых – и всюду кровь, кровь, кровь, много-много крови. На миг возник их пустой, заколоченный дом, и он вдруг остро ощутил горькое чувство одиночества, осознал, что нет больше рядом мамы с папой, нет бабы Фиры, что нет и никогда больше не будет дяди Йоси, Беньки и Зямки. Подступил к горлу ком, и Яшка дал волю слезам. Уткнувшись в подушку, он оплакивал своих родных – и уже мертвых, и еще пока живых – но внутри что-то подсказывало, что живыми он их никогда уже не увидит.

– Ну как ты тут один? – Надежда нежно провела рукой по густым Яшкиным волосам. – Не испугался ночью?

– Не-а, – мотнул он в ответ головой и улыбнулся.

– Ну молодец, и руки на месте, не отсохли, а ты боялся. Давай вставай и пойдем умываться, потом позавтракаем и будем думать, как нам жить дальше.

После завтрака, наказав Яшке никому не открывать, Надежда села на велосипед и поехала на рынок. Продавцов было немного, ибо день был небазарный, но вещевая барахолка работала всю неделю. Пройдя по лоткам, она приценилась к старенькому, но в хорошем состоянии патефону Electrola и, поторговавшись с продавцом, купила недорого с кучей пластинок в придачу. Покупку эту Надежда сделала не только из давнего желания иметь в доме патефон, но еще и для того, чтобы, заводя пластинки по вечерам, когда в доме немец, отвлекать его внимание от случайных шорохов на чердаке. Еще Надя купила несколько детских книжек для Яшки и, крепко привязав покупки к багажнику, поехала домой. Патефону Яшка очень обрадовался, а вот с книжками вышел конфуз. Читать он умел только на идиш, по-русски только говорил, и в следующую свою поездку на базар Надежда купила потрепанную азбуку. Яшка оказался способным учеником и вскоре уже сносно читал по слогам, одновременно каждый день заучивая и новые немецкие слова, которым его учила Надежда. Много слов были очень похожи на родной для Яшки идиш, и новый язык давался ему легко.

Так шли день за днем. Ночью Яшка прятался на чердаке, а днем изучал грамоту и много читал. Надежда шила, убирала, готовила, а все свободное время посвящала своему новому, тайному постояльцу. Иногда она с болью в душе замечала, как Яшка с грустью смотрит через занавески в окно на своих друзей Пашку и Юзьку, свободно бегающих по улице. Правда, с недавних пор вместе они не появлялись. Пашкин отец Федор ушел вместе с отступающими войсками в Россию и воевал где-то против немцев, а Юзькин отец пошел в полицаи, и дружить с Пашкой Юзьке было категорически запрещено. Левку же вместе с родителями загнали в гетто.

К сентябрю стало прохладно, и Надежда все чаще со страхом думала о приближающейся зиме, но выхода из сложившейся ситуации не находила. Единственным более-менее безопасным местом в доме был только чердак.

На день осеннего равноденствия, один из самых главных староверских праздников, Надежду зашли навестить старики. Они и раньше нечасто заходили, все больше она к ним, а как узнали, что у нее живет немец, так и вообще боялись показываться, но ради праздника все-таки решились. Увидев родителей в окно, Надежда шепнула Яшке, что это свои, но лучше будет, если даже и они не будут знать, что он у нее прячется. Яшка пулей взлетел на чердак и затаился за трубой. Пока Надежда накрывала на стол, мать пошла проведать бывшую свою соседку и подругу Дашку, а отец полез на чердак забрать кое-что из своего инструмента, который когда-то, при переезде в новый дом, оставил у дочери, да так он и пылился там, на чердаке. Те минуты, которые Андрей Васильевич провел на чердаке, перебирая в ящиках свои железки, для Надежды показались целой вечностью. Затаив дыхание и превратившись в слух, она пыталась угадать, что происходит наверху.

– Ну, нашел, что искал? – как бы невзначай спросила Надя, когда отец наконец-то спустился вниз.

