Текст книги "А гоеше маме"

8

Раскроив очередной отрез, Надежда села к швейной машинке и принялась уверенно превращать нарезанные куски материи в изделие. Работа спорилась, и вскоре белоснежный пододеяльник, отглаженный и аккуратно сложенный, составил компанию своим собратьям – простыне и двум наволочкам. Готовый комплект она завернула в бумагу и отложила в сторону. До прихода следующей клиентки оставалось еще достаточно времени, и Надежда взялась за платье, которое нужно было немного подкоротить и убрать в талии. Закончив и с этой работой, она зевнула, выгнув спину, потянулась и нежно погладила холодный корпус зингера. Эту, совсем еще новую, швейную машинку подарил ей два года назад хозяин пошивочного ателье, немец Карл Майер. Перед поспешным отъездом в Германию в тридцать девятом он успел распродать только часть оборудования, а остальное раздал лучшим своим работникам. Надежде таким образом достался зингер и с десяток рулонов неиспользованной материи.

К Майеру на работу Надежда устроилась ученицей сразу после окончания школы и проработала в ателье десять лет. Сначала она просто гладила готовые вещи и порола те, которые предстояло исправлять, но со временем Карл обучил Надежду шить и кроить. Он открыл ей многие секреты ремесла и постепенно превратил ее в высококлассную портниху. Будучи сам одним из лучших портных в городе, он любил с гордостью говорить, что хоть он и чистокровный немец, но евреи признают его за своего, что в портняжном деле дорогого стоит. И это было правдой. Кроме ремесла, за десять лет работы в ателье Надежда практически в совершенстве овладела немецким. Со многими клиентами Майер общался на родном языке, и знание языка было обязательным в его ателье. Перед отъездом Карл рекомендовал Надежду многим своим постоянным клиентам, и с тех пор она работала дома, ни дня не сидя без работы. Работа была для Нади не только способом зарабатывания денег, но и спасением от неурядиц в личной жизни. Постоянная занятость в делах портняжных не оставляла времени на думы о делах сердечных.

Еще со школьной скамьи она была по уши влюблена в своего соседа по улице, красавца Семку Розина. И не только она одна. Семка очень нравился и Надиной лучшей подруге Мусе. Кончилось тем, что Сема женился на Мусе, что, в общем-то, никак не повлияло на отношения подруг, просто права была мама, предупреждая, что Семка никогда не женится на староверке и нечего сохнуть по нему. А даже если бы захотел, Фирка, мамаша его, в жизни бы этого не допустила: им своих надо. В семье Котельниковых любовь единственной дочери к соседскому еврейскому парню тоже не приветствовали. Своих парней хоть отбавляй.

И такой вскоре нашелся. Вышла замуж Надежда за Васю Селезнева, веселого симпатичного парня, слесаря железнодорожных мастерских. Надин отец Андрей Васильевич, справив дочке свадьбу, оставил ей дом, решив: пусть живут как люди да детей рожают, – а сам с женой купил себе дом поменьше на Старом Фортштадте. Деньги у него водились: он был печником, имел свое дело. В городе его знали, самому Митрофанову печи клал да кафельной плиткой облицовывал. Клиенты в очередь к нему становились: знали, работу выполнит хорошо. Но, как ни старался для дочки Андрей Васильевич, молодая семейная жизнь быстро омрачилась тем обстоятельством, что Надежда никак не могла забеременеть. Вася заметно охладел к молодой жене, натянулись отношения со свекровью, и Надя пошла на прием к врачу, который после осмотра объявил ей о том, что с ней все в порядке, а проблема, по всей вероятности, в муже. Когда Надежда рассказала Васе о своем визите к врачу, он как будто взбесился, материл на чем свет стоит и молодую жену, и врача. Кричал, что здоров, как бык, и что она специально пытается свалить вину на него, но после этого с работы стал приходить поздно и пьяным. Случалось, что и бил, и тогда Надежда убегала к подруге Муське и отсиживалась там, пока Вася не уходил до утра из дому либо не засыпал. Муся очень переживала за подругу, плакала вместе с ней, но помочь ничем не могла.

Совместная жизнь с мужем день ото дня становилась все невыносимей, но все разрешилось само собой. В пьяной драке Вася ударил кого-то ножом и получил срок. Надежда носила мужу в тюрьму передачи и терпеливо ждала его возвращения, почему-то решив, что он вернется другим человеком. Но чуда не произошло. Освободившись, Вася поселился у какой-то своей бывшей подруги, а дома появился всего один раз, да и то в Надино отсутствие. Он зашел забрать свои вещи, а с ними прихватил и Надин патефон с ее любимыми пластинками. Надежде ничего не оставалось, как подать на развод. Василий не возражал. Позже она узнала, что женщина, к которой он от нее ушел, через пару месяцев, забрав патефон, выставила его на улицу.

После развода осложнились отношения и с родителями. Мать хоть и была на стороне Нади, но перечить мужу остерегалась, а Андрей Васильевич, наоборот, сторону дочери не принял и винил во всем только ее. Рассудил по-староверски: мол, раз повенчаны пред Богом – значит, так тому и быть, терпи. Терпеть Надежда не захотела и все-таки развелась. Андрей Васильевич не на шутку на дочь осерчал и заявил, что коль батькино слово не указ, так и живи, как знаешь. С тех пор виделись редко, родители ее почти не навещали, все больше она к ним. Забежит проведать, как живы-здоровы, да с матерью парой слов перекинуться, а отец не простил, сторонился.

Уже перед самой войной Муся познакомила Надю с Николаем, Семиным коллегой по работе. Николай был старше Нади, но выглядел хорошо. Высокий, интересный мужчина, он со вкусом одевался и умело ухаживал. Дарил цветы, приглашал в кино и даже один раз водил в летнее кафе на террасе Дома Единства. По работе Николай часто бывал в Риге и однажды на очередном свидании сообщил Наде по секрету, что получил предложение переехать на работу в столицу. Обещал, как только устроится, забрать ее к себе, но, уехав, об обещании забыл, и с тех пор она его больше не видела. В любви определенно не везло, и Надежда даже ходила к Верке Помидорихе снять сглаз, а заодно и в будущее заглянуть. Старуха поколдовала над Надей и сказала: «Не суетись, девка, придет твоя любовь к тебе сама, скоро придет». Первое, о чем подумала тогда Надя, – это о Николае, но от него не было ни слуху, ни духу, а потом началась война.

Бомбили уже в первый день. Пересидела, трясясь от страха, в погребе, а когда утихло, бегала в город смотреть на разрушения и на пожары. Под шумок начались грабежи. Выбивали двери магазинов, в основном продовольственных, тащили кто что может. Запасались впрок. Уже на второй день стало ясно, что город сдадут немцам. Не без боя, конечно: гарнизон занимал оборону, готовился дать врагу отпор, – но, не дожидаясь исхода боя, уже покидало в спешке город большое начальство. Эвакуировались в тыл семьи военнослужащих и партработников. Следом за отступающими частями пешком потянулись из города беженцы. Опасаясь расправы, уходили евреи. Не все, конечно. Старики уходить не хотели: помнили еще кайзеровских немцев – мол, при них никого не тронули, и сейчас обойдется. И ни бомбежка, ни рассказы о зверствах немцев над евреями в Польше, ни всеобщая паника и хлынувший в Латвию поток литовских беженцев – ничто не могло сдвинуть их с насиженных мест. Пережив ужас первых бомбежек и поддавшись всеобщему настроению, Надежда побежала к родителям на Фортштадт уговаривать уходить тоже, но отец и слушать не захотел.

– Здесь родился – здесь помру. Да и куда бежать – к красным? Так там еще быстрей подохнешь, – всего-то и сказал, а без стариков ни о какой эвакуации Надежда даже и помыслить не могла.