– Нашел, – хрипловато ответил Андрей Васильевич. – И то, что искал, нашел, и то, что не искал, нашел тоже. Кто у тебя там прячется?

– Где? – сделав вид, что не понимает, о чем речь, спросила Надя, но голос предательски дрожал.

– Там, – сверля дочь пытливым взглядом, отец кивнул на потолок.

– Муськин сын Яшка там живет, – отвернувшись к плите, как можно спокойней ответила Надежда.

– Да ты что, с ума сошла? Ты хоть понимаешь, что ты делаешь? У тебя же немец на постое, а ты еврея прячешь. Совсем умом рехнулась, девка? А коль узнает да в гестапо доложит?

– Что мне его, на улицу выкинуть или самой в гестапо отвести? – резко повернулась к отцу Надежда, с вызовом смотря ему в глаза. – Муська мне как родная была. Даст бог, вернется, а нет – так хоть ребенка спасу. И пусть хоть что делают, а в беду его не дам!

– Ох, Надька, Надька, непутевая ты у нас, – тяжело вздохнул Андрей Васильевич, но, уловила Надя, мелькнуло в глазах отца уважение. Как-то по-другому смотрел он на нее. – А как примораживать начнет – что тогда делать станешь? На чердаке – это тебе не в хате натопленной сидеть.

– Не знаю, – честно ответила Надежда. – Может, возле трубы не так страшно будет?

– Завтра подъеду, посмотрю, а ты матери не говори: и так вся от страха трясется. На днях к ней Верка Косая забегала. Ейный мужик с полицаями форштадтскими путается. Напугала ее чуть не до смерти. Говорит, что, мол, как только немцы с евреями покончат, за староверов возьмутся. Я мать-то успокоил, как мог, а сам вот думаю, что нет дыма без огня. Бона что с евреями творят. На Видземской, на углу, четвертый участок полицейский – так там мужики подрабатывать приладились. Ямы здоровенные чуть ли не через день ходят в Погулянку копать. С вечера роют, а к утру к этим ямам евреев с Гривы пригоняют и расстреливают. Никого не щадят – ни стариков, ни детей малых. На всю округу слышно, как кричат. А эти, что могилы роют, ждут в сторонке, пока всех убьют, а потом закапывают и тряпки, с евреев снятые, между собой делят. Хоть бы постеснялись, так еще и по домам ходят, продают. Да я голый-босый буду ходить, но с убитых снятое ни в жисть не надену, и матери наказал ничего не покупать. Пока силы есть, я своими руками себе на хлеб и на одежку заработаю. Война – не война, а печь чадит – надо чинить, а то и новую дожить. На мой век работы хватит, и людям не стыдно в глаза смотреть. А эти хоть и помалкивают, да шила в мешке не утаишь. Все знают, чем занимаются и откуда деньги на водку…

Хлопнула дверь в сенях: мать от Дашки пришла. Сели за стол, отобедали. О новостях городских поговорили, о ценах на продукты, о знакомых общих, да и засобирались. Хоть и не голодают старики: огород кормит, в курятнике кур с дюжину, а в сарае поросята, – но Надежда все равно родителям с собой корзину собрала. Крупы отсыпала, консервов мясных положила, плитку шоколада немецкого, варенья банку. Пускай побалуются старики, цены-то нынче на все это заоблачные.

Отец заехал на следующий день с утра. Надежда была на седьмом небе от счастья, почувствовала: оттаял, не дуется больше. Как в старые добрые времена.

– Вот корзину тебе твою привез, спусти в погреб, – Андрей Васильевич поставил на стол корзину, в которой был десяток свежих яиц, банка варенья малинового да засоленного сала шматок, в марлю завернутый.

– Ну зачем, папа? У меня все есть.

– Я тебе привез то, чего у тебя нет, – отмахнулся отец и полез на чердак конопатить щели.

Яшка вертелся подле, все норовил чем-нибудь помочь, и в итоге Андрей Васильевич разрешил ему заделать пару щелей самому. Яшка сиял от гордости. К тому времени как закончили работу, Надежда как раз поспела с обедом, и все сели к столу.

– Ну авось не так дуть будет, а то сквозняк гуляет – недолго и простудиться. Вот только к лету надо щели открыть, иначе в жару там задохнуться можно…

– Давай, папа, до следующего лета доживем, а там уже и думать будем.

– И то верно, кто при нынешних-то временах наперед загадывать может. Но ты, Надюха, того… будь осторожной: с огнем играешь. И ты, малец, – Андрей Васильевич строго посмотрел на Яшку, – сиди там тихо, как мышь. Упаси бог, дознаются немцы или полицаи – горя не оберетесь. Слыхал, поди, чего они с вашими творят…

– Ты кушай, папа, кушай, не отвлекайся, – перебила на полуслове отца Надежда, выразительно посмотрев ему в глаза.

Андрей Васильевич смутился, понял, что ляпнул лишнего, и поспешил перевести разговор на другую тему.

– Не знаю, Надюха, как он там перезимует, – уже уходя, в сенях, покачал головой Андрей Васильевич. – Сверху жесть холод тянет, стеночка в одну доску, да и у трубы не сильно согреешься: к утру все одно остынет.

– А что я могу? – смахнула выступившую слезу Надежда. – У самой сердце кровью обливается за него. Ребенок ведь совсем еще. По сто раз за ночь просыпаюсь от страха, как он там. Если б не немец, спал бы себе спокойно в комнате или на печи, а так… Куда ж я его дену?

– Дааа, – покачал головой отец. – Выбор невелик, и кто знает, когда это все кончится. Говорят, русские драпают от немцев так, что аж пятки сверкают, а окромя русских кто немца погнать может? Ну да что говорить, как Богу угодно будет – так и будет.

После ухода отца Надежда серьезно призадумалась о неумолимо надвигающихся холодах. Яшка был к зиме не готов. Он так и ходил в тех застиранных, поношенных штанах и рубашке, в которых приехал из Силене. Ему нужна была теплая одежда, и Надя решила для начала связать ему теплые носки, а затем и свитер. Не мешало бы, конечно, иметь и пальто с шапкой, а к ним и ботинки. Мало ли чего – а не дай бог, из дома нужно будет бежать? Куда ж он раздетый?

Но буквально через неделю вопрос одежды решился самым неожиданным образом. А зашел Стаська, сосед по улице. Увидев за окном полицая, Надежда не на шутку перепугалась. Наказав Яшке бежать на чердак прятаться, сама пошла открывать дверь непрошеному гостю.

– Здорово, хозяйка, – зажав под мышкой бумажный сверток, переминался на крыльце с ноги на ногу Стаська.

– Здорово, сосед. Не признала тебя в форме.

– Богатым буду, – осклабился в улыбке Стаська. – Может, в дом пустишь? Разговор есть.

– Говори здесь. Офицер немецкий у меня живет, не любит, когда посторонние ходят. Чего надо?

– Слушай, я тут подумал: ты же портниха?

– Ну, – неопределенно ответила Надя.

– Я знаю, к тебе бабы ходят, клиентки. Так у меня платья разные есть, муфты, жакеты. Все почти новое. Может, возьмешь по дешевке, потом им продашь? И мне хорошо, и ты не в накладе.

– Нет, Стаська, мои ношеное не возьмут: они у меня новое заказывают. Пусть баба твоя на базар несет, там продаст, – Надежда уже хотела закрыть дверь, но вовремя спохватилась. – Слушай, а детская одежда у тебя есть? Мне для племянника в Резекне теплые вещи на зиму нужны. Лет на десять-одиннадцать.

– Если найду чего, занесу, – пообещал Стаська и обещание сдержал, вернулся через пару дней.