Забежала к Муське – там паника. Яшку в деревню буквально за два дня до войны отпустили к Иосифу, а тут, как назло, началось. Фира волосы на себе рвет, клянет невестку на чем свет стоит за то, что Яшку отпустила. Сема хотел поехать забрать да заодно и брата с семьей уговорить уходить, пока не поздно, но вернулся ни с чем. Мост перекрыт, близко никого не подпускают, кругом только и разговоров, что о диверсантах. Автобус в Силене с расписания сняли, пытался на велосипеде проскочить – назад развернули, да еще и допрос молодой энкавэдэшник учинил. Мол, все нормальные люди в сторону советской границы бегут, а ты, наоборот, к врагу навстречу просишься. Может, ты им о дислокации частей Красной армии сообщить хочешь? Как Сема ни объяснял, почему ему в Силене срочно нужно, никто его даже слушать не захотел. Хорошо еще, что отпустили, но напоследок энкавэдэшник пригрозил, что, если еще раз увидит около стратегического объекта, по законам военного времени расстреляет без суда и следствия как диверсанта. Так и остались. Да и из тех, что ушли, некоторые вернулись. Кто на подводах, кто пешком до границы добрались – а там только по советским паспортам пропускают. Где ж его взять-то, паспорт этот, если латвийские позабирали, а советские выдать не успели. А тут еще и командир пограничников к людям вышел и сказал, что, мол, немцев остановили и все могут спокойно возвращаться домой. Некоторые поверили и вернулись, а кто остался ждать – те на следующее утро границу пересекли: никто ее уже не охранял, все сбежали.

А двадцать шестого в город вступили передовые части немцев. Как оказалось, их ждали и к их приходу готовились. На улицах появились молодые люди с красно-бело-красными повязками на рукаве. Называли они себя «самоохрана». Основным родом их деятельности была охота на жидов и коммунистов, и если вторые в большинстве своем успели удрать, то первых в городе оставалось много, и у самоохранщиков был непочатый край работы. Начали с того, что выпустили приказ мужчинам-евреям собраться на базарной площади. Сема тоже хотел идти, да Муська не пустила, а кто пошел – не вернулся. Поползли слухи, что расстреляли за тюрьмой. Потом другой приказ вышел – всем евреям звезды шестиконечные нашить на грудь и на спину. Муська забегала спросить, есть ли тряпка какая-нибудь желтая. Надя нашла, сама аккуратно звезды нарезала, сама принесла, сама и нашила. А пока нашивала, Сема вслух приказ в газете читал о том, что евреям теперь делать нельзя. И получалось, что ничего им нельзя. В общественных местах не появляться, в баню не ходить, в магазинах покупки делать только в специально отведенное время, транспортом не пользоваться, ходить только пешком и по проезжей части, ни в коем случае не по тротуарам. И еще там много всего было унизительного. Страшно Наде за подругу стало и обидно, да сделать ничего нельзя, разве что поплакать вместе с Муськой, но слезами горю не поможешь. А тут и самой коснулось.

Через пару недель после прихода немцев в дом заявились двое полицейских и с ними человек в штатском костюме и с портфелем. Холодно поздоровавшись и не спросив разрешения, человек обошел дом, заглянул во все комнаты и, оставшись довольным осмотром, что-то пометил в своих бумагах.

– Одна в доме проживаете? – осведомился незнакомец.

– Одна, – ответила Надежда. – А в чем дело?

– А дело в том, что в связи с прибытием в город новых частей и нехваткой казарменных площадей для них офицеры и солдаты доблестной немецкой армии будут размещаться в домах, наиболее пригодных для постоя. И ваш дом подходит по всем статьям.

– Еще чего не хватало, – вскинулась Надежда. – Что у меня тут, постоялый двор?

– Я бы на вашем месте, милочка, почел бы за честь принимать у себя представителей армии, освободившей нас от большевистской заразы. А вы, как я понимаю, из сочувствующих бывшей власти будете, – штатский холодно улыбнулся. – А ведь за это в гестапо по головке не погладят.

– Никому я не сочувствую, а вам если зачесть, то и селите у себя…

– Ну что ж, раз по-хорошему не понимаешь, я тебе по-другому объясню, – холодно перебил Надежду незваный гость. – По законам военного времени за отказ от содействия оккупационным войскам я тебя, курва, лично прямо сейчас из дома выселю, а чтобы было тебе где ночевать, в тюрьму посажу. Ясно?