– Выбирай, – поставил он на крыльцо целый мешок с вещами. – Только там на некоторых шмотках звезды жидовские нашиты, так ты извиняй. Обычно перед продажей моя спарывает и стирает, если что несвежее, но про этот мешок она не знает. Решил заначку сделать. Другой раз хочется с мальцами посидеть, как человек, выпить, закусить, а у моей снега зимой не выпросишь, не то что денег, да еще на выпивку. Ну чего я тебе объясняю, сама понимаешь…

– Да чего ж не понять, – Надежда вытряхнула содержимое мешка прямо на крыльцо и отобрала из кучи в хорошем состоянии пальто, шарф, теплые твидовые брюки и пару добротных, еще не заношенных ботинок.

Вспомнила отца – он бы не купил, да махнула рукой: надо выживать.

Стаська торопился и, видно, очень выпить хотел, потому сторговались быстро.

– Тебе какими платить – марками ихними или рублями?

– Да один черт, и те и те в ходу, – нетерпеливо переминался с ноги на ногу, потирая руки, Стаська. – По курсу марка десять рублей.

– Держи, – Надежда протянула полицаю деньги.

– Спасибо, хозяйка, если чего надо, ты говори, – засунув купюры в карман и закинув мешок с оставшимися вещами на плечо, откланялся полицай и, воровато озираясь по сторонам, засеменил в противоположную от своего дома сторону.

Прежде чем примерить на Яшку обновки, Надежда решила спороть с пальто звезды. Она не хотела, чтобы ребенок знал, откуда вещи. Взяла ножницы, пошла к себе в комнату. Срезала первую, что была пришита на спине, а когда взялась за ту, что на груди, почувствовала, что под ней что-то есть. Отпоров край, Надежда извлекла из-под желтого шестиконечного лоскута записку. Дрожащими руками развернула плотно сложенный клочок бумаги и прочла: «Люди добрые. Нам нежить, но умоляю вас, Бога ради, спасите хотя бы ребенка. Ефим Голдберг, 17/3/1931 г.р.».

– Ох ты, боже мой, – закрыв рот ладонью, прошептала Надежда и перекрестилась. – Думали, наверное, если кто мальчонку найдет, то первым делом звезды оторвет… Боже мой, боже мой, боже мой… А ведь это мог быть Яшенька…

Сдавило грудь, налились слезами глаза, подкатил к горлу ком. Почувствовав, что вот-вот разрыдается, накинула на плечи платок и выскочила из дома во двор. Отперев сарайный замок, вошла внутрь, притворила за собой дверь и, опустившись на деревянную колоду, заревела в голос. Злость, обида, бессилие, страх – все, что накопилось в душе за последние месяцы, рвалось наружу. Раскачиваясь, как маятник, из стороны в сторону и сотрясаясь от рыданий, она заливала слезами разглаженные на ладони две тряпичные желтые звезды и клочок бумаги с мольбой о помощи. Немного успокоившись, опустилась на колени и стала разгребать руками податливую, вперемешку с опилками и щепками землю. Бережно положила в неглубокую ямку звезды с запиской и так же бережно засыпала. Прошептала молитву, перекрестилась и, постояв с минуту над свежей могилкой, вышла из сарая. Зайдя в дом, притянула к себе Яшку, обняла крепко – и так стояла долго-долго. Яшка не вырывался, стоял смирно, опустив руки по швам. Понимал: так надо.

Вещи пришлись впору, разве что пальто было немного великовато, но Надежда не придала этому большого значения. На улицу все одно не выйти, а по чердаку ходить – так какая разница. Но ни связанные Надеждой шерстяные носки, ни купленная у полицая Стаськи теплая одежда не спасли Яшку от простуды. На чердаке с каждым днем становилось все холодней, и хоть самые большие щели были законопачены, но сквозь малые все равно сквозило.

Как-то утром, после отъезда офицера на службу, Яшка, как обычно, спустился вниз, но был какой-то вялый и бледный. Пожаловался на головную боль и озноб, позавтракал без аппетита, а чуть позже все, что съел за завтраком, вырвал. Пощупав Яшкин лоб, Надя тут же уложила его в свою кровать, тепло укрыла и заставила выпить горячий чай с малиной. Яшка от чая с малиной хорошо пропотел и уснул. Надежда то и дело бегала в комнату, щупала Яшкин горячий лоб и молилась о том, чтобы это не было чем-то большим, чем простуда. К счастью, немец с утра предупредил, что дежурит сутки в госпитале, и Надежда благодарила Бога за эту возможность не отправлять Яшку на холодный чердак, а дать ему вылежать в теплой постели хотя бы эти одни подаренные судьбой сутки. К вечеру опять поднялась температура, и всю ночь Надя просидела у Яшкиной постели, поминутно прикладывая к горящей огнем голове смоченное в воде полотенце. Задремала ненадолго под утро, кое-как пристроившись в ногах. Весь следующий день температура не спадала, а вдобавок начался еще и сильный кашель. Ничего не помогало.

Надежда понимала, что Яшке нужно вылежать пару дней – и пойдет он на поправку, но бой часов каждые полчаса неумолимо оповещал о том, что нет у нее этих нескольких дней. Через пару часов приедет немец и Яшку придется опять отправлять на холодный чердак. А что делать с его надрывным кашлем? Ведь не заткнешь ему ночью рот. Надежда была в отчаянии. Оставалось уповать только на Бога, и она упала на колени перед иконой, умоляя спасти и сохранить хотя бы ребенка. Она не думала о себе – только о нем. Как та еврейская мама в той страшной записке, спрятанной под желтой шестиконечной звездой.

Мартин закончил писать письмо отцу и, еще раз перечитав, остался доволен. Конечно, хотелось написать старику подробнее обо всем, что здесь происходит, но лишнее писать он остерегался. Ни для кого не было секретом то, что ребята из гестапо проявляют порой излишнее любопытство к переписке своих доблестных солдат и офицеров, пытаясь выяснить настроения в армии и за ее пределами. Одно неосторожное слово могло поставить крест на карьере или закончиться отправкой на фронт. Помимо семейных новостей отец писал о том, что встречался со своими старыми друзьями-вояками, многие из которых еще были при деле. Написал, что все они спрашивали о нем и передавали привет. На самом деле это означало не что иное, как попытки отца через своих друзей в генеральном штабе перетащить его назад, в Германию. В другое время Мартин бы воспротивился этой заботе, но сейчас он был бы не против вернуться на Родину. Нет, его не тяготила служба в армии, ежедневное вытаскивание с того света раненых, многочасовые операции, ампутированные конечности, кровь, смерть и прочие атрибуты военного госпиталя в условиях идущей войны. Он выполнял свой долг, спасал жизни и мог бы гордиться этим, если бы не вдруг открывшаяся оберштабсартцу Мартину Кеплеру страшная изнанка войны, повергшая его в шок и растерянность.

Пару дней назад по дороге в госпиталь Мартин обратил внимание на взволнованное состояние своего обычно спокойного и уравновешенного водителя Курта. На расспросы о том, что произошло, Курт сначала отмалчивался, но под давлением шефа сломался и поведал о том, чему стал свидетелем накануне. Обычно, пока Мартин был занят в госпитале, Курт бездельничал целыми днями в гараже с такими же, как и он сам, водителями местного начальства, от которых знал все гарнизонные новости и сплетни, либо заигрывал с вольнонаемными девушками из находящегося по соседству «хозяйства 322» оберцалмейстера Люкенвальда. И вот в один из таких дней хороший знакомый Курта, личный шофер командира СД Гюнтера Табберта Отто Лемке поделился с приятелем секретом, где и когда будет происходить очередная акция, пригласив лично понаблюдать, как на деле осуществляется решение еврейского вопроса. Курт чисто из любопытства приглашение принял, и друзья-приятели отправились в Погулянский лес воочию смотреть массовую акцию.