Человек в костюме больше не улыбался, смотрел волком, и Надежда поняла, что все, что он сказал, он исполнит.

– Когда гостей ожидать-то? – пошла на попятную Надя и даже попыталась улыбнуться.

– Вот так-то оно лучше, – ухмыльнулся штатский. – А гостей жди на днях, и чтоб чистота и порядок были такие же, как сегодня.

– Из староверов она, у них завсегда чисто, – кивнул на икону один из сопровождающих полицейских, но, встретив злой взгляд штатского, осекся и виновато опустил голову.

– Значит, так. Это будет твоя комната, а вот эту постоялец займет. Белье чистое постели и шифоньер освободи, чтобы он свои вещи мог сложить. Ну а об остальном – это он уже тебе сам скажет. И упаси тебя бог от того, чтобы немецкий офицер хоть на что-нибудь пожаловался. Поняла?

– Поняла, – не задавая лишних вопросов, кивнула Надежда, желая побыстрей избавиться от непрошеных гостей.

– Ну вот и хорошо, милочка, до свидания.

Выпроводив штатского и полицаев, Надежда накинула платок и побежала поделиться горем с подругой Муськой, но у Муськи было свое горе. Очередной приказ предписывал всем евреям до конца месяца переселиться в гетто – специально отведенное для них место в предмостных укреплениях за рекой. Там когда-то казармы и конюшни гарнизонного кавалерийского полка были. Место нежилое, да ничего не попишешь: не пойдешь – расстреляют. Уходили через неделю: решили, зачем ждать до последнего дня, может, потом и мест не будет. Присели на дорожку, поплакали. Сема мрачный, как не от мира сего, весь в себя ушел, молчит, Муська у подруги на плече рыдает, а Фира, когда прощались, обняла Надю и говорит:

– Хорошая ты девка, Надька. Дай бог тебе здоровья и счастья в жизни. Про нас помни, не забывай, может, кто спасется из наших – так расскажешь, как было. Чует мое сердце, не вернемся мы оттуда…

Пришла Надежда домой зареванная, глаза опухшие. Не успела платок с головы снять, как стук в дверь раздался. Прежде чем открыть, выглянула в окно – машина стоит прямо напротив ворот. Екнуло сердце: поняла, что к ней. В дом зашли трое: лет тридцати пяти офицер, подтянутый, стройный, за ним солдат с двумя большими чемоданами и тот штатский, что в первый раз приходил. Как оказалось, он работал простым переводчиком при комендатуре.

– Добрый день, фрейлейн. Оберштабсартц Мартин Кеплер, – с легким наклоном головы представился офицер.

– Он сказал… – начал было переводить штатский.

– Я поняла, что он сказал, – по-немецки перебила штатского Надежда.

– У вас, фрейлейн, очень хороший немецкий. Вы жили в Германии? – удивленно и с интересом посмотрел на Надежду офицер.

– Нет, я учила язык в школе, а потом работала у немцев много лет, и мы разговаривали только по-немецки.

– Честное слово, если бы я встретил вас в моем родном Кельне, я бы без сомнения решил, что вы немка, – улыбнулся офицер и, повернувшись к штатскому, коротко бросил: – Вы свободны.

– Идемте, я покажу вам вашу комнату.

– Вы очень любезны, фрейлейн, – офицер последовал за Надеждой, сзади подхватил чемоданы шофер.

– Мне все очень нравится, – осмотрев скромный интерьер, повернулся к застывшей на пороге Надежде офицер. – К сожалению, я вынужден вас сейчас покинуть: я должен через час заступать на дежурство в госпитале и вернусь только завтра вечером. Было очень приятно познакомиться, фрейлейн…?

– Надежда, можно просто Надя.

– Надья, – нараспев повторил имя офицер, прислушался к произнесенному и рассмеялся. – Красивое имя. До свидания, Надья.