Срывающимся от волнения голосом Курт подробно рассказал Мартину, как под конвоем привели около трехсот человек к заранее вырытым рвам, как всех раздели и по десять человек гнали к ямам, ставили на колени и убивали выстрелом в затылок. Не щадили ни женщин, ни детей. Стреляли местные из вспомогательной полиции, но присутствовали и немецкие офицеры.

Мартин отказывался верить своим ушам. В его понятии это был несмываемый позор, клеймо, перечеркивающее все заслуги доблестной немецкой армии, завоевавшей пол-Европы и вступившей в смертельную схватку с главным своим врагом – большевизмом. Нет, для него не была секретом политика Рейха в отношении евреев, записавшая их в разряд неполноценной расы, унтерменш, и лишившая их всех гражданских прав. Но поголовное истребление ни в чем не повинных людей оказалось для оберштабсартца Мартина Кеплера не укладывающимся в мозгу, чудовищным открытием. Как врач он прекрасно понимал всю несостоятельность этой шитой белыми нитками теории превосходства арийской расы над другими народами, но как человек военный помалкивал, да и постоянная занятость не оставляла времени для подобного рода размышлений. Сейчас ему было стыдно – и стыдно не только за армию, мундир которой он носил, но и за всю Германию, сыном которой являлся.

Взглянув на часы, Мартин запечатал письмо и опустил его в карман висящего на спинке стула кителя. Широко зевнул, потянулся и, стараясь не шуметь, через кухню прошел в сени, где стояло ведро для нужды. Летом пользовались уборной на улице, а с приходом осени ходили на ведро, которое Надежда наутро выносила. В сенях было холодно. Мартин передернул плечами и только стал расстегивать пуговицы на галифе, как отчетливо услышал доносящийся откуда-то сверху кашель. Он не мог ошибиться, кашляли именно наверху. Через несколько секунд звук повторился, и теперь Мартин не сомневался, что на чердаке кто-то есть. Вернувшись в комнату, он вытащил из кобуры пистолет. Холодная рифленая рукоятка люгера удобно легла в ладонь. Сняв пистолет с предохранителя, Мартин дослал патрон в патронник и сунул пистолет в карман галифе. Взял со стола фонарь и решительно вышел из комнаты.

Луч фонаря медленно обшарил пустой чердак. Решив, что ослышался, Мартин хотел уже было спускаться вниз, как из-за печной трубы раздался хриплый, надрывный кашель. Сжав в кармане рукоятку люгера, офицер осторожно приблизился к трубе и высветил лежащего на груде тряпья, задыхающегося от кашля мальчишку лет восьми. Ребенок был бледен и никак не реагировал ни на свет фонаря, направленный ему в лицо, ни на задаваемые ему Мартином вопросы. Изредка он открывал глаза, смотрел невидящим взглядом на склонившегося над ним офицера и тут же их закрывал, что-то бормоча то ли во сне, то ли в бреду. Потрогав горячую голову ребенка, Мартин подхватил на руки почти безжизненное тело и, осторожно ступая по чердачному настилу, понес ребенка к лазу, ведущему вниз, в тепло и уют дома. В его голове один на один наслаивались вопросы, связанные с этим больным мальчишкой, – кто он, откуда и почему прячется на чердаке, – но долг врача отодвигал все вопросы на потом.

Надя стояла посреди кухни босиком, в одной ночной рубахе, зажав в руке большой кухонный нож. Ее горящие глаза на бледном, как полотно, лице были полны животного ужаса, и в то же время в них читалась отчаянная решимость загнанной в угол волчицы биться насмерть с любым, кто осмелится причинить зло ее детенышу. Офицер мельком взглянул на обезумевшую от страха женщину, на зажатый в руке нож и, пройдя мимо, положил ребенка на стол. Нащупал слабый пульс, прислушался, считая про себя, затем метнулся к себе в комнату и вернулся уже с накинутым на шею стетоскопом. Задрал на Яшке старую вязаную Надеждину кофту, рубаху и, приложив к груди мембрану, замер, вслушиваясь в стук сердца, шумы, хрипы и клокотание в легких.