Когда машина отъехала от дома, Надежда без сил опустилась на стул. Перед глазами стояло заплаканное лицо подруги и последние слова Фиры: «Чует мое сердце, не вернемся мы оттуда»… На душе было тяжело, и, наревевшись вдоволь, Надя решила, что завтра же пойдет к гетто выяснять, можно ли будет приходить навещать знакомых и разрешат ли передавать продукты. Господи, только б разрешили…

Мысли постепенно перешли на немецкого офицера, вспомнила, как улыбался, как напоследок смешно произнес ее имя. Невольно отметила, что симпатичен, но тут же устыдилась этой мысли, попробовала отогнать – не получилось.

«А что, действительно интересный мужчина. Ну и что, что немец? Что, среди немцев нет нормальных? Не грубил, не приказывал, хотя мог бы… – размышляла про себя Надежда. – На вид интеллигентный. Может, и обойдется».

На следующий день Надежда прямо с утра на велосипеде поехала к еврейскому гетто, но поездка оказалась бесполезной. Невзирая на предупреждающие знаки, она подъехала к постовой будке у ворот, где молодой офицер, к которому Надя обратилась со своими вопросами, прежде всего проверил ее документы и внимательно всмотрелся в лицо, выискивая возможную принадлежность к гонимой расе. Не найдя в исконно русском лице никаких намеков на иудейство, офицер, исключительно из уважения к Надиному немецкому, снизошел до объяснений. А объяснил он просто и доходчиво. Все те, кто сочувствует евреям, могут добровольно перебраться в гетто и разделить с ними их судьбу. В противном случае посоветовал убираться подобру-поздорову, и чем быстрей, тем лучше. Так и уехала Надежда ни с чем. По дороге навстречу нескончаемым потоком шли люди с нашитыми на груди и спине шестиконечными звездами. Мужчины, женщины, старики, дети. В руках мешки, тюки, чемоданы, коляски, игрушки… А с тротуаров и из раскрытых окон глазели на них бывшие соседи – кто с состраданием, кто с нескрываемым ехидством, а большинство – просто безучастно, да надрывно хрипел голосом Петра Лещенко старенький граммофон «Мою Марусечку».

С немцем Надежде действительно повезло. Целыми днями он пропадал в военном госпитале, приезжал обычно поздно вечером, да и то часто оставался на ночные дежурства. С удовольствием принимал приглашения к ужину, всегда садился за стол в форме. Спиртным не злоупотреблял, если и пил за ужином, то только вино, белое мозельское, которое где-то доставал и хранил в своей комнате под кроватью. Не позволял себе с хозяйкой никаких вольностей, да и она никаких поводов для сближения не давала. Благодушно отнесся к тому, что Надежда работает на дому и у нее часто бывают посторонние люди. Попросил только комнату его запирать и, кроме нее самой, никого туда в его отсутствие не пускать. Сказал, что в комнате у него хранится его основное богатство – целый чемодан очень дорогих книг, жизненно необходимых ему по службе. И, хотя отношения между невольными соседями сложились достаточно ровные, он все равно чувствовал, что своим незваным присутствием стесняет хозяйку, и, конечно же, понимал, что она тоже не по собственной инициативе принимает его у себя.

Не желая оставаться в долгу, оберштабсартц Кеплер всячески старался компенсировать причиняемые неудобства. Конечно, большинству солдат и офицеров Великой Германии такие мысли даже в голову не приходили. Ведь они представители высшей арийской расы, хозяева, и все эти восточные земли и их население не иначе как будущая периферия, населенная дешевой рабской силой. Так зачем с ними церемониться и забивать себе голову решением их проблем? Но он образованный человек, врач, в конце концов, а не вояка. Уже в первый день он обошел дом, долго разглядывал диковинную русскую печь, заглянул в сарай, попросив у Надежды разрешения, спустился в погреб, а уже на следующий день Курт, шофер, втащил в дом ящик мясных консервов, с десяток банок с различными немецкими джемами, свежий хлеб, мешок картошки и еще целую кучу всякой всячины, полезной на кухне. Но это было еще не все.

Пару дней спустя у дома остановился грузовик с дровами. Поверх дров сидели два военнопленных русских солдата, а в кабине кроме водителя немец-охранник. Сгрузив дрова во дворе, грузовик уехал, а охранник устроился на завалинке и, пока пленные русские таскали колотые чурки в сарай и там складывали их в аккуратные поленницы, что-то наигрывал на губной гармошке. Когда к концу дня работа была закончена, немец разрешил Надежде покормить пленных, при этом угостился сам тоже и, убедившись, что русские все съели и ничего не несут с собой в лагерь, что было строжайше запрещено, вывел их со двора. Надя вошла в сарай и застыла на пороге. Боже мой, наваждение какое-то. До потолка высились ровные ряды дров. Не веря собственным глазам, потрогала сухие березовые поленья. Еще пару дней назад она ломала голову над тем, где купить, на чем привезти, кто распилит и поколет, а тут все уже готово. Вот так повезло! У нее было такое ощущение, что с плеч свалился огромной тяжести груз. Как-то даже не верилось, что идет война, что где-то гибнут люди, что совсем рядом в нечеловеческих условиях мучаются презираемые всеми евреи и среди них – ее подруга Муська с Семой и Фирой. Вот уж точно, нет худа без добра.

Чтобы хоть как-то отблагодарить постояльца, к его приходу Надежда решила приготовить вкусный обед, наделала пирожков с капустой и картошкой и даже испекла яблочный пирог.

– Зря, Надька, из кожи вон лезешь. Не для тебя он старается – о себе думает. Поди неохота ему задницу морозить зимой, вот и готовится с лета, – посмотрев на Надины приготовления, завистливо съязвила забежавшая за солью, а заодно проведать подружку соседка Зинка. Соль, конечно, была только предлогом – на самом деле Зинку очень интересовал офицер и те блага, которые из него уже извлекла Надежда.

– А мне плевать, для кого он старается. Мне свою задницу тоже морозить зимой неохота, – продолжая заниматься своим делом, отрезала Надежда.

Видя, что подруга разговор не поддерживает, Зинка решилась зайти с другой стороны.

– А твой ничего, симпатичный, – мечтательно пропела Зинка. – Не то что мои. Только и знают, что жрать просить да шнапс свой пить, а потом песни орать.

– А с чего ты взяла, что он мой? – строго посмотрела на Зинку Надежда. – Поселили, живет – и все на том.

– А чего тебе, ты незамужняя, а с таким офицериком не грех…

– Ты чего, с ума спятила? Что ты городишь? – не на шутку разозлилась Надежда. – Я тебе что, подстилка какая-нибудь? Да пусть он хоть единственным мужиком на свете будет, но чтоб я с немцем… Да ни в жисть!

– Ну и дура, я бы ему вмиг глазки состроила и задницей покрутила. А что немец – так какая разница, мужик – он везде мужик. В койке на всех языках одинаково. Они здесь, Надька, надолго. Просто я подумала, что если уж с кем-то крутить любовь, так с обером лучше.

– С кем? – не поняла Надежда.

– Да с обером, ну с таким, как твой.

– А ты почем знаешь, кто он?

– А меня мои обучили: если погоны плетеные – так это обер, а если плоские – то это унтер. Вот у твоего как раз погоны плетеные и сапоги получше, чем у моих, да и на машине он все время приезжает. Точно большой чин.

– Да никакой он не чин, врач он военный в госпитале, – отмахнулась Надежда.

– Врач? – мечтательно закатила глаза Зинка. – Может, мне на прием к нему записаться, пускай посмотрит. А что, баба я видная, все на месте. Скажи, Надька?

– Да видная, видная, только куда тебе столько мужиков-то? Дома два и еще этот – не подавишься?

– Не волнуйся, с меня не убудет. Да и ничего у меня с моими унтерами не было. Пристают, конечно, но я с ними строго. А вот с таким, как твой, враз закрутила бы, ей-богу. Ты, Надька, того… если глаз на него положила, ты скажи, а если он свободный, так, может, познакомишь?

– Ну, допустим, познакомлю я тебя с ним. А вдруг он возьмет и уйдет к тебе, да еще и дрова заберет? – пошутила Надежда, пытаясь закончить пустой разговор. – Я тут пока с тобой болтаю, точно пирог сожгу. Давай, Зинка, так договоримся. Если вдруг станет он ко мне приставать, я его мигом к тебе отправлю, договорились?

– Договорились, – кисло согласилась Зинка и, прихватив кулечек с солью, нехотя попрощалась.

Оберштабсартц Мартин Кеплер был в хорошем расположении духа. Много ел, много пил, восторгался всем, что пробовал за столом, хвалил хозяйку и то и дело поднимал за нее очередной бокал с вином. Обычно вежливо-сдержанный и умеренный в вине, сегодня он позволил себе немного расслабиться и выпил лишнего. Обнаружив в Надежде благодарного слушателя, много говорил о себе, о родителях, о жене и детях. Из его рассказов Надя узнала, что он из семьи потомственных военных офицеров и его будущее с детства было предрешено, но у него лично не было никакого желания идти по стопам деда и отца. Поэтому, когда отпрыск объявил о своем желании идти учиться на врача, в семье это известие было встречено холодно, но в итоге обе стороны пошли на компромисс и Мартин поступил учиться в Берлинскую академию военной медицины. После окончания учебы обширные связи отца помогли молодому военному врачу получить выгодное назначение, послужившее трамплином к достаточно быстрой карьере, но Мартин не был карьеристом и не придавал большого значения своему продвижению по службе. Он был фанатично предан медицине и мог целыми сутками пропадать в госпитале, занимаясь любимым делом, уходя домой только тогда, когда валился с ног от усталости. Он много рассказывал о жене Хелене и о двух своих очаровательных дочурках, Хильде и Агнес. Заочно Надежда с семьей своего постояльца уже успела познакомиться, убирая в его отсутствие комнату. Она внимательно рассмотрела стоящую на прикроватном столике фотографию жены и детей. Хелена ей не понравилась: что-то в ней было злое, – а вот девочки были очень симпатичными.

– Господин офицер, а где, если не секрет, вы добыли уже распиленные и поколотые дрова? – воспользовавшись паузой в разговоре, спросила Надежда. – Ведь сегодня это целое богатство.

– Этим занимается интендантская служба. Я попросил – они выделили, а где они берут, не знаю, думаю, что в бесхозных еврейских домах. Им дрова больше не понадобятся, так зачем пропадать добру, – отправив в рот очередной кусок яблочного пирога и запив его вином, совершенно буднично ответил офицер, но даже от его нетрезвого взгляда не укрылась мгновенная перемена в настроении сидящей напротив Надежды.

Лицо ее побледнело, только совсем недавно улыбающиеся губы плотно сжались в тонкую нить, светло-серые глаза потемнели и стали ледяными.

– Что-то не так, вам плохо? – офицер вскочил, обошел стол и попытался взять Надину руку, чтобы проверить пульс, но она отстранилась и не позволила ему прикоснуться к себе.

– Не надо, со мной все в порядке, не волнуйтесь, господин офицер. Просто пока мы здесь пьем и едим, моя лучшая подруга, может быть, умирает с голоду в вашем проклятом еврейском гетто.

– Ваша лучшая подруга – еврейка? – недоверчиво улыбаясь, уставился на Надежду немец, но, поняв, что Надежда не шутит, вдруг стал серьезным. – Я надеюсь, Надья, что кроме меня вы об этом никому не говорили…

– Я дружу с ней со школы, и об этом знают все.

– Тогда постарайтесь сделать так, чтобы все об этом забыли. Это небезопасно. Если на вас кто-нибудь донесет ребятам из СД или гестапо, это, Надья, может очень плохо кончиться. В Берлине разработаны далеко идущие планы по поводу восточных земель, и евреи с коммунистами – это только начало. Германии нужны лояльные ей народы, и фюрер не потерпит сочувствующих врагам нации.

– Вы действительно думаете, господин офицер, что латвийские евреи – враги вашей нации? – посмотрела в глаза собеседнику Надежда.

– Так думают наверху, а значит, и я обязан так думать. Ведь я солдат, а солдаты приказы не обсуждают. Другое дело – что я напрямую не связан ни с какими боевыми операциями, но я ношу офицерскую форму и обязан исполнять свой воинский долг. Давайте, Надья, не будем больше возвращаться к этой теме: как я уже вам говорил, это небезопасно. Давайте лучше поговорим о музыке. Вам нравится Вагнер?..

Уже лежа в постели и не в силах заснуть, Надежда разочарованно думала о том, что ее постоялец оказался ничем не лучше всех остальных немцев, ну разве что не донесет на нее своему начальству, да и то – кто его знает… Эх, Муська, Муська, как ты там, подруженька… И от горечи и бессилия Надя уткнулась в подушку и тихо заплакала. Наутро, как обычно, ровно в восемь офицера забрала служебная машина, а Надежда, наскоро прибрав в его комнате и заперев ее на ключ, села за швейную машинку. Закончив срочные заказы, взглянула на настенные часы и, решив, что у нее есть еще немножко времени до прихода клиентки, взялась за легкую уборку. Мурлыча под нос модный мотив «Розамунды», Надя подмела пол и только успела протереть в комнате пыль, как раздался несмелый стук в дверь. На пороге, переминаясь с ноги на ногу, стоял мальчишка в явно великоватой для него поношенной одежде и такой же не по размеру кепке, закрывающей пол-лица. К груди он прижимал газетный кулек.

– Тебе чего, мальчик? – решив, что паренек – беспризорник или сирота, участливо спросила Надежда.

– Тетя Надя, а мамы моей у вас нет? – из-под кепки на нее с мольбой смотрели испуганные карие глаза Муськиного сына Яшки.

– Яшка, ты?! Ох, господи, боже мой! – застыла от неожиданности на пороге Надежда, уставившись широко раскрытыми глазами на сына подруги, не в силах сообразить, откуда он здесь взялся, но вдруг, словно опомнившись, схватила Яшку за рукав и затащила в дом. Набросив дверной крючок, кинулась к раскрытому настежь окну. Осторожно выглянув, посмотрела по сторонам и тут же захлопнула, плотно сдвинув занавески. Она металась по комнате из угла в угол, судорожно соображая, что делать и как сказать Яшке про родителей и бабушку.

– Яшенька, боже мой, где ж ты был? Все так волновались за тебя – и мама с папой, и бабушка. Ждали, ждали, а потом уехали…

– Куда? – Яшкины глаза наполнились слезами, и Надежда поспешила успокоить его, на ходу придумывая историю о специальном месте, куда временно высылают евреев для того, чтобы им там жилось хорошо.

– А мне туда можно? – Вопрос застал Надежду врасплох, и она не нашла ничего лучше, чем соврать опять.

– Туда, Яшенька, только взрослых забирают, а детей оставляют у знакомых, и они там живут, пока мамы с папами за ними не приедут, – Надежда еще не знала, как это практически осуществить в ее положении, когда в доме по ночам немец, а днем – вечно сующие свой нос во все клиентки, но для себя твердо и бесповоротно решила во что бы то ни стало спасти ребенка и никуда его от себя не отпускать. – Вот и твоя мама сказала, что как только ты появишься, чтобы ждал ее у меня.

– Тетя Надя, а вы мне правду говорите? – исподлобья, недоверчиво посмотрел на Надежду Яшка.

– Ну конечно, правду, Яшенька. Зачем мне тебе врать?

– Просто нам дядька в Силене тоже говорил, что нас в Браслав отправят, чтобы мы там хорошо жили, а потом всех убили. Только я остался.

– Как убили? – испуганно посмотрела на Яшку Надежда.

– Всех убили – и дядю Йосю с тетей Ривой, и Зямку с Бенькой, и еще много-много других дядек и теток.

Яшка в деталях поведал Наде всю историю, произошедшую с ним в Силене. Подробно рассказал, как сидели евреи трое суток в синагоге, как шли к озеру, как расстреляли всех, как ему чудом удалось спастись и как добрый дядька Степан довез его до города